тороны.
Софья. Вы кушайте, пока все горячее, а я пойду.
Прокофьев. Не уходите. Побудьте еще немного.
Софья. Вы правда этого хотите? Или это...
     Прокофьев. ...простая вежливость? А можно я тоже кое-что спрошу? Вы не первый
раз находитесь здесь?
     Софья. Это заметно?
Прокофьев. Забавно, мы только задаем друг другу вопросы. Кто же будет отвечать?
Софья. Начните вы.
     Прокофьев. Хорошо. Когда человек впервые входит в незнакомое помещение, он
вольно или невольно начинает осматриваться. Чего не скажешь о вас.
Софья. Все верно. У Веры Ивановны был ключ от вашей квартиры. Время от времени
мы приходили с ней сюда, убирались, разговаривали.
Прокофьев. Вы и Вера Ивановна? А о чем разговаривали?
Софья. О разном. Помню, как-то раз она сказала такую фразу: самое большое горе и
самое огромное счастье случились со мной в один день. Он назвал меня мамой и
покинул меня на пятнадцать лет...
     Прокофьев. Оказалось, покинул навсегда... А я, признаться, был изрядно удивлен,
когда впервые зашел сюда. Думал, увижу запустение, паутину и толстый слой пыли,
оказалось... Спасибо. Только почему мама не писала о вас?
Софья. Я сама ее об этом просила.
     Прокофьев. Вот как?
Софья. Моя фамилия - Лазукина. Дальше продолжать?
Прокофьев. (Удивленно). Ты... вы не хотели причинить мне боль?
Софья. Томка... Не знаю, наверное, про родную сестру нехорошо так говорить, но
она никого не любит. Только себя. Извините, давайте не будем об этом.
Прокофьев. У вас большая разница в возрасте, вы живете сейчас в разных городах.
Может быть...
     Софья. Я ошибаюсь? Скажите, а она хоть раз написала вам в тюрьму?
Прокофьев. Написала.
     Софья. Неправда. Вы все еще любите Тамару, поэтому защищаете.
Прокофьев. Я совсем недавно одного хорошего человека упрекнул в том, что он из
реальности, из нашей жизни пытается убежать, пусть даже и в мечтах - в другое
время. А сейчас сам поймал себя на мысли, что с удовольствием оказался бы в
своем любимом времени, когда жил Пушкин. Не смотрите на меня так, Софья
Викторовна, это уже старческое - отвечать на вопрос издалека. Так вот, живи я
тогда, то написал бы элегию - это было модно, - в которой сравнил бы любовь с
цветком.
     Софья. А почему вы сейчас не можете ее написать?
Прокофьев. Боюсь, это назовут сентиментальной чушью.
Софья. Я не назову.
     Прокофьев. Вы исключение. Но, продолжим. Если садовник не поливает цветы, они
засыхают. То же самое и с любовью.
     Софья. Вы хотите сказать, что в вашей душе...
Прокофьев. Правильно - выжженная солнцем пустыня.
Софья. Интересная аллегория. А что означает в ней солнце?
Прокофьев. Страсть, которая раньше или позже, но сожжет человека, который ей
поддастся. Поэтому, бойтесь страсти, Это говорит вам много переживший Николай
Михайлович Прокофьев. (Церемонно кланяется). Прошу любить и жаловать.
Софья. (Приседает в поклоне). Что вы, сударь, что вы. (Серьезно). Впервые
заговорили со мной серьезно - и испугались? Наверное, я для вас так и осталась
той маленькой девочкой...
     Прокофьев. Софья Викторовна...
Софья. Да я и не в претензии. И вообще, за все время нашего разговора я вас
только один раз заинтересовала и вы сразу, оговорясь, на "ты" перешли.
     Прокофьев. А мне казалось, что я один такой наблюдательный. Но вы не правы: мы
видимся всего второй раз в жизни, а вы не перестаете меня удивлять.
Софья. Шутите?
