- Не слышу, матушка? - таксистка высунулась из  окошка.
     - Молитесь за меня, Анна, - тихо произнесла мать Евгения и скрылась в проеме
монастырских ворот.
     - Что вы сказали? - проводив взглядом монахиню, Анна посмотрела на себя в
зеркало.
     - Да, Анюта радикулит ты себе уже нажила, а теперь, оказывается, на старости лет
глухой стала, пора на пенсию.
     Через секунду "Волга" неслась по дороге обратно в город, потому что к поезду из
Москвы было
     уже не успеть.



     Недописанный рассказ.

     Однажды привели меня путевые дороги в маленькое село, затерявшееся среди
тульских степей. Черняево или Черняхино - сейчас и не припомню. Прошел я в тот
день около сорока километров, сил идти дальше не было, как же возликовало мое
сердце, когда, поднявшись на очередной пригорок, внизу увидел огоньки.
Деревня ложилась спать, но, к моему счастью, ночлег удалось найти очень быстро,
буквально во втором или третьем домике от края. Мои хозяева оказались
симпатичными людьми. После позднего ужина мы долго разговаривали. Алексей
Иванович и Евдокия Ивановна были на удивление общительными, словоохотливыми, и
вскоре я узнал много интересного из истории села, в которое завела меня судьба.
Среди занимательных повествований о жизни черняевских селян одно показалось мне
поразительным. Алексей Иванович вспомнил, что еще до революции жил здесь поляк,
врач по профессии: "Кажется, ссыльный", - как выразился мой хозяин. Ни фамилии,
ни имени его, увы, вспомнить он не смог.
     По всей видимости, личность поляка, оказавшегося вдали от родины, в этой
глухомани была исключительная. Словно легенду передал Алексей Иванович рассказ о
том, как излечивал врач безнадежных больных, как спас от неминуемой смерти
богатого помещика. И когда благодарный пациент предложил врачу огромные деньги -
"старики сказывают, Бобринский, помещик тот, на коленях стоял: позволь, мол,
тебя отблагодарить, проси, что хочешь", поляк наш только усмехнулся: не в
деньгах, говорит счастье.
     Всю жизнь врач прожил холостяком, правда, опять-таки, местные легенды
приписывали ему романтическую связь с дочерью местного богатея. Но больше всего,
помнится, поразил меня конец рассказа Алексея Ивановича. Слова его я передаю
дословно: " Дожил наш поляк до глубокой старости. Не знаю, почему он так из села
и не уехал... Как же фамилия его была? Вот ведь памяти никакой не стало! Да, а
тут немцы пришли. Оккупация у нас не долго длилась, власти, почитай, никакой не
было. Немцев прогнали быстро, но все равно, время тяжелое, сами понимаете. Одним
словом, обокрали наши мужики поляка, он с голоду и помер".
Алексей Иванович произнес это несколько сконфуженно, будто он виноват в смерти
старого врача. Хотя, конечно, жителей села эта история не красила. Меня же тогда
словно током ударило. Отчего-то явственно представилась ужасная картина:
одинокий человек, всю жизнь отдавший людям, лечивший их, может быть, принимавший
роды у их жен, а они у него единственный мешок картошки украли...
Уже на следующее утро Черняево осталось далеко за моей спиной, но история
ссыльного врача не отпускала. Более того. Я так много думал об этом поляке, что
вскоре он стал мне кем-то вроде родственника. Не написать о нем я не мог. У
поляка появилась фамилия и имя - Йозеф, по-русски Осип Генрихович Млынарский.
Постепенно родилась биография. Одним словом, прошло два - три года и Осип
Генрихович стал для меня абсолютно реальным человеком. Но, самое главное, моя
фантазия продиктовала и окончание всей этой истории. Врач на смертном одре
прощал неблагодарных черняевцев или черняховцев, будучи всю жизнь лютым
безбожником вдруг звал к себе священника, а поскольку был по вероисповеданию
католиком, - принимал веру народа, с которым прожил шестьдесят лет.
Вот почему для меня такими же реальными людьми стали выдуманные мною священник
отец Василий, его жена, местный балагур старик Белоусов. Разумеется, не забыл я
и о дочери местного богатея, которая стала учительницей и всю жизнь, несмотря на
то, что у нее были уже взрослые внуки, продолжавшая любить Осипа Генриховича. Не
стоит и говорить, как душещипательно в моей фантазии представала их несчастная
любовь.
