фьев. (Подзывает их к себе). Идите, я обниму вас. Милые и хорошие мои
друзья. Этого всего не может быть. Ни-ког-да!
Самсонов. Но почему?
     Прокофьев. Беда моя в том, что я - эгоист. А еще собственник. Мне не нужна
звезда, которая светит всем. Пусть это будет лампа, пусть свеча, но только бы
она светила только мне. Понимаете? И каким бы я ни был писателем, для всех я
останусь мужем звезды, участь которого - ревновать ее к режиссерам, партнерам,
поклонникам. Вот почему, добрые мои, сегодня я прощался - с Томкой Лазукиной,
красивой девушкой из медучилища, участницей Одуевского народного театра, будь он
неладен... (Прокофьев схватил книгу и кинул ей в проигрыватель. Музыка
прервалась. Наступила тишина, которая продолжалась очень долго. Ира и Петр тихо
поднялись и молча направились к выходу).


     Картина вторая.

     Та же комната. Прокофьев подходит к книжной полке.
Прокофьев. Погадать что ли? Что было, что будет, чем сердце успокоится.
Закрывает глаза. (Достает наугад книгу и открывает ее). Так. Значит Заболоцкий.
(Читает).

Я увидел во сне можжевеловый куст,
     Я услышал во сне металлический хруст,
Аметистовых ягод услышал я звон,
     И во сне, в тишине, мне понравился он.

     Я почуял сквозь сон легкий запах смолы,
Отогнув невысокие эти стволы,
     Я заметил во мраке древесных ветвей
Чуть живое подобье улыбки твоей.

Можжевеловый куст, можжевеловый куст,
     Остывающий лепет изменчивых уст,
Легкий лепет, едва отдающий смолой,
     Проколовший меня смертоносной иглой!

     В золотых небесах за окошком моим
Облака проплывают одно за другим,
     Облетевший мой садик безжизнен и пуст...
Да простит тебя Бог, можжевеловый куст.