     Прокофьев. Отнюдь. Все-таки красивые, ну то есть очень красивые девушки даже в
России редкость. Вот вам удивление номер раз. От Ирины Леонидовны я узнал, что
вы ухаживали за Верой Ивановной, а ведь старики, к сожалению, редко интересны
молодым. Разве что корысть какая имеется. А какая у вас могла быть корысть? Вот
вам и второе удивление. Вчера пришел на могилку к маме - все чисто, ухожено.
Говорят, это молодая учительница сюда приходит. Третий пальчик загибайте. Вот
эта еда...
     Софья. К которой вы даже не притронулись.
Прокофьев. Четыре.
     Софья. Я даже не знаю, шутите вы или говорите серьезно.
Прокофьев. Мир парадоксален, Софья Викторовна. И только через парадокс можно его
понять.
     Софья. Вера Ивановна читала мне вашу рукопись. Кстати, вы ее еще не закончили?
Прокофьев. "Парадоксы"? Вы и это знаете?
     Софья. Мне кажется, я о вас знаю все. И про тот злополучный вечер знаю.
Прокофьев. А если подробнее?
     Софья. Испугались? Я ведь почему Томку не понимаю? Ведь человек из-за любви к
ней сел тогда на мотоцикл. Понятно же, что он должен был выплеснуть свои
переживания...
     Прокофьев. (Облегченно вздыхая). В самый корень зришь. Давай... Давайте больше
не будем о ней?
     Софья. А я тоже люблю пушкинское время. Если бы жила тогда, знаете, какое письмо
вам написала? Брат Прокофьев, написала бы я, я пишу к тебе: ты, потому что
холодное вы не ложится под перо; надеюсь, что имею на это право и по душе и по
мыслям.
     Прокофьев. Это же из письма Рылеева к Пушкину. Ай да Софья Викторовна, ай да
молодец! Я все понял. (Подает ей руку). Здравствуй, Софья.
Софья. Здравствуй, Николай.
     Прокофьев. Ты извини, своих не сразу распознаешь. Особенно в наше время.
Софья. Я понимаю. Мне было легче. Мне тебя показали.
Прокофьев. Понимаю, наши люди есть везде... Как тебе "Парадоксы". Сгодится?
Софья. Честно?
     Прокофьев. Можешь не продолжать.
Софья. Отчего же, я скажу. По-моему, это гениально.
Прокофьев. Спасибо.
     Софья. Это тебе спасибо. Я теперь на жизнь через твои "Парадоксы" смотрю. Ты
дашь мне сегодня вторую часть?
     Прокофьев. Спрашиваешь. Такой бальзам на душу. Если, конечно, твои слова не
простая вежливость.
     Софья. Какая, к черту, вежливость? Мне Вера Ивановна, по листку давала, и я
наизусть заучивала. Потом отдавала обратно ей. Сейчас они у меня дома, ждут
хозяина.
     Прокофьев. Наизусть? Брешешь, друг Софья, прости за недостаточную деликатность.
Софья. Брешет собака, брат Прокофьев. Проверь, если не веришь.
Прокофьев. Не надо. Верю. И поражен.
     Софья. Спасибо. Разве это сложно - всего один листок в месяц.
Прокофьев. Да, всего один.
     Софья. Ты вспомнил о чем-то грустном? Вижу, что вспомнил. Хочешь я отвлеку тебя?
Прокофьев. Попробуй.
     Софья. Когда я пришла сюда, ты писал "Парадоксы"? Прочти, пожалуйста.
Прокофьев. Возьмешь домой - и прочитаешь.
     Софья. (Садится). Тамара как-то говорила мне, что все авторы обожают читать свои
произведения.
     Прокофьев. Из каждого правила есть исключения.
Софья. А если я очень попрошу?