     Впрочем, как бы сейчас я не иронизировал над собой, до сих пор чувствую, что мой
вымысел почти все время соприкасался с правдой, с жизнью, которая бывает
диковиннее самой изощренной фантазии.
     Короче, историю ссыльного поляка оставалось только записать на бумаге. Я так
долго мысленно начинал писать этот рассказ, что первые строчки лились будто сами
по себе.
     " Ходики на стене пробили полночь. Полная луна, смахнув с себя очередную тучку,
осветила горницу в доме черняевского священника отца Василия. Он любил это
время. Позади дневная беготня по требам, скромный ужин вдвоем с матушкой,
вечерняя молитва. До завтрашнего утра можно не думать о картошке, которой в доме
осталось полтора мешка, о худой церковной крыше... Отец Василий смотрел на луну,
лившую свой тихий свет на уснувший мир. На душе было, - как он любил говорить
сам - благостно.
     Яко луну и звезды основал еси Ты, Господи, - прошептал он слова псалма, но даже
сверчок за печкой не мог бы расслышать шепот отца Василия".
Дальше по сюжету в окно постучали. Смиренный священник, не ропща, пошел по зову
к умирающему врачу, хотя мысленно недоумевал, идя по пустынной дороге, зачем
безбожнику, да еще поляку, русский священник?
Также легко получился и диалог отца Василия и Осипа Генриховича. Я изо всех сил
старался, чтобы умирающий, а точнее его просьба о крещении была убедительна.
" Осип Генрихович, откинувшись на подушку и глядя в потолок, беззвучно шевелил
губами, словно подыскивая то, самое важное слово, с которого нужно начать
разговор. Отец Василий тихо кашлянул.
     - Да, да, я сейчас. Не пугайтесь, я в памяти.
     - Ничего, ничего. И вправду, подожду.
     - Удивлены? Я, признаться, сам... удивлен. Но вот решился, наконец.
     - На что, простите, решились, - деликатнейший отец Василий продолжал
недоумевать, что от него хотел Млынарский.
     Осип Генрихович повернул голову и посмотрел прямо в глаза священнику:
     - Василий Петрович, я перед смертью хочу православным стать.
     - Вы?! - только и сумел выговорить тот, - но вы же...
     - Я знаю, кто я. И как свою жизнь прожил, никто лучше меня не знает. А в
Евангелии, если не ошибаюсь, есть притча о наемных работниках, которых
виноградарь взял на работу в самый последний момент, когда виноград почти уже
весь собрали. И ведь за труд их заплатил, как и тем, кто работал с самого
начала.
     - От Матфея глава двадцатая, - почти машинально произнес отец Василий.
     - Точно. Так что вас смущает, дорогой Василий Петрович? А! Мое безбожничество,
которым я открыто бравировал вас смущает?"...
Диалог получился большой. В конечном итоге, поляк убеждает священника совершить
над ним таинство крещения. Я тоже старался быть во всеоружии и в специальной
литературе вычитал, как должен проходить обряд обращения католика в
православного.
     Мой священник за долгое свое служение ни разу не совершал его. И вообще, он был
ошеломлен просьбой Осипа Генриховича. А тот, думая, что молчание вызвано
сомнением, продолжал убеждать - и священника и, видимо, самого себя: Я ведь из
своих семидесяти восьми только семнадцать жил в Польше. А все остальное с вами,
с русскими то есть. Посмотрите на мою комнату. От Польши здесь - вон та картина
нашего художника Шерменовского. И все. - Он улыбнулся чему-то. - Даже привычки
все ваши плохие - моими стали".
     Дальше священник объявлял поляку, что по правилам он должен... Впрочем, мне
опять легче будет сослаться на уже написанное:
"Он долго листал книгу, наконец, обрадовано хмыкнув, прочитал вслух:
     - Архиерей, или иерей, приходящего да исследует, како разумеет учение римско-
латинской церкви; также покажет ему разнствие оного учения православной
церкви... - на мгновение отец Василий поднял глаза, помолчал, а затем произнес с
несвойственной ему решительностью:
     - Случай особый. Будем считать, что я обо всем вас расспросил и вам рассказал.
Смотрим дальше: " По довольнем же испытании и наставлении повелит ему исповедать
все грехи, елики от юности своея памятствует".
     - Я не ослышался, Василий Петрович, от юности?
