ев. Потому что до самого последнего дня я не смогу поверить, что такая
девушка, как ты, смогла полюбить меня.
     Софья. А если... если я поцелую тебя... поверишь? (Целуются).
Прокофьев. Если ты даже родишь мне двух, нет трех, детишек, не поверю.
Софья. Что же мне делать? Родить четверых?
     Прокофьев. А это интересное предложение. Мы обдумаем.
Софья. Когда?
     Прокофьев. Я бы хотел не откладывать дело в долгий ящик, любимая.
Софья. Как ты меня назвал?
     Прокофьев. Лю-би-ма-я.
Софья. А еще раз, можешь?
     Прокофьев. Ну, если только один: (шепотом) любимая... А мне можно еще раз...
Софья. Что?
     Прокофьев. Поцеловать тебя...
Софья. Ну, если только один. (Целуются). Больше никогда не говори о безответной
любви. Хорошо?
     Прокофьев. Больше не буду. А ты больше не заставляй меня догонять ночью других
женщин.
     Софья. Договорились. Просто, когда я увидела вас... меня будто кто обухом по
голове ударил... Прокофьев, а я тебе поесть принесла.
Прокофьев. Поесть? Это прекрасно.
     Софья. Ты сейчас о чем-то другом думаешь. Скажи, о чем?
Прокофьев. А вдруг обидишься. Ты у меня такая ранимая.
Софья. Я знаю, ты не способен меня обидеть. Говори.
Прокофьев. Я вдруг вспомнил, что мне уже тридцать девять.
Софья. Ну и что?
     Прокофьев. А то, что еще ни разу ни одна женщина не стелила мне постель... Ты
обиделась?
     Софья. Нисколько. Я буду стелить тебе...
Прокофьев. Нам...
     Софья. Нам постель, а ты...
Прокофьев. А я буду обрывать цветы с нашего жасмина и осыпать ими наше ложе.
Софья. Не надо. Он такой красивый, - не обрывай его.
Прокофьев. А что же мне сделать?
     Софья. Совсем немного. Пусть каждый новый день начинается с твоих слов: "Доброе
утро, любимая".
     Прокофьев. Но это так просто.
Софья. Это совсем не просто.
     Прокофьев. А почему ты плачешь?
Софья. От счастья.
     Прокофьев. Разве от счастья плачут?
Софья. Получается, что плачут.
     Прокофьев. Вот видишь, сколького еще я в жизни не знаю.
Софья. Я научу тебя. Знаешь, что означает мое имя? Мудрая.
Прокофьев. А мое?
     Софья. Победитель народа.
Прокофьев. А кто у нас будет народ?
     Софья. Получается, что я. Ты - мой победитель.
Прокофьев. Мудрость нельзя победить. Особенно, когда рядом с ней ее дочери...
Софья. Вера, Надежда, Любовь?
     Прокофьев. Вера, Надежда, Любовь. Да пребудут они с нами до конца наших дней. И
с теми, кто нам дорог, кто любит нас.
     Софья. И даже с теми, кто не любит.
Прокофьев. Кого мы обидели - вольно или невольно.
Софья. Словом или делом...
     Прокофьев. Да пребудут вовеки.
Софья. Любовь. Надежда и Вера...
     Прокофьев. И матерь их - Софья.

     Занавес.

     Москва. Вхожу в метро. В длинном переходе два человеческих потока. Один несет
меня с собой, другой движется параллельным курсом. Шаг, еще один, другой. Я
сбиваюсь со своего ритма, выработанного во время пути. Почти бессознательно
перехожу на тот же темп, в котором движутся окружающие меня люди. Движутся
молча, сосредоточенно. Мне становится не по себе. У стены стоит флейтист. Он
играет что-то очень знакомое, меланхолическое, светлое. В коробке подле него
мятые рубли, трешки. А людской поток все течет и течет. С какой-то непонятной
надеждой смотрю под ноги. Мне все чудится, что вдруг из-под моих ног вспорхнет
серая птичка, запищит приветливо, сверкнет озорным черным глазом... Тщетно.
Только частокол движущихся ног, серый гранит, да музыка флейты. Трясогузка
осталась там, в другом мире, другом измерении. Я уже перешел его невидимые
граница. Что-то очень светлое, легкое отлегло от груди. Так, наверное, покидает
нас благодать. Я вспомнил. Флейтист играл "Мелодию" Глюка.