Интересно. Чтобы это значило? "Да простит тебя Бог, можжевеловый куст".
Ставит книгу на место. Раздается звук подъезжающего мотоцикла. В комнату вбегает
Тамара. Чуть позже в дверях появляется Ильин.
Лазукина. (Плача). Николай Михайлович, миленький, все пропало. Это конец!
(Бросается к нему). Мы погибли! Они погибли! Господи, сделай так, чтобы это было
сном. Господи... (Начинает бегать из угла в угол).
Прокофьев. Ничего не понимаю. Что случилось? Тамара, почему у тебя одежда в
грязи? С мотоцикла упали?
     Лазукина. (Будто повторяя заклинание). Пусть это будет сном, пусть это будет
сном...
     Прокофьев. Заклинило. Виталий, может ты объяснишь?
Ильин. (Глухо). Мы катались... на староргородском шоссе. Томка попросила... ну,
чтобы самой повести мотоцикл. И ехали вроде бы тихо...
Лазукина. (Продолжая рыдать). Они откуда-то со стороны Слободки появились. Я в
другую сторону, а они туда же.
     Прокофьев. Они - это кто?
Ильин. Мальчишка лет пятнадцати на велосипеде... А девчонка сзади сидела.
(Закрывает лицо руками).
     Прокофьев. Они живы? Ты их в больницу отвез?
Ильин. Насмерть.
     Прокофьев. Господи!
Лазукина. Николай Михайлович, Коля, миленький, что нам делать? У меня сегодня
словно крылья за спиной выросли. Когда режиссер этот к себе позвал, - на седьмом
небе от счастья была. Ну, почему, почему...
Прокофьев. Успокойся. Ты же сама сказала, что они на большак сами выскочили.
Конечно, если бы за рулем Виталий был... Кстати, милицию вызвали?
Ильин. Там никого не было. Глухое место.
     Прокофьев. Хочешь сказать, вы детей оставили там?
Ильин. А чем мы могли им помочь? Я подумал... может, не узнает никто?
Лазукина. Николай Михайлович, как вы думаете, может и правда - не узнает?
Прокофьев. Вы сами еще дети. Во-первых, вас могли видеть. Какая-нибудь бабушка
из Одуева в Слободку возвращалась и...
     Ильин. ( Перебивает). Точно никого не было.
Лазукина. А что во-вторых?
     Прокофьев. Городок наш маленький, мотоциклов вообще раз два и обчелся, а уж
таких крутых как у тебя...
     Ильин. А если его в реку, а в милиции сказать, что угнали.
Прокофьев. Нет, думаю, это не пройдет. Раньше или позже, но все откроется.
(Молчит, размышляя). Нехорошо, что вы уехали с места, нехорошо. А вдруг, кто-то
из них был жив?
     Ильин. Николай Михайлович, не дышали они. Точно.
Лазукина. (Прокофьеву). Что же делать? Вы... ты для меня, как ангел - хранитель.
Ты все можешь. Придумай что-нибудь! (Бросается ему на шею).
Прокофьев. (Гладит ее по спине). Да, почему это не сон? (Видимо принимает какое-
то решение: отстраняет девушку, одевает куртку). Ключ.
Ильин. Что?
     Прокофьев. Дай ключ от мотоцикла.
Лазукина. Зачем?
     Прокофьев. Ты же просила что-нибудь придумать. Вот я и придумал. (Ильину).
Скажешь, что встретили меня у городского сквера... Нет, потребуются свидетели.
Лучше так: приехали ко мне в гости, я захотел покататься, взял мотоцикл и уехал.
Вы ждали меня часа два, но так и не дождались. Сейчас у нас полдвенадцатого. Без
двадцати двенадцать, не дождавшись, заперли квартиру на ключ... Кстати, бросишь
его в почтовый ящик... И ушли по домам. (Лазукиной). У тебя есть еще десять
минут. Умойся. Придешь домой - это платье выброси от греха подальше. Ну, ладно,
давайте прощаться.
     Лазукина. Коля...
Ильин. А может, как-то по-другому, Николай Михайлович?
Прокофьев. Ничего другого я придумать не могу.
Лазукина. Коля...
     Ильин. Николай Михайлович, вы скажите, что они... мальчишка этот, сам правила
нарушил.
     Прокофьев. Хорошо. Обойдемся без громких слов. Счастья вам.
Лазукина. Постой. Ты самый... лучший на свете. Слышишь?
Прокофьев. Кто бы в этом сомневался. Ну, ладно, пока.
Минуту спустя, раздается звук отъезжающего мотоцикла. Лазукина и Ильин застыли,
каждый на своем месте. Занавес опускается.


     Картина третья.