     - Да, Осип Генрихович. И это очень серьезно, - и добавил, словно ставя точку: -
без исповеди нельзя".
     Ну а дальше, как вы догадались шла исповедь.
Рассказ мой плавно подходил к концу. Мне осталось дописать совсем ничего:
священник читает отпускную молитву, причащает умирающего... Последние строки:
хозяин дома, в котором я ночевал, будучи в Черняеве ведет меня на сельское
кладбище, дальше следуют мои размышления о бренности земного бытия, о
вечности... Но слова, доселе сами просившиеся на бумагу, будто исчезли куда-то.
Несколько дней, что дней - недель, я мучился над этими последними двумя
страничками. И все безрезультатно. Словно невидимая сила, могущественная и
всесильная не хотела такой концовки.
     Тогда я по самонадеянности решил идти напропалую: напишу, что напишется, пусть
плохо, но рассказ должен быть дописан.
     И буквально на следующий день я заболел, и мне было не до рассказа. Затем какие-
то другие дела, проблемы. А однажды мне приснился сон. Мне приснилось Черняево.
Я иду по его пустынной улице, на лавке возле одного из домов сидит старик.
Увидев меня, он встает и уходит в дом. Я пытаюсь его окликнуть - не
останавливается. И только на пороге обернулся:
Ты думаешь, так легко простить?
     Я проснулся - и все понял. Один подвиг мой герой совершил - он честно и
бескорыстно всю жизнь служил людям. На второй - простить их за причиненное зло -
сил духовных не хватило.
     То, что я хотел написать - было сказкой, красивой сказкой с умилительным концом.
Я за моего героя, не пережив и сотой доли того, что пережил он, совершил свой
суд. Свой, а не его. Видимо, ссыльный врач сделал другой выбор. И не мне
осуждать Осипа Генриховича. Наверно, Бог не захотел моей лжи.
А потому я бросил рассказ недописанным. Правда, совсем недавно рука сама
потянулась к бумаге:
     " Умирал Осип Генрихович легко, без боли. Все время хотелось спать. И словно во
сне, перед ним вставали лица людей, которых он когда-то знал. Они приходили,
молча и внимательно смотрели ему в глаза и уходили. Последней пришла покойная
мама. Ему стало так одиноко, так тоскливо, такая жгучая обида обожгла сердце,
что слезы сами потекли по его впалым щекам...
     - Все напрасно, все бессмысленно, - прошептал Осип Генрихович. - Жизнь - сон. И
ты сон, мама. Горький сон. - Мама тоже ничего не сказала.
За окном на ветру клонился долу вяз, посаженный им сорок лет назад. Он один,
один в целом мире, оплакивал Осипа Генриховича. Когда последний вздох вырвался
из груди умиравшего, ветви вяза, влекомые порывом ветра, застучали в окно, но он
их уже не слышал".
     Жаль, но других листков я не сохранил. Так и остался недописанным, а точнее
ненаписанным рассказ про жившего когда-то ссыльного польского врача, фамилию
которому я придумал сам.

31.08.97 г.



Пашка

     - Следующая станция - Тверь. Конечная. - Раздался голос из динамика. Задремавший
Пашка вздрогнул, потом сладко потянулся. Все. До автостанции всего две минуты
ходьбы. Затем три часа до райцентра. Там он поймает попутку и к обеду окажется в
родной деревне Еськино. Те долгие полгода, что он жил в Москве, картина
возвращения в отчий дом, рисовавшаяся ему душными летними вечерами, была для
него единственной отрадой. Пашка знал, что товарищи по строительной бригаде за
глаза посмеиваются над ним. После смены он спешил в прокуренный вагончик,
опасаясь соблазнов большого города. К тому же ему, деревенскому тихоне, не
нравились местные девчата: слишком уж они бойкие. В еде и питье Пашка тоже
довольствовался самым насущным. Бригадир Петр Иванович изредка подтрунивал над
ним:
     - Ты, Павел, хоть и кацап, а почище нас, хохлов, будешь. Сходил бы погулять,
пивка попил. А то лежишь целыми вечерами, будто тебе не двадцать лет, а все
восемьдесят.
     Пашка улыбался, краснел, но ничего не говорил в ответ. Пусть смеются, ему-то
что. Он лежал на панцирной койке и представлял, как идет по знакомой до боли
деревенской улице, как здоровается с соседями
     - Привет, Марья Даниловна! Как здоровье?
     - Иван Матвеич! Мое почтение!