     Фекла

     Самое первое воспоминание ее жизни: белые хлопья снега бьются в маленькое
окошко, возникая из мрака, из пугающей темноты. Мама дышит ей в затылок и не
хочет снимать с пальца широкое медное кольцо. В кольце отражается свет от лампы
и мамино лицо. И еще низкий скрипучий голос:
     - Бедная девочка, руки как плети висят. Уж лучше бы померла, чем потом всю жизнь
мучаться.
     - А мне кажется, что правая стала лучше, может быть, еще отойдет? - робко,
словно пытаясь уговорить кого-то, откликается мать.
     - Дай Бог, дай Бог, невестушка, - заключает низкий скрипучий голос, и в избе
снова воцаряется тишина, только хлопья снега без устали бьются в маленькое
окошко.
     Потом мама ей расскажет, каким горем для семьи стала внезапная болезнь девочки.
До шести месяцев маленькая Феклуша росла абсолютно здоровой. И вдруг как-то
ночью всех разбудил крик девочки. Кричала она несколько часов, будто раздираемая
нестерпимой болью. А после затихла и оцепенела - полный паралич. Феклу носили к
бабкам, фельдшеру, молились о ее здравии в церкви. И случилось маленькое чудо:
сначала отошла правая рука, затем пришли в движение шея и плечо левой руки. Все
остальные части тела до конца Феклиных дней так и остались недвижимыми.
Но вот что интересно: у родных, соседей, односельчан язык не поворачивался
жалеть это красивую, крепенькую, жизнерадостную девочку. Только однажды, когда
семилетнюю Феклу отец вынес на крыльцо погреться на майском солнышке,
проходившая мимо соседка - бабка Пелагея, сложив руки и, поддерживая подбородок
большим указательным пальцем, запричитала: "Ой, бедная ты моя! И за что же тебе
такое?! И как же ты жить будешь..."
     "Как буду, как буду, - осерчала Фекла. - Разве ты не знаешь, что на все воля
Божья? " - обиды у девочки проходили мгновенно, и вот уже бабка Пелагея, с
трудом сдерживая улыбку, слушает рассуждения изо всех сил желающей казаться
взрослой Феклы: "Знамо, жизнь трудная, но я мамке завсегда первая помощница.
Малые на мне и прясть уже научилась. А ты, бабушка, такие глупости говоришь..."
И она не обманывала. В свои семь лет Фекла стала нянькой. Сначала для младших
братьев и сестер, затем для детей Прокофия и Василия, старших своих братьев, а
после племянников пошли внуки. Семьи в те времена были большие и жили все под
одной крышей. Так повелось издревле: сын приводил в дом жену, и уже будучи
главой семейства, уважаемым на селе человеком, в то же самое время оставался
послушным сыном. Невестки, снохи, сыновья, куча маленьких детишек, - но вот что
удивительно: ссор, крика, обид не было. Чуть затлеет огонек ссоры, как уже
раздавался спокойный голос деда Ивана, главы этой большой патриархальной семьи:
" Василий, Петр! Что это ваши жены разгалделись? Али делать больше нечего? " - и
этих слов было достаточно, чтобы в избе вновь воцарилась тишина, а с нею и мир.
Одна из невесток деда Ивана, Вера, как приданное за собой принесла в новый для
себя дом швейную машинку "Зингер". Машинка была замечательная: легкая в
управлении, надежная, и Фекла, крепко подружившаяся с Верой, упросила ту научить
ее работать на этом механическом чуде. Все удивилась, как быстро Фекла
овладевала швейными премудростями. И вскоре село Новоюрьево получило такую
мастерицу, которой не было и в райцентре. " Не оставил Господь, - утирала
украдкой слезы мать. - Будет у Феклушки кусок хлеба, когда мы с отцом умрем".
А хозяин сам подошел к Вере:
     - Дочка, уважь старика. Меня не будет, и разбредутся мои сыновья по разным
избам. Позволь мне войти в долю...
     - В какую долю?
     - Пусть половина машинки останется за Феклой. Ты же видишь, как она к ней
пристрастилась. Уважь старика, возьми деньги.
     - Да пусть работает на здоровье, у меня до машинки руки не доходят.
     - И все же, Вера, кто знает, как твой Прокофий с Василием и Петром жить будут.
Хочу умереть спокойным за Феклушу.
     Старик оказался прав. После его смерти надумали братья делиться. А на дворе был
голодный тридцать второй год. Им бы друг за друга держаться, а они решили, что
порознь будет легче. Фекла осталась с братом Василием и его женой Анной. Купили
себе дома на стороне Петр и Прокофий, и ушли из-под родительского крова.