     Служебная комната в следственном изоляторе. В ней только Рощина. Открывается
дверь, милиционер вводит Прокофьева. У него под глазом синяк. Николай и Вера
Ивановна устремляются навстречу друг к другу, но останавливаются.
Милиционер. (Прокофьеву). Подследственный, вам разрешается свидание. Десять
минут. (Рощиной). Вера Ивановна, только ради вас. (Вздыхая). Ну и времечко
настало! Какие выродки наших детей учат. (Уходит).
Рощина. Ну, здравствуй.
     Прокофьев. Здравствуйте, Вера Ивановна.
Рощина. Я так и знала, ни к чему хорошему твоя жизнь привести не могла. Что
молчишь? Ты никогда за словом в карман не лез. Ох, и натворил ты бед! (Замечает
синяк). Откуда это?
     Прокофьев. Праведный гнев народных масс.
Рощина. Тебя били?
     Прокофьев. Пустяки, один лейтенант приложился. Девочку могли бы спасти, если
бы... я не уехал. Она еще десять минут жила. (Кусает губы). Спасибо, что пришли.
Я пойду.
     Рощина. Вот этого я не могу понять. Как ты мог уехать, как мог их там бросить?
Что голову опустил? Стыдно? А как мне теперь людям в глаза смотреть? Как? Нет,
ты не отворачивайся, жалкий трус. Я своей любимой подруге, маме твоей, когда она
умирала, поклялась, что человеком тебя сделаю. Выучу, женю, на ноги поставлю.
Поставила. Что, оказывается женщину круглой дурой легче назвать, чем за свою
вину отвечать? Что молчишь?
     Прокофьев. Выходит, легче.
Рощина. Ты хоть понимаешь, что натворил? Не отворачивайся. Я хочу в глаза твои
посмотреть, как весь город завтра на суде будет в мои смотреть и спрашивать
меня, как я такого подонка вырастила. (Прокофьев поднимает глаза и смотрит на
Рощину, смотрит долго. Вдруг она отшатнулась). Это... это не ты сделал?! Коля.
Не молчи. Не молчи. Ответь мне. Ты плачешь? Господи, да что же это. Я... да я
сейчас весь Одуев вверх тормашками подниму, я к начальнику милиции пойду,
приведу его сюда, ты все расскажешь. Всю правду. (Идет к дверям, чтобы позвать
милиционера).
     Прокофьев. Не надо, мама.
Рощина. (Остановившись и медленно обернувшись). Что ты... сказал?
Прокофьев. Не надо, мама. Я прошу тебя, любимая моя. Это действительно был не я,
но об этом никто, слышишь, никто не должен знать. Пообещай мне.
Рощина. Ильин с Томкой... Нет, ничего я не буду обещать.
Прокофьев. Помнишь, когда мне восемь лет было, я на спор пластилин съел. Вечером
подскочила температура: сначала тридцать девять, потом сорок, а затем я умер. В
доме крик, плач, а ты, схватила меня и как была, в легком платье, босиком -
побежала в больницу. А на улице минус двадцать... Помнишь?
Рощина. Нет, я в тапочках побежала, сапоги некогда было обувать. Но тапки бежать
мешали, вот я их и скинула... ( Прокофьев бросается к ней. Они долго стоят в
объятиях, продолжая свой разговор).
     Рощина. Сыночек мой.
Прокофьев. Мама... мне страшно. (Плачет). Завтра будет суд. Родители этих
детей... они придут... бедная моя мама. Я не хочу, чтобы ты там была.
Рощина. А вот этого я тебе обещать не могу. Пятнадцать лет назад ты тоже для
всех умер, а я с этим не могла смириться. И я успела тогда.
Прокофьев. Не приходи. Не рви свое сердце.
     Рощина. Боишься, что все расскажу? Но ведь ты мне этого никогда не простишь. Да?
Молчишь. Значит, не простишь... Родной мой, не бойся. Мы с тобой сильные. Мы
выдержим завтра... все выдержим.
     Прокофьев. Не приходи, прошу тебя. Я один должен пройти это.
Рощина. Завтра в зале будет море ненависти. По городу собирают подписи...
Требуют... смертной казни для тебя... Завтра ты будешь смотреть в мои глаза... И
мы будем разговаривать друг с другом.
     Прокофьев. Ты же знаешь, дорогая моя, это невозможно.
Рощина. Ты сам не знаешь. Когда я бежала с тобой на руках по пустынному
замерзшему Одуеву, то разговаривала с тобой. И ты услышал меня, потому остался
жив. И никто не убедит меня в том, что ты выжил только благодаря уколу в сердце.
Никто. И завтра ты услышишь меня, услышишь, как стучит мое сердце.
Прокофьев. Дорогая моя. Хорошая. Ты будешь... ждать, если... если...
Рощина. Буду. А если приговорят... тогда не обессудь, хоть прокляни меня - все
расскажу.
     Прокофьев. (Ласково гладит ее по голове). А я скажу, что все это ты придумала.
Кто в нашем Одуеве не знает, что ты заменила мне мать.
Рощина. Думаешь, не поверят? А Ильин, а Томка... они подтвердят.
Прокофьев. Наивная, добрая моя мамочка.
     Рощина. Ты считаешь, они смогут спокойно жить после этого?
Прокофьев. Не знаю. Сейчас меня волнуешь только ты... Обещай мне, что
обязательно дождешься меня.
     Рощина. Только ради этого я буду теперь жить.
Прокофьев опускается на колени.
     Прокофьев. Прости меня... Если сможешь. За боль эту, за все... (Оба плачут).
Заходит милиционер.
     Милиционер. Все, свидание закончено. Подследственный Прокофьев на выход. Вы что,
не слышите меня? На выход, я сказал.
     Рощина. Не кричите на моего сына, прошу вас.
Милиционер. Вера Ивановна, не положено. Да и какой он вам... простите. Я приду
через...
     Прокофьев. (Поднимаясь). Не надо Лучше сейчас. (Идет к двери, все время
оглядываясь на Рощину. У дверей он останавливается). Мама, скажи что-нибудь на
прощание.
     Рощина. (Неожиданно твердым голосом). Ты принял решение. Будь сильным.
(Прижимает руки к сердцу). Пока оно бьется, ты здесь, сынок.
Конец первой части.