     А вот и родной дом. Мама и сестренка бегут навстречу. Сестренка у него
замечательная. Невеста! Не в пример этим городским вертихвосткам. Не то, что
вина, пива сроду не пила. А работящая какая!
Они зайдут в дом, сядут на кухне под образами. Он достанет московские гостинцы,
а потом достанет книжку "Северная повесть" писателя Паустовского - ее он взял из
дома не только для того, чтобы читать. Так вот, он раскроет книгу на сотой
странице, и мама с сестренкой ахнут: "Денег - то сколько!" А мама даже слезу
утрет: "Кормилец ты наш". Пашка по хозяйски еще раз пересчитает каждую купюру и
скажет важно:
     - Ну, мать, отдаю тебе деньги, решай сама, что нам более всего надобно. Но,
главное, про Танюху не забудь: свадьба у нее должна быть на высшем уровне. Мать
всплеснет руками:
     - Да как же я про твою сестру забуду? Не волнуйся, родненький, справим мы ей
свадьбу. С такими деньгами и не справить. Но ведь и тебе не мешает костюм новый
купить. Почитай, как с армии пришел, только кроссовки тебе купили.
     - Ничего, - ответит он, - я себе еще заработаю...
     - Такси, пожалуйста, такси, - голос мужчины в кожаной куртке вернул Пашку к
реальности. Он отрицательно качнул головой и быстро пошел по знакомой аллее в
направлении автовокзала. Моросил нудный осенний дождичек, утренние сумерки
делали всех людей какими-то одинаковыми. Пашка отметил про себя, что все, кто
встречался ему на пути, были одеты в кожаные куртки, что делало их еще более
похожими друг на друга. Один человек шел рядом с ним, другой обгонял их. Он
бежал во весь опор, видимо, опаздывал на автобус. Вдруг из его кармана что-то
выпало. Парень, идущий рядом с Пашкой быстро поднял небольшой пакет: в нем, туго
скрученные резинкой лежали доллары. Многие ребята из строительной бригады меняли
рубли на баксы, поэтому Пашка знал, как выглядит доллар. На каждой из этих купюр
четко выделялись три цифры - 100.
     - Эй, гражданин, стойте! - Закричал Пашка. - Вы деньги потеряли.
Но человек не услышал его, убегая все дальше и дальше.
     - Молчи, дуралей! - Подал вдруг голос парень, поднявший деньги. Тут же денег
куча. Что упало, то пропало.
     - Но ведь чужие же, возразил Пашка и опять крикнул, уже громче:
     - Товарищ, остановитесь! У вас день...
     - Слушай, взмолился парень. - Я с тобой по-братски поделюсь. Не будь ты
идиотом...
     Пашка в жизни не брал чужого. Он непонимающим взглядом смотрел, как парень
прячет пакет с долларами в карман. Нехорошо все это, ох, нехорошо. А парень
говорил все горячее и горячее:
     - Мы сейчас за угол встанем и все поделим. Я студент, на степуху сейчас разве
проживешь? Да и тебе лишние деньги не помешают...
     - Ребята, вы здесь ничего не находили? - Как из-под земли перед ними вырос
мужчина, обронивший пакет. Был он рыж, одет в кожаную куртку. Маленькие серые
глаза смотрели пристально и тревожно. Пашка хотел сказать: "Конечно, находили, я
же кричал вам", но парень шепнул ему на ухо: "Пожалуйста, не выдавай меня, ради
Бога!"
     - Что вы шепчитесь? - В голосе мужчины послышался металл. - Вы деньги нашли?
     - Нет, в один голос произнесли Пашка и его сообщник. Только Пашка сказал это
неуверенно и тихо, а парень громко и где-то даже с вызовом.
     - Показывайте сумки! - Произнес мужчина. - Я свои кровные сразу узнаю.
Пашка хотел возмутиться, но решил, что лучше всего будет показать свои деньги.
Ведь все они были в рублях, а не в валюте. Он покажет и уйдет, а уж как они
потом с этим парнем разберутся - их дело.
     Пашка достал "Северную повесть".
     - Вот, смотри, это мои деньги. Твои я бы так быстро не спрятал .
     - Кто тебя знает, может ты шустрый. - С этими словами мужчина взял книгу из рук
Пашки и стал задумчиво перебирать купюры.