     Прокофьев. (Вздыхает). Непривычно как-то... Ну, хорошо. (Берет листок и садится
рядом с Софьей). Пока без названия. (Читает). "Вдалеке от дорог и больших
городов, там, где Древний Лес расступался, давая возможность солнцу ласкать
землю, жил-был Луг. Ворчливый, но бесконечно добрый, он обожал своих детей -
звездочек, ромашек, колокольчиков. Когда осенью они уходили под землю, Луг
тосковал. А весной к их приходу он менял свой охровый наряд на изумрудный и ждал
возвращения каждого цветка. Луг знал в лицо каждого своего ребенка, любой, даже
самый неприметный цветок чувствовал на себе его любовь и заботу. Впрочем,
чувствовать и ценить - это совсем разные вещи, не правда ли? Цветы эту любовь
воспринимали как должное, а сами мечтали. Ведь каждый день перелетные птицы
рассказывали им о больших городах, где люди так ценят цветы, что даже сами
выращивают их или покупают за деньги. И колокольчики, а также ромашки и
незабудки мечтали о той, другой жизни, в которой не будет этой вечной тишины и
не путевого задиры ветра, время от времени резвящегося на Лугу.
И вот однажды они услышали шум мотора. Из подъехавшей машины вышли люди. "Какая
красота!" - раздался чей-то звонкий голос. Люди бегали по Лугу и срывали цветы.
О, как взволновались незабудки, колокольчики и васильки! "И меня, и меня" -
кричал каждый цветок на своем языке. "Сорвите, пожалуйста, сорвите!" - взывали
медуницы, лютики и звездочки. Цветам казалось, что это судьба улыбнулась им,
прислав сюда этих людей. А мудрый старый Луг плакал, но... жаждущие счастья
цветы не могли или не хотели услышать своего отца.
А потом машина уехала. Сорванные счастливцы грелись в теплых людских ладонях,
навсегда покидая опостылевший им Луг. Оставшиеся цветы уныло понурили свои
головки, но в то же время в этих прекрасных головках - лазоревых, синих,
розовых, голубых и фиолетовых - появилась надежда. Кто знает, думали цветы, не
захотят ли люди приехать сюда еще раз? И не знали они, что их сорванные сестры и
братья, - васильки, незабудки, звездочки и колокольчики, - не доехали до
большого города. Цветы быстро завяли. Откуда им было знать, что вся их красота и
сила, нежность и трепет заключались в любви к ним ворчливого, но бесконечно
доброго Луга. Те же теплые человеческие руки приоткрыли окно в машине - и
выбросили цветы на широкую бетонную дорогу, раскаленную от солнца, пахнущую
бензином и гарью. По дороге непрерывным потоком мчались машины, потому даже
вездесущий ветерок- озорник не увидел последних слез легкомысленных детей
старого Луга - незабудок, звездочек, ромашек и колокольчиков."
Николай Михайлович замолчал. Молчала и Софья. Тишину нарушил громкий стук в
дверь. Прокофьев с Лазукиной не успели встать с дивана, как в комнату не вошли,
а ворвались Войтюк, Филатова, Козлова, Самсонов, Евграфыч и Васильев.

     Картина вторая.

     Козлова. Мать честная, а мы кажется не вовремя!
Филатова. (Войтюк). Ирина Леонидовна, а говорила, что грустит в одиночестве.
Может нам в следующий раз придти?
     Прокофьев. (Смеется). Заходите, коли пришли.
Филатова. Вы слышите - "коли пришли". Мы ведь и обидеться можем.
Прокофьев. И напрасно. Доступ к телу строго по очереди. Сначала те, кого не
видел пятнадцать лет и пятнадцать дней, затем остальные. (Козловой, Филатовой).
Нина Ивановна, Светлана Георгиевна - придите в мои объятия. (Васильеву). Тихон!
И ты пришел! Сейчас заплачу.
     Васильев. (Смущенно). Николай Михайлович, мы тут принесли кое-чего.
Прокофьев. (После того, как объятия закончились). Сергей, "кое-чего" - это чего?
Васильев. Шампанское, вино, водка. Кто что пожелает. В ильинском супермаркете
все есть.
     Войтюк. Не все.
Васильев. А я говорю все.
     Войтюк. Хереса там нет.
Васильев. А кому он нужен? С него только голова утром болит.
Войтюк. Наверное, если литров пять выпить. А я бы не отказалась. (Прокофьеву).
Правда, Михалыч?
     Прокофьев. Ирина Леонидовна, на что вы намекаете... (Уже серьезно). Вообще-то я
в настоящее время не очень пьющий...
     Евграфыч. Ты давай не откалывайся от коллектива, Николай Михайлович. Нам еще
вместе работать. Ты главное, закусь готовь.
Прокофьев. Закусь? Софья, видишь, как ты кстати все принесла. Постой, Евграфыч,
о какой - такой работе ты говорил?
     Войтюк в это время показывает Евграфычу на висок.
Прокофьев. Ирина, в чем дело?
     Войтюк. Да так, голова что-то заболела, массажирую.
Прокофьев. Массажируешь... Так, все рассаживаемся по местам, кто, где сможет, а
ты, дорогая, колись.
     Филатова. А я тоже считаю, что надо сказать сразу.
Козлова. Ты слышала, Ирина, как он сказал: "так, все рассаживайтесь по местам".
Режиссер в нем проснулся.
     Прокофьев. Вот оно что. Припоминаю, народному театру Одуева в этом году
исполняется сто лет. Нет, братья и сестры, увольте.
Войтюк. Вот почему я вам, болваны, говорила, что его надо сначала подготовить.
Теперь уговаривайте сами.
     Самсонов. Ирина, можно я скажу?
Войтюк. Наконец-то я услышала голос мужчины. Говори.
Самсонов. А может, Николай прав? На хрена он нам сдался, этот спектакль? Мало мы
от него горя увидели? Сто лет - смех один. За последние четверть века - ни
одного спектакля. Что это за театр, который существует только на бумаге?
Войтюк. Это ты так уговариваешь, Самсонов? Ничего, мы с тобой дома еще
поговорим.
     Самсонов. Ирка, зачем ты так? Коля все равно не поверит, что ты такая, какой
пытаешься казаться. Я и дома это скажу. Забудьте про спектакль. Знаю, вы уже
почти все роли распределили. Но если даже Коля и возьмется восстановить нам тот
спектакль, кто даст гарантию, что если опять его фамилию из афиши вычеркнут,
зрители увидят "Грозу"?
     Войтюк. Ты все сказал? Теперь послушайте меня. Да причем здесь сто лет? И не
нужны нам никакие афиши. Весь Одуев - десять тысяч жителей. Сарафанное радио
подключим - наш школьный актовый зал битком будет набит. Но опять, не в этом
дело. Пятнадцать лет назад мы прикоснулись к чему-то очень светлому, будто...
Филатова. (Подсказывает). Будто воды ключевой испили.
Войтюк. Молодец, Света. Именно так: испили ключевой воды. Да, не сыграли мы
тогда спектакль, но все эти пятнадцать лет каждому из нас давала силы жить та...
атмосфера, то братство. Мы поняли, что можно жить и творить одновременно. Коля,
я знаю, ты пережил такое, что редко кому приходится пережить. И если был в чем
виноват, я считаю полностью, слышишь, полностью искупил свою вину. А потому живи
с поднятой головой. И не метлой орудуй, а головой своей светлой. Мы тебе
поможем. Вот при всех тебе клянусь. Скажи мне, где ты захочешь работать - в
школе, в газете, просто решишь сидеть дома и книги писать, - я все инстанции
обойду, я всем портновым глотки перегрызу, но ты будешь делать то, что захочешь.
Но и ты... помоги нам. Пожалуйста.
     Прокофьев. Вам?
Войтюк. Именно. Ведь для нас эти пятнадцать лет тоже не сахарными были, ох, не
сахарными.
     Козлова. Это уж точно.
Войтюк. И перестраивались мы по указке сверху, и за трезвость боролись...
Филатова. И демократами успели побывать, и красно-коричневыми.
Козлова. Вертимся, как белки в колесе - одна половина дня на работе, вторая на
огороде. Тетради вечером проверяешь. А завтра все сначала.
Филатова. А куда сейчас без огорода? Деньги заработанные - и те не платят.
Васильев. У нас платят без задержки, но разве это деньги? Мне получку стыдно
домой приносить.
     Войтюк. Подождите ребята. Николай Михайлович об этом быстро узнает.
Прокофьев. Ты права. К вашей свободе быстро привыкаешь.
Войтюк. К нашей... Да не свободны мы. Вот пятнадцать лет назад, пусть совсем на
немного, ты сделал нас свободными.
     Прокофьев. Я? Не смейся.
Войтюк. Ты, театр, Рощина. Мы только сейчас начинаем понимать, что это был за
человек... Она не дождалась тебя, Коля, хотя так ждала! Знаешь, я выла как
волчица на луну, когда Вера Ивановна умерла. Не только от горя - от обиды за нее
и за тебя... И ради нее тоже, Коленька, мы восстановим спектакль. Даже если ты
нас бросишь. У меня все.
     Все смотрят на Прокофьева. Он очень долго молчит, наконец, говорит.
Прокофьев. Хорошую Вера Ивановна себе замену нашла. Она умела убеждать, и ты,
Ирина, умеешь. Как после таких слов отказаться?
Евграфыч. Друг Тихон, пора наливать.
     Прокофьев. Подождите радоваться. Хочу сразу предупредить: репетировать будем
каждый день, никаких отговорок про огороды и проводы в армию, как тогда, слушать
не буду. Две неявки - и мы расстаемся с эти человеком.
Войтюк. Принято.
     Прокофьев. Далее. Покажите мне ваши списки. (Смотрит). Что, и Дикой в строю?
Васильев. А куда мой тезка денется? Он у нас как огурчик.
Прокофьев. Катерина - Софья? (Смотрит на Лазукину). Ты об этом знала?
Филатова. А чем тебе наша Катерина не нравится? Глядишь, еще один талант
откроется.
     Самсонов. Коля, мне кажется на самом деле отличная замена. Во-первых, яблоня от
яблони, а во-вторых, чисто внешне Софья Викторовна и сестре фору даст.
Войтюк. Чья бы корова мычала.
     Прокофьев. Говоришь, яблоня от яблони?
Софья. (Тихо). Мы на разных яблонях росли... Я знала, что Ирина Леонидовна
затевает и очень хотела, чтобы ты согласился. (Ко всем). Если меня утвердят на
роль, не уверена, что сыграю хорошо, но буду счастлива быть вам полезной.
Евграфыч. Речь не девочки, но жены. А ты, Михалыч, или продолжай или заканчивай,
а то водка теплой становится.
     Прокофьев. Кабаниха - Козлова? Нет, Нина Ивановна, ты просто идеальная и
неподражаемая Феклуша. Будем считать, что Кабанихи у нас пока нет.
Войтюк. Коля, а может, Нина Ивановна попробует? Вера Ивановна смогла, и она
сможет.
     Прокофьев. Еще раз повторяю, мне Козлова нужна как Феклуша. Без ярких
эпизодических ролей спектакль никогда не получится... И самое главное, что я
хочу сказать: мы не будем восстанавливать ту "Грозу".
Войтюк. Не будем?
     Прокофьев. Это вы можете сделать и без меня. Не обижайтесь, но мне не интересно
то, что однажды уже было сделано. Тем более, мы все стали другими, одни в
большей, другие в меньшей степени, но другими.
Евграфыч. Что же мы будем делать в таком случае?
Прокофьев. Ставить новый спектакль. Без греческих мантий и лучей света в темном
царстве.
     Евграфыч. Но мы тогда говорили, что для вечности даже сто лет - один миг. Что,
пятнадцать лет прошло и все заново?
     Самсонов. Эх, Евграфыч, для вечности сто лет - миг, а для человека пятнадцать -
могут стать вечностью.
     Прокофьев. Стоп, ребята. Обо всем этом поговорим на репетиции. Сейчас я
спрашиваю вас: вы согласны рискнуть?
     Войтюк. А чем мы рискуем, Коля? Конечно, согласны.
Прокофьев. Чем рискуем? Каким был бы день, если бы Господь не различал цветов?
Какой была бы наша жизнь, не будь в судьбе каждого из нас "Грозы"? Но,
пожалуйста, не забывайте: мы тогда были молоды. И про древнюю мудрость не
забудьте: в одну реку нельзя войти дважды. Вот чем мы рискуем.
Войтюк. Это не риск, Коля, это наш шанс.
     Прокофьев. Шанс? Что ж, об этом я не подумал.
Васильев. Ребята, я знаю, почему мы поставим этот спектакль!
Евграфыч. Постановщик, ядрена вошь!
     Васильев. Молчи, старик. Ребята, если мы выйдем на сцену, значит, нас не
сломали, понимаете? Ни жизнь эта треклятая, ни время - непонятно какое. А люди
придут, посмотрят... И мы... мы им силы дадим, понимаете?
Евграфыч. Давальщик, ядрена вошь!
     Самсонов. Постой, Евграфыч, он правильно говорит. Не очень складно, но верно.
Так только сердцем можно говорить...
     Васильев. Спасибо, Петр. Да Евграфыч и сам все понимает. И лучше меня скажет об
этом, только не мне или тебе, а дубу нашему одуевскому. А я хочу громко.
Михалыч, веди нас! Не поверите, я себя панфиловцем почувствовал. Велика Россия,
а отступать некуда - позади Москва.
     Евграфыч. Надо же, панфиловец...
Прокофьев. Евграфыч, не смейся. Помнишь, наш разговор о закусочной? Будем
считать, что для Сергея "Гроза" - такой же рубеж. И вообще, у каждого человека в
жизни есть свое Куликово поле или разъезд Дубосеково. И свой выбор: выстоять или
сдаться - третьего не дано... Все, достаточно слов. Будем пировать.
Войтюк. Правильно. Давайте праздновать. За твое возвращение, Николай.
Прокофьев. За наше возвращение.

Картина третья.

Городское кладбище. Тишина. Поют птицы. У одной из могил сидит Прокофьев.
Прокофьев. Ну вот, мама, и поговорили. Завтра приду опять.
Николай Михайлович кланяется и поворачивается, чтобы уйти, но тут замечает
Лазукину, тихо подходящую к ограде.
     Лазукина. Здравствуй, Коля. Я так и знала, что увижу тебя здесь.
Прокофьев. Здравствуй. Прекрасно выглядишь.
Лазукина. Спасибо. Скажу честно: удивлена. Ты тоже совсем не изменился.
Прокофьев. Вот видишь, какие мы с тобой молодцы. Ну, ладно, пока... Я пошел.
Лазукина. (Ошарашено). Как - пошел?! Ты даже не хочешь со мной поговорить,
узнать, хотя бы из вежливость, как я жила все эти годы.
Прокофьев. Здесь место такое, Тамара... особенное. О суетном говорить как-то не
хочется. Даже из вежливости. С мужем твоим мы уже общались.
Лазукина. Он мне передал ваш разговор, и я хотела бы...
Прокофьев. (Перебивает). Вот видишь, кое-что друг о друге мы знаем. А вежливость
здесь не при чем. Жизнь научила меня одной простой вещи: чем меньше знаешь, тем
лучше себя чувствуешь.
     Лазукина. Я хотела бы прояснить некоторые моменты.
Прокофьев. О, Господи! Мочи мочало - начинай сначала. Тома, Тамара Викторовна,
не надо больше ничего прояснять. Мы с Виталием Сергеевичем все, что надо и не
надо, друг другу сказали. Достаточно.
     Лазукина. Хорошо, пусть будет по-твоему. Но я не поверю, что тебе не и