находился здесь
санаторий, в войну госпиталь, сейчас интернат для детей с замедленным развитием.
Вход найти легко: пусть от былых ворот ничего не осталось, старые липы,
неизменные спутники русских усадеб, показывают, где была въездная аллея. Много
новых одноэтажных построек. А где же барский дом? С трудом, но нахожу его,
вернее, то, что от него осталось: четыре стены без крыши, а если более точно,
фрагменты от стен. Попробовал провести "изыскательские" работы: вот здесь, судя
по всему, был парадный вход, на этой лужайке, видимо, росли цветы; к реке
спускался фруктовый садик. Сейчас от всего этого остались только красный скелет
дома, да буйная зелень, из которой можно составить полный гербарий под названием
"дикорастущие растения средней полосы России". Но таким же, как и сто лет назад
оставалось это небо, высокое-высокое, от зноя белое. Эта река, несущая свои
теплые воды. И так же, как и сто лет назад жужжит шмель, присаживающийся на
цветок. Я лег под орешником, закрыл глаза...
Не знаю, сон ли, грезы или видение это было. Увидел я девчушку в белом платье и
с мячом в руке. Лет двенадцать я дал бы ей, но ведь длинные белые платья
взрослят детей. Черт лица я не мог разглядеть. Девочка что-то закричала,
подбросив мячик вверх. На крик выскочила собачонка, белая, с темными ушами и
пятнами на боку. Вдруг девочка и собака увидели меня. Собака бросилась в кусты и
остановилась. Ребенок вроде бы не испугался, но, оглядываясь, пошел к кустам.
Мне хочется крикнуть: не бойся, я случайный путник, но я друг, - только слова
застревают в горле; хочу спросить: как зовут тебя, и опять не могу. Но откуда-то
сверху донеслось тихое, словно шелест листьев: Та-ня, - Аня, -я... Девочка в
последний раз посмотрела на меня и скрылась в зарослях. Я открыл глаза. Там, где
она только что стояла, грустно вздрагивали ветви орешника, словно их кто-то
задел. А между тем ни ветерка, ни человека. Только зной, небо и старые
развалины.
     Осталось рассказать про этот день совсем немного. Как одуревший от жары брел по
шпалам: сойти в сторону нельзя - речушка Грязна постаралась - кругом болотистый
лес. Стало заходиться в перебоях сердце. И в этот момент я дошел до полустанка
311-й километр, где добрая русская женщина Екатерина Михайловна Чукаева не
только накормила, напоила, но и как-то незаметно рассказала о своей жизни здесь,
посреди лесов; как дала мне на дорогу банку молока и яиц, пожелав доброго пути и
прося написать ей, как только вернусь домой; как доплелся вечером до станции
Киреевская, зашел в здание вокзала, достал спальный мешок и уснул на деревянной
скамье. Входили и выходили люди, удивленно смотрели на чудака, кто помоложе и
посмелее, даже подходили. Но мне было все равно. Я спал, и мне снилась девочка в
белом платье. Мне было хорошо. И почему-то хотелось плакать.

     20 июня. Солдатская Богоматерь.

     Удивительно. Поднявшись рано утром со своего деревянного ложа, я почувствовал,
что отдохнул прекрасно. Ноги будто сами просились в дорогу. Единственное, что
беспокоило, так это сама дорога. В своем пути я старался избегать больших
асфальтированных дорог, напрямую соединявших города, предпочитая те, которые у
нас скромно называют "дорогами районного значения". Вот почему в Белев я
направился не прямым путем, на восток, а на юг, через козельские и белевские
деревеньки. Пусть путь будет длиннее, но интереснее. Однако в данном случае не
нужно было забывать, что Белев - это уже другая область, Тульская. А из опыта я
уже знал, что в таких "приграничных" местах найти правильный путь и не
заблудиться - дело не простое. Прошли те времена, когда люди вешали сумку через
плечо и отправлялись в дорогу пешком, не смущаясь расстоянием. Пути-дорожки,
тропинки-стежки между деревнями, особенно теми. Что обезлюдели или находились в
разных территориальных объединениях, зарастали. Но все это мне было суждено
испытать вечером.