     - Убедился? - Пашка стал заводиться. - Теперь отдавай. В этот момент парень,
стоявший за Пашкиной спиной вдруг сказал:
     - Отстань от человека, мужик, вот твои бабки, - и протянул пакет незнакомцу.
Пашка с уважением посмотрел на своего сообщника. Молодец, все-таки решил отдать
деньги. Мужчина с видимым облегчением протянул книгу Пашке, но произнес
укоризненно:
     - А говорите, не брали. - Сунул свиток в карман и быстро пошел прочь. Правда,
почему-то в противоположную сторону. Однако Пашка, у которого словно камень упал
с плеч, на это не обратил внимания. А парень произнес:
     - Давай в разные стороны, деревня. Видать, мужик крутой. Как бы нам морды не
набили. - И с этими словами побежал на другую сторону улицы.
У кассы народа не было. До отхода автобуса оставалось пять минут. Успел! Пашка
назвал место, куда ему надо было ехать и полез в сумку за Паустовским. Раскрыл
книгу... Денег не было. Пашка похолодел. Руки и ноги вмиг стали ватными. Он
лихорадочно стал листать страницы - все тщетно.
     - С вас восемьдесят семь рублей пятнадцать копеек, - сказала кассирша. - Если
можно, дайте с мелочью.
     - Сейчас, сейчас. Простите. - Едва дышавший от ужаса, Пашка полез в сумку. На
пол полетели одежда, свертки с гостинцами, документы. Денег нигде не было. И тут
только до него дошло, что их украли. Украли эти двое. Забыв о сумке, он рванул
на улицу. Потом бросился обратно, бормоча про себя: "Как же так?" и "Только не
это, Господи!" Схватил сумку и вновь побежал на улицу. Пашка бежал, оглядываясь
по сторонам, надеясь увидеть мужчину в куртке. Добежал до вокзала, бросился к
таксистам:
     - Вы... вы... - ему не хватало воздуха, - не видели человека в куртке кожаной, с
меня ростом.
     Таксисты засмеялись:
     - А мы все в кожаных куртках, и все с тебя ростом. Как он выглядит, человек
твой? Приметы особые есть?
     - Приметы? Да, вспомнил - он рыжий.
Опять дружный смех:
     - В наших краях, почитай, каждый второй мужик - рыжий. Да что случилось-то?
     - Деньги у меня украли, - тихо сказал Пашка. - Все деньги. Домой вез. - И вдруг
заплакал. Заплакал по-детски беспомощно. Смех стих.
     - Эх, паря, - произнес самый пожилой из таксистов. - Обули тебя. Много хоть
денег было?
     Пашка назвал сумму. Кто-то удивленно присвистнул:
     - Ого!
     - Я полгода в Москве работал. На стройке. Копил. - Продолжая плакать, и шмыгая
носом, чуть слышно ответил Пашка.
     - И денежки твои плакали тоже, - насмешливо произнес один из таксистов. - В
следующий раз умнее будешь.
     - Замолчи, - цыкнул на него старший. - Человеку и так плохо. - Затем обратился к
Пашке:
     - Хоть какие-то деньги остались? В какие края едешь?
Пашка назвал свой районный центр.
     - Далеко!
     - Может мне в милицию пойти? - С какой-то робкой надеждой спросил Пашка.
     - Бесполезно, - махнул рукой пожилой таксист. - Да и не возьмут они у тебя
заявление.
     - Почему?
     - А им это надо? Скажут, что свидетелей нет - и прощай. Вот что, ребята, -
обратился он вдруг к своим коллегам, - давайте поможем бедолаге. - И с этими
словами дал пятьдесят рублей. Другие мужики тоже полезли в карманы, доставали
деньги и передавали их старшему. В основном десятки. Затем тот пересчитал
деньги.
     - Вот, возьми, - протянул он их Пашке. - Сто шестьдесят рублей пятьдесят копеек,
как в аптеке.
     - Спасибо вам, - с голосом Пашки что-то случилось. - Спасибо. Я обязательно
верну.
     - Забудь. Ну, ладно, парень, счастливо тебе, а нам работать надо.
Знакомая касса. Женщина - кассир накинулась было на Пашку: "Я билет пробила, а
вы убежали..." Но посмотрев в Пашкины глаза замолчала. Он протянул деньги.
Получив билет, растерянно остановился посреди шумного зала. До отхода автобуса
оставался целый час. Вокзал жил своей жизнью. Мимо Пашки сновали десятки людей,
на него не обращавших ни