Окончательно порвать отношения братьям помешала Фекла. Ее любили все, да и поди
объясни детям, что они больше не будут слушать добрые феклинские сказки.
Особенно переживал разлуку сын Веры Василек. У него с теткой были особые
отношения. Пятнадцать лет разницы, а дружба - водой не разольешь. Мальчик долго
ходил за матерью и, хныча, повторял одно: "Мам, почему тетка больше с нами не
живет? Мам..."
     И однажды, когда все были на работе, мальчуган убежал в старый дедушкин дом.
Двери в ту пору в деревне на засов не закрывали, и каково же было удивление
Феклы, когда входная дверь заскрипела, и на пороге появился Васенька. Копна
соломенных волос явно говорила о том, что по пути сюда ее владелец не миновал ни
зарослей репейника, ни кустов крапивы.
     - Тетка, пошли к нам, - без предисловий начал он. - Мне без тебя плохо.
     - Мне без тебя тоже, ну как же я пойду? Ты же еще маленький и меня не донесешь.
Мы потихоньку, ты же по дому передвигаешься...
А надо сказать, что Фекла действительно научилась перемещаться по дому. Делала
она это так: опускаясь на левое, здоровое плечо, Фекла при помощи правой руки
подтягивала тело вперед. Поскольку телосложения она была крепкого, а неподвижный
образ жизни привел к излишнему весу, такие пластунские упражнения отнимали у
Феклы немало сил, а потому пользовалась она ими только в крайних случаях. До
дома Веры и Прокофия - больше километра. Живут они на выгоне, почитай в чистом
поле, значит, помощи ждать не от кого. А у Васька глаза полны слез, он теребит
ее за руку... Фекла вздохнула: пошли!
     И они пошли, вернее, шел мальчик. Он подталкивал тетку, стараясь изо всех сил.
Она даже взмолилась: "Племяш, если ты будешь столько сил на меня тратить, мы
точно никогда не придем. Лучше иди рядом".
     Часа через четыре показался одиноко стоящий в поле дом Веры и Прокофия. На
счастье, пришел домой их старший сын, семнадцатилетний Иван. В окошко он увидел
ползущую Феклу и тащившего узелок с ее вещами брата. "Вот видишь, а говорила
помочь некому", - радостно говорил малыш, едва поспевая за Иваном, несущим на
спине Феклу.
     Прибежавшей вечером Анне Фекла спокойно сказала: "Мне хорошо было у тебя, Анюта.
Но годик хочу здесь пожить. А появится кто, не сомневайся, нянчить приду".
И слово свое сдержала. Да и Васенька к тому времени подрос, и маленькую Таню,
младшую дочку Анны, они нянчили вдвоем. Девочка принесла много радости в дом.
Лицом она была в мать, характером, веселым и добрым, в Феклу. По крайней мере,
Анна часто смеялась: "Вторая Фекла растет. Все ей нипочем. Даже когда ушибется,
     - погладишь ее по головке, она засмеется и дальше побежит".
Когда Танечке исполнилось три года, иначе как ангелочком соседки ее не называли.
Девочка действительно была чудо как хороша: золотистые волосы, васильковые
глаза... Кто бы мог предположить, что случится такое? В тот страшный день все,
как обычно, ушли на работу. Анна обещала прибежать в обед и накормить Феклу и
дочь. Маленькая Таня беспрестанно бегала из дома во двор и обратно. Фекла
немного прихворнула - очень болела спина, - и решила немного вздремнуть. Здесь
же, в доме стоял привязанный теленок, которому от роду было всего несколько
месяцев. На печке грелось ведро с водой. Когда девочка в очередной раз с шумом
вбежала в дом, теленок, шарахнулся в сторону. Как он зацепил ведро и свалил его,
остается только гадать. Фекла проснулась от крика. То, что она увидела, потом
многие годы кошмаром являлось во сне.
     - Больно мне, тетя, больно! - захлебывалась слезами Таня и, мокрая с головы до
ног, протягивала к ней ручонки.
     Фекла скатилась с лавки. Впервые в жизни ее обуяли страх, растерянность и ужас.
Она сначала бросилась к девочке, а затем, поняв, что ничем помочь ей не в силах,
через кипящую лужу, лежавшего теленка выкатилась на улицу.
     - Люди, ради Бога, помогите! - не кричала - выла она - спасите ее, люди!
Из соседних домов бежали на помощь, но она уже ничего не видела и не слышала:
сознание оставило ее. Фекла была бы счастлива умереть. Но сознание вернулось.
Танечка уже лежала в постели. Вокруг нее хлопотало много людей, но помочь никто
не мог. Три дня девочка боролась за жизнь, стоически терпя мучения, которые вряд
ли кто из взрослых мог выдержать.
     Умерла Таня в яркий, звонкий день начала лета. Умерла также светло и тихо, как
жила. Перед смертью простилась со всеми. Поцеловала маму, попросила не плакать о
ней: "Мне ангелочек сказал, что там будет хорошо". А потом обратилась к Фекле
уже слабеющим голосом:
     - Жалко, что ты не сможешь на мою могилку приходить. - Фекла в своей привычной
позе сидела в ногах Танечки. Кровать была огромная, девочка казалась в ней еще
меньше, чем была на самом деле. Таня пыталась приподняться, чтобы лучше увидеть
тетю, но у нее это не получалось. Тогда Фекла осторожно опустилась на живот и
подтянулась до уровня лица девочки:
     - Не углядела я, голубчик мой, не углядела, - слезы мешали видеть Танино лицо. -
Лучше б мне под тем ведром оказаться, все равно никому не нужна.
     - Обними меня, тетя, - это были последние слова девочки. Фекла здоровой рукой
бережно обняла ее головку. Две слезы горошинками упали на подушку.
Поняв, что Тани больше нет, заголосили бабы, мать сползла на пол около кровати и
запричитала: "И на кого ж ты нас покинула..." А Фекле вдруг сделалось легко и
спокойно. Танечка лежала, будто спала. И, не слыша никого и ничего, Фекла вдруг
запела. Сначала тихо, затем громче. Растерявшиеся от неожиданности люди разом
смолкли, и в наступившей тишине, - только ходики мирно отсчитывали время, -
звучал низкий голос Феклы:
     Сидела я у окошечка,
Ждала себе милого,
     Не могла дождаться.
Спать ложилася.
     Утром встала - спохватилася,
Гляжу на себя - вдова,
     Кому мы поем,
Тому добро будет,
     Тому сбудется
И не минуется.
     После по деревне ходила молва, что так Фекла всем новую беду пророчила. А беда
действительно была совсем рядом. Через десять дней началась война. Старые бабки
говорили, что это - за грехи людские. За то, что церкви святые поразрушили,
священников поубивали. Но если покается народ русский, добавляли они, то
обязательно Россия супостата Гитлера одолеет. Фекла ничего не говорила, она
только слушала. Странное дело: в опустевший дом Анны валом валил народ. Женщины
приходили по вечерам, садились в ногах у Феклы. У нее на кухне было свое место -
под образами, на крашеной скамье. Сзади подушки, на столе швейная машинка - все
тот же верный "Зингер". Шли к Фекле люди и с радостью, и с горем, что было чаще.
Отчего так повелось, вряд ли кто мог объяснить. В домах остались старики да
малые ребятишки, целый день - работа до седьмого пота. И вечная тревога: как там
мой, на войне? Стали приходить и похоронки. Вот и шли бабы в дом Анны, зная, что
всегда на кухне, под образами сидит Фекла. Она почти ничего не говорила, но зато
всегда в конце находила несколько слов, от которых самая смертная тоска
становилась тише. И хватало ее сил радоваться чужому счастью, даже когда пришли
похоронки на брата Василия, мужа Анны, и Михаила, старшего сына Веры.
Лет тридцать спустя Анна так ответит своему племяннику, тому самому
соломенноволосому Васе, когда он спросит, почему она, молодая и красивая больше
не вышла замуж: "А ведь и впрямь, предлагали. И не раз. Однажды уже согласие
почти дала. Но не поверишь, Феклы постеснялась. Она мне говорила, мол, решай,
Анютка, сама, и как решишь, так пусть и будет. Но, веришь ли, чувство было
такое, будто предаю ее. А она мне вновь твердит: "Брата моего не вернешь, вдовою
ты честною была, так что все правильно". Ладно, отвечаю, только ты жить по-
прежнему со мной будешь. Молчит, но чую, уйдет она к Верке, матери твоей, или
еще куда, но уйдет. А мы же ведь с ней родней сестер стали, особенно после
смерти Танечки. Подумала я, подумала и решила: значит, так Господь судил, но
куда ж мне без Феклы, а ей без меня..."
     И, как в прежние годы, двери в их доме не закрывались. Когда же утихал до
будущей осени сиверко, и на майское солнышко выходил греться старый кот Рыжик,
выносили Феклу на крыльцо. Сосед всегда смеялся:
     - У тебя, Фекла Ивановна, настоящий политклуб. Как ни посмотрю, все вокруг тебя
бабы. И о чем только вы весь день трепитесь?
     - Эх, - смеялась Фекла, - что еще нам остается? Одна радость - языки почесать.
Умерла Фекла на Святой неделе. И в этом народная молва усмотрела некий знак
свыше. Умерла неожиданно, потому что не болела, по крайней мере, никто жалоб от
нее не слышал. Она пила молоко и вдруг поперхнулась. Лицо посерело, кружка с
грохотом покатилась по полу. Никто ничего не успел понять. Фекла поняла все. Она
уже не чувствовала тела, сердце, словно нехотя, стукнуло раз, другой - и
остановилось. Вместо голосов - гул, вместо лиц - какой-то яркий свет. Последняя
мысль: как жаль, что я больше не увижу тот замечательный сон - куст бузины у
родительского дома. Мама, говорит она, посмотри, какие красивые ягодки. Можно я
сорву их? И, не дожидаясь ответа, бежит к кусту. Бежит сама, бежит босая, а из
окна смотрит отец и смеется: "Какая ты ловкая у меня, дочка..."
Хоронили Феклу на Красную Горку - так в народе называют первое воскресенье после
Пасхи. Бабам, готовившим ее в последний путь, так и не удалось выпрямить умершей
ноги. Поэтому гроб сделали особенный - он больше напоминал квадратный ящик. Под
старость Фекла значительно прибавила в весе, а потому шесть здоровых мужиков,
которые несли гроб, останавливались отдыхать почти у каждого дома. Из домов
выходили люди и клали в гроб крашенные яйца, так что вскоре было видно только
лицо Феклы. "Христос воскресе, Феклушка", - шептали женщины и вытирали платками
уголки глаз.
     Перед тем, как повернуть на кладбище, похоронная процессия прошла и то место,
где некогда стоял родной дом Феклы. Люди почему-то не вспомнили об этом, и не
остановились. Может быть, и правильно, что не остановились: даже следов дома не
осталось. Но, как и прежде, росла на своем месте бузина. Налетевший майский
ветерок пробежал по проулку, ветки бузины затрепетали и слегка наклонились,
будто прощаясь с Феклой. Прощаясь навеки.



Старая фотография.

В свои юные годы мне хотелось знать обо всем на свете. И, разумеется, - любимым
занятием было чтение. Читал я горы книг, читал до одури, но эту "жажду" утолить
не удавалось. Друзья называли меня "ходячей энциклопедией", это льстило и только
давало новый толчок к узнаванию всего и обо всех.
Сейчас об этом вспоминается с улыбкой, а тогда... К двадцати годам все острее
вставал передо мной вопрос о смысле жизни и вновь, наивный, я отыскивал
очередную книгу и свято верил: вот она, самая-самая, она научит меня жить...
Впрочем, искать-то истину я искал, но и без элемента тщеславия, повторяю, не
обходилось. Какое это было наслаждение, в компании, средь оживленного спора,
небрежно бросить фразу - то ли Паскаля, то ли Ницше... А еще эффектнее, туша
огарок сигареты или сделав последний глоток портвейна и подержав рюмку перед
глазами, будто увидел в ней что-то необычное, произнести: "У Монтеня есть
хорошая мысль".
     Вскоре я стал замечать, что уже начинаю мыслить цитатами - красивыми ли,
остроумными, а то и просто мудрыми, но сам умнее не становился, может быть, даже
наоборот. Книга стала моим другом, но не смогла объяснить те самые истины,
ответы на которые я так тщетно искал. Много позже на глаза мне попалось
стихотворение, - даже автора его не знаю. Четыре строки из него просто резанули
по сердцу, - это были слова про меня, двадцатилетнего:
Я прозревал, глупея с каждым днем,
     И прозевал домашние интриги,
Не нравился мне век и люди в нем
     Не нравились. И я зарылся в книги.
Одним словом, книжная мудрость, не пропущенная через сердце, не обогащенная
опытом жизненных ошибок и неудач, не сдобренная солью от пота трудов праведных и
пройденных дорог, - всего лишь "суета сует"...
С улыбкой листаю свои старые записные книжки: "Время потому исцеляет скорбь и
обиды, что человек меняется: он уже не тот, кем был". Блез Паскаль,
Время... Пришел однажды де