Часть вторая.
     Действие четвертое.
Картина первая.

Прошло пятнадцать лет. Кабинет директора школы Войтюк. Она разговаривает по
телефону. После стука в дверь входит Прокофьев. В руках у него две большие
сумки.
     Прокофьев. (Несмело). Здравствуйте!
Войтюк. (Продолжая говорить по телефону, показывает ему рукой, чтобы он подошел
поближе). А я сказала, что не дам больше ребят. У них экзамены на носу... Причем
здесь патриотизм? Понятно, понятно. Вы то же самое отделу культуры скажите, они
там за это деньги получают. Нет, Галина Ивановна, не за патриотизм, а за
культуру, которую должны в массы нести. А то, чуть кто приезжает, выручайте,
Ирина Леонидовна, пусть ваши ребята выступят... В доме культуры куча кружков на
бумаге числится, а работает одна Филатова - в свободное, заметьте, от работы
время. Сама и костюмы шьет, и новые песни по деревням ищет. Вы бы замолвили
словечко, премию ей хоть какую выбили... Понятно, понятно. Портнов и Ильин
крупного инвестора везут. Ну и флаг им в руки. Пусть на завод его сразу и везут.
Холуйствовать зачем? Сколько можно бисер перед ними метать? А вот кричать не
надо. Ой, уже испугалась. Хоть сейчас, только много ли ты найдешь охотников на
мое место... Правильно вам сказал один человек когда-то. Да так, ни о чем. Да
пусть хоть губернатор звонит. Пока. (В сердцах бросает трубку. Прокофьеву). Вы
чей родитель?
     Прокофьев. Собственно, ни чей.
Войтюк. ( Бросает взгляд на сумки). Коробейник, что ли? Подождите, когда
кончатся уроки, может наши учителя что-то купят. (Начинает набирать по телефону
номер. Вдруг замечает, что человек не вышел из кабинета). Я неясно объяснила?
Идите, не мешайте работать. Здесь школа, а не барахолка.
Прокофьев. Вообще-то, я хотел подарить, (После небольшой паузы), Ирина
Леонидовна.
     Войтюк. Подарить. Что ж это очень похва... (Трубка падает из ее рук). Прокофьев?
Пришел? Коля! (Опрокидывая все на ходу, бросается к нему на шею). Пришел,
пришел, пришел. Радость-то какая! Ты прямо с дороги? Голодный наверное? Пойдем в
столовую. Нет, это правда ты? Сейчас всех наших позову... А как Самсонов будет
рад. Давай ему позвоним. Он же у меня теперь в газете работает. Два учителя в
семье - это голодная смерть в наше время... Почему ты молчишь?
Прокофьев. Наслаждаюсь... твоим голосом.
     Войтюк. Что, постарела?
Прокофьев. Расцвела.
     Войтюк. Смеешься?
Прокофьев. Не поверишь, но я уже отвык.
     Войтюк. От чего?
Прокофьев. Смеяться. Можно сказать, разучился. (Войтюк смотрит ему прямо в
глаза). И что ты в них прочитала?
     Войтюк. Врешь, Прокофьев. Не разучился. Не смеются только сломленные.
Прокофьев. Выходит, я не сломался? Впрочем, это не моя заслуга.
Войтюк. А чья же?
     Прокофьев. Мамы Веры.
Войтюк. Не дождалась она, совсем немного не дождалась...
Прокофьев. Ну вот, теперь заплакала. Ураган ты, Войтючка.
Войтюк. Петя называет стихийным бедствием.
     Прокофьев. Точно. Прав был Заславский: с таким темпераментом надо было тебе в
театр идти.
     Войтюк. Мой театр - школа. Вера Ивановна меня за руку взяла и привела сюда. На
следующий день после суда. А сама собрала свои вещи - и ушла. Я ей предлагала
несколько часов оставить, чтобы хоть немножко на людях быть. Отказалась. И
больше ни ногой в школу.
     Прокофьев. Почему?
Войтюк. Может быть оттого, что когда в школу приходили подписи собирать, чтобы
тебя... к высшей мере приговорить, многие подписали. Это для нее ударом стало.
Прокофьев. Не надо.
     Войтюк. Что - не надо?
Прокофьев. Ты же хотела мне назвать тех, кто тогда подписался. Не делай этого,
пожалуйста.
     Войтюк. Но почему?
Прокофьев. Ира, для меня важнее то, что ты и Петя свои подписи не поставили.
Войтюк. Да о чем ты говоришь? Если хочешь знать, меня все это время совесть
мучила.
     Прокофьев. Это еще почему?
Войтюк. Ну, как же? Не уведи я тогда Петю, - он ведь еще хотел хересу выпить, -
ничего бы и не случилось. Не сел бы ты тогда на этот треклятый мотоцикл.
Прокофьев. Что проку ворошить прошлое, Ирина Леонидовна? Не надо себя корить.
Поверь, цепочка под названием "если бы", которая выстроилась в тот вечер, была
очень длинной... (После паузы). А вам с Петей я благодарен: за посылки, за то,
что сына Николаем назвали, а меня в крестные отцы записали, зато, что все эти
пятнадцать лет чувствовал, что есть на свете люди, которым я дорог таким, какой
я есть.
     Войтюк. (Смущенно). Коля, вот обживешься, увидишь, таких людей очень много.
Прокофьев. Так уж и очень?
     Войтюк. Но они же есть! Ты в курсе, что "Грозу" мы так ни разу и не сыграли?
Прокофьев. Что, и премьеры не было?
     Войтюк. Сначала мы решили сыграть, чтобы тебя поддержать. И представляешь, что
они тогда сделали?
     Прокофьев. Они - это кто?
Войтюк. Портнов и компания выпустили афиши, в которых режиссером Смирнова
объявили. Представляешь?
     Прокофьев. Неужели из-за такого пустяка играть не стали?
Войтюк. Для нас это не было пустяком, Коля... Евграфыч даже говорил, что наш
спектакль надо заносить в книгу рекордов Гиннеса: его вроде и поставили, а никто
не видел.
     Прокофьев. Евграфыч жив?
Войтюк. Жив, курилка.
     Прокофьев. И все над своим эликсиром колдует?
Войтюк. Говорит, ждать недолго осталось... Нет, Прокофьев, твои актеры все
молодцами оказались. Ну, почти все.
     Прокофьев. Ира, опять людей на овец и козлищ делишь? Не надо этого делать.
Никого не осудишь - спать будешь спокойнее.
Войтюк. При чем здесь осуждение? Я тебя не понимаю. Ведь есть очевидные вещи.
Если человек подлец - то он подлец. Возьмем того же Ильина.
Прокофьев. А вот его не надо.
     Войтюк. А почему? Он сейчас в Москве живет, бизнесмен известный - по телевизору
их семью каждый месяц показывают - то его, то Томку. Она ведь у нас народная
актриса. Слышал, наверное?
     Прокофьев. Слышал.
Войтюк. (Будто вспомнив что-то). А ведь ты все верно тогда угадал. Лазукина -
народная, Шилова - завроно. Да, о чем я говорила?
Прокофьев. Слушай, мне пора - на работу идти надо.
Войтюк. Как - на работу? Когда ты успел?
     Прокофьев. Так я уже неделю в городе. Взял два участка неподалеку от дома, буду
теперь их подметать. А по ночам подрядился детский садик сторожить.
Войтюк. А как же школа?
     Прокофьев. Школа? Родная, я первым делом - в милицию на учет встал. Неужели, ты
думаешь, меня Галина возьмет учителем? Если позволишь сторожем поработать - буду
и этому рад.
     Войтюк. Ты что такое говоришь! Да я до самого верха дойду...
Прокофьев. До Портнова, нынешнего вашего мэра? Не знаю, сломался аз грешный или
нет, но я сейчас рассмеюсь.
     Войтюк. Ты прав... (Звенит звонок). Коля, у меня урок сейчас. Я отменю его.
Пошли в учительскую, потом в буфет.
     Прокофьев. Нет, нет, мне правда пора.
Войтюк. К нам когда зайдешь? Давай, сегодня.
Прокофьев. Не возражаю: обо всем и поговорим.
Войтюк. А что будешь пить - человек традиции?
Прокофьев. Самогонку.
     Войтюк. Будет. Свойская.
Прокофьев. Ирка, ты меня совсем заболтала. Я ведь книги по истории принес. Мне
они ни к чему. Возьмите.
     Войтюк. Спасибо, с радостью возьмем. Сейчас я позову Софью Викторовну... кстати,
что же я раньше...
     Прокофьев. Что раньше?
Войтюк. Ничего, сюрприз это. (Кричит в дверь). Кто-нибудь, позовите Софью
Викторовну. (Прокофьеву). Сейчас придет. Интересно, узнаешь ты ее или нет.
Прокофьев. Ты даже не ураган, ты - торнадо.
Войтюк. Слушай, я же тебе про Ильина рассказывала.
Прокофьев. Господи!
     Войтюк. Нет, ты послушай, толстовец.
Прокофьев. Какой я толстовец? Просто хочу ночью спокойно спать.
Войтюк. Так вот, он единственный из всего нашего театра, кто подписался тогда за
высшую меру для тебя.
     Прокофьев. (Удивленно смотрит на Войтюк). Ты... ничего не путаешь?
Войтюк. Моя мать на консервном заводе работала, вместе с Ильиным. У них тоже
подписи собирали. Она сама видела, как этот... подпись свою ставил.
Прокофьев. Может, он не понял, что подписывает. Впрочем, какое это имеет сейчас
значение. Бог ему судья...
     Заходит Софья Викторовна.
Софья. Можно? Ирина Леонидовна, на ковер вызывали?
Войтюк. (Подходит к девушке, берет ее за плечи). Вот это наша Софья Викторовна.
Преподаватель истории.
     Прокофьев. Приятно. Очень. То есть, очень приятно.
Войтюк. Правда красавица?
     Софья. Ирина Леонидовна...
Войтюк. Николай Михайлович, вам эта девушка никого не напоминает? (Подражая
интонации Прокофьева) : "А чья это маленькая девочка там за сценой сидит?"
Прокофьев. Не может быть!
     Войтюк. Может, Прокофьев, может. Софья Лазукина - собственной персоной. Младшая
сестра нашей одуевской гордости. (Девушка покраснела). Не сердись, не сердись,
золотце мое, я любя. Кстати, Николай Михайлович, в последние годы Софья
Викторовна очень много общалась с Верой Ивановной. Я бы даже сказала, они
дружили.
     Прокофьев. Я себя чувствую подросшим Маугли, который вернулся к людям. Каждое
мгновение - открытие. От одних - жить не хочется, а от других на сердце теплее
становится... Как красиво сказал.
     Войтюк. Значит, смущен. Коля, я, наверное, зря тебе про Ильина сказала.
Софья. Извините, а что вы сказали?
     Войтюк. Я забыла, что он твой