     А пока было просто прелестное утро. По левую сторону от меня простирались поля,
вперемежку с лесными массивами, по правую - леса, вперемежку с полями. Десять
километров до деревни Чернышено я преодолел почти незаметно для себя. Прохладный
ветерок дул в лицо, под ногами - прекрасная бетонка, проложенная военными.
Рейсовый автобус, грузовик, да два трактора - вот все, что повстречалось мне на
пути. Впрочем, был еще один попутчик, точнее, попутчица. На придорожном кусте
лопуха по правую от меня сторону сидела трясогузка. Маленькая птичка наклонила
головку, внимательно разглядывая меня умненькими глазками. Я поздоровался с ней,
она что-то чивикнула и перелетела на другой куст. Так продолжалось метров
двести. Затем она сделала круг надо мной и исчезла. Те, кто долгие часы шагал
один в поле, в лесу, поймут меня. Во время таких странствий, незаметно для
самого себя вырабатывается какое-то особое отношение к природе.
Вспоминаю свои первые пешие походы, первые ночлеги где-нибудь в копне соломы.
Огромное небо над головой, тревожное шуршание ветра в прибрежных кустах, крики
ночных птиц. Как сиротливо, одиноко, тоскливо! Как хочется уюта, теплой постели,
людского разговора. Но проходят дни. И будто присмотревшись к тебе, меняется
сама природа. И ты начинаешь по-другому все видеть и слышать. Небо над головой
просто прекрасно в своем звездном сиянии, шум камыша убаюкивает тебя, навевая
добрые сны, а коростель, скрипящий всю ночь, кажется ворчливым, но незлобивым
старичком, жалующимся на старость и заботы. Но все это нельзя внушить себе,
нельзя придумать и происходит это незаметно для человека. И ты уже не сорвешь
цветка, приглянувшегося тебе, и будешь смотреть под ноги, чтобы ненароком не
раздавить маленького хлопотливого лесного хозяина - муравья. Когда остановишься
на привал, обязательно попросишь разрешения на это у окружающих деревьев и
кустарников, а собирая лекарственные травы, извинишься перед растениями. Хочу
сразу сказать, что я не язычник и совсем не верю ни в леших, ни в водяных. Тут
совсем другое. Мы все - люди, деревья, муравьи, птицы - творенье Божье. Человек,
созданный по подобию Божьему, конечно же , обладая разумом и душой, занимает
особое место. Но, возомнив себя царями природы, мы забыли, что нас на это никто
не уполномачивал. Наши далекие предки умели как-то ладить с окружающим миром. Мы
     - разучились, отгородившись каменными коробками и невесть кем внушенными
мыслями, что переделать природу - плевое дело. Результат перед нашими глазами.
Больше того, верующий человек знает, как у него, по мере его личного общения с
Богом, исчезает всякая иллюзия относительно себя, своих достоинств, своего места
в мире. Когда старый монах, бывший для многих образцом мудрости и прочих
душевных качеств, достойных подражания и восхищения, пишет в конце жизни, что он
"самый грешный и недостойный человек" - это не ханжество и не игра словами, а
искреннее убеждение. И я думаю: а может быть Господь умышленно ведет нас к
пониманию этого разными путями? Один из них - через общение с Природой.
Наверное, вот от этого - удивительное чувство, возникающее в тебе; ты равен
муравью, ничем не лучше его, а лишить беспричинно жизни живое существо - тяжелый
грех. А этим цветком пусть полюбуется и кто-то после тебя.
Чернышено оказалось большой деревней с очень живописным прудом. Каюсь, больше
ничего об этом населенном пункте сказать не могу. Я спешил. До Побужа, следующей
деревни, было километров семь и я хотел попасть туда до полудня. Дорога от пруда
шла на гору, петляла змейкой меж буераков, речушек, оврагов. Леса становилось
меньше. Побуж сразу поразил меня. Он лежал передо мною как на ладони. Посреди
деревни протекала речушка с очень болотистыми берегами. Она диктовала
расположение домов и строений, - уж больно замысловато было ее течение. Вот так
же замысловато, волнообразно располагались ее дома. Их было много. Но
удивительно: иду по деревне минуту, две - ни одной живой души. Где-то далеко
слева услышал голоса. Ферма. И вот я уже сижу в крошечной комнатке, кругом целые
рои мух, но зато это единственное сухое помещение на ферме. Знаю, что прежде,
чем мне задавать вопросы, надо ответить самому на вопросы других. В данном
случае - двух доярок, которым интересно буквально все. Узнав, что иду издалека
пешком , следует обычная женская реакция: всплескивание руками, меня начинают
жалеть, искренне пытаясь понять, что за злая судьбина заставила меня скитаться.
После моих объяснений успокаиваются, подсказывают, как лучше идти дальше,
рассказывают о своем житье-бытье, о деревне. Говорят о горьком, но говорят как-
то обыденно, будто смирившись. О том, что в деревне осталось с десяток стариков,
что коров доить некому, что если они, горемычные, бросят работу - ферму закроют,
что магазин уже закрыли, раз в неделю приезжает автолавка с хлебом, а за всем
остальным приходится ходить в Чернышено, что дети зовут к себе в город, да как
уедешь от родных мест. Ведь какое здесь приволье и красота, жить бы да жить, но
видно судьба такая...
     Я слушаю этих женщин, как слушал раньше других, как завтра, послезавтра услышу
третьих. Мужики обычно ругают Горбачева, интересуются, что за человек Ельцин,
можно ли ему верить, а женщины просто смотрят тебе в глаза и спрашивают: вы,
мол, человек городской, можно ли надеяться на что-то хорошее или уже нет?
Вспоминают, что при Брежневе в магазинах было все. В каких магазинах? Да в
наших, деревенских. Крупы любые, сахара много, конфет любых, печеньев там разных
тоже, про вино и говорить нечего. А сейчас если бы не своя картошка, капуста да
огурцы - хоть с голоду помирай. Что-то начинаю лепетать, но потом, чувствуя всю
фальшь своих слов, замолкаю. Они понимаючи кивают головами: кто ж сейчас во всем
этом разберется?
     Елена Сергеевна Гришина вдруг вспоминает, что я с дороги и неплохо бы молочка
попить, но дойка будет через час. "Пока будете ждать, сходите на могилу к нашей
Солдатской Богоматери".
     - Солдатской Богоматери?
     - Да. А вы разве про Побужничего не знаете?
И оказывается, что медленное умирание Побужа - второй акт трагедии этой
калужской деревни. Первая трагедия произошла зимой сорок первого - сорок второго
года. В один день погибли сотни жителей деревни. Женщины, старики, дети. Сгорели
заживо, расстреляны. Побуж - это русская Хатынь. Мне говорят, что есть книги о
трагедии. Но я прошу рассказать мне о том, что произошло пятьдесят лет тому
назад, тем более, Елена Сергеевна - очевидец тех событий. Есть две версии
случившегося. По одной, причиной всему - деревенский дурачок, обливший водой
труп немца ( их много лежало по полям, бои были тяжкие) и вместе с ребятишками
использовавший его для катания с гор. По другой, все дело в заблудившемся отряде
красноармейцев, которым дали приют. А в деревне жил переводчик, предатель,
поспешивший в ближайшую деревню, где стояла немецкая часть, сообщить об этом
своим хозяевам. Расправа над ничем не повинными людьми была страшной.
Большинство сгорело в своих домах. Кто пытался укрыться в немногих кирпичных
строениях, тех расстреливали. Детей бросали в колодец. Спастись удалось
немногим...
     Братскую могилу невозможно увидеть издали. Прибрежные деревья, одичавший садик
скрывают ее. Каменные ступеньки расшатались. Скромное надгробие. Над ним женщина
в фуфайке, с непокрытой головой. Опустила голову. Русская женщина. Солдатка.
Мать. Не знаю, кто автор этой скромной скульптуры, но только большего волнения я
не испытывал нигде. Все просто, даже обыденно, скромно, без пафоса и
монументальности. Деревья, небо, птицы в вышине, надгробие - и эта женщина. А я
плакал, хотя раньше думал, что уже не могу плакать. Пусть земля вам будет пухом,
русские люди. И простите нас за эти обвалившиеся ступени, заросшую сором ограду.
Побуж опять опустел. Но с вами на вечные времена Солдатская Богоматерь...
Как и обещал, зашел попрощаться на ферму. Подумал еще раз о тех, кто являлся
автором скульптуры на могиле. Много у нас прекрасных обелисков, мемориалов. Чьи
авторы получили ( и заслуженно) всевозможные премии. Но мне кажется, что высшая
награда для художника, когда его работа перестает быть просто скульптурой. Народ
назвал русскую женщину в фуфайке Солдатской Богоматерью. Есть ли высшая оценка?
На ферме меня ждало почти полное ведро с молоком. Просили не обижать и выпить
все. После третьей кружки я "сломался". Когда Побуж остался далеко позади, я еще
слышал гудение на ферме. Кто знает, может быть, это работали последние крестьяне
Побужа? Я поднялся на гору. Вид открывался изумительный. От огромного леса, там,
на востоке, будто убежали дети и теперь они маленькими зелеными островками
украшали безбрежное всхолмье. Здесь была граница Калужской области. Здесь
обрывалась дорога. Какой-то умник просто запахал ее. Но я не отчаивался. До
Ретюни, ближайшей тульской деревни, было километра три, и я решил, что
преодолеть их будет нетрудно.
     Так и получилось. Ретюнь встретила меня словно из засады. Только что было поле,
лесок, поворот дороги - и вот передо мной крошечная запруда с чистой водой и
трое ребятишек плескающихся в ней. Из ближайшего дома, точнее, сада вышел худой
человек в мокрых семейных трусах.
     - Устали с дороги? Освежитесь, вода замечательная. Я вот с детьми искупался. А
есть не хотите? Сейчас я принесу что-нибудь, - и он так же стремительно исчез,
как и появился.
     Вскоре мужчина появился с батоном и банкой молока, сказав, что жена на работе, а
он ничего более путного не нашел. Сырые яйца он предложить мне постеснялся. Я
подумал, что он напрасно постеснялся. Сырые яйца с черным хлебом и солью -
великолепная вещь. Помню, как бабушка мне рассказывала о том, как дедушка,
работая на мельнице, однажды "обмыл" работу трехлитровой банкой первача на
двоих, закусив ведром сырых яиц. Все-таки гены - сильная штука. Однако в данном
случае я поблагодарил Анатолия Ивановича (так звали радушного человека), сказав,
что он напрасно беспокоится, я совсем не голоден. Думаю, в этом он усомнился,
наблюдая, как быстро исчезает булка, не говоря уже о молоке. Солнце уже начало
клониться к западу. Детишки Анатолия Ивановича, перекупавшиеся до посинения,
окружили нас. Неожиданно для меня обычный легкий разговор стал приобретать
философский оттенок. Анатолий Иванович говорил о том, как в свое время уехал
отсюда в город, как маялся там столько лет. Теперь вернулся и не жалеет.
Работает бригадиром. Очень любит книги, но обсуждать их не с кем: народ. Мужскую
его половину. Здесь интересует совсем другое. Что интересует народ. Я вскоре мог
убедиться. К нам подсел мужчина, который назвался Семеном Семеновичем.
Состояние, в котором находился Семен Семенович, можно было определить как
возбужденно-радостное. Но, судя по всему, он желал возбудиться еще больше.
Анатолий Иванович, словно оправдываясь, сказал мне, что "сам он пьет, но в
меру".
     Мне пора было идти дальше. После короткого совещания был найден оптимальный
маршрут, и мы, крепко пожав друг другу руки, расстались.
Но и здесь повторилась старая история. Дороги были запаханы, и я заблудился.
Вместо Слободки после долгих блужданий я подошел к берегу все той же реки, что
делила на три части Побуж. Это была Вырка. И как в Побуже - с болотистым берегом
и высокой левой кручей. В деревне я насчитал с десяток домов. Проходившие мимо
деревенские ребятишки подсказали, как деревня называется: Долбино. Я ушам своим
не поверил. Как? Деревня братьев Киреевских, где они родились и прожили большую
часть жизни! Я уже не сомневался, что мне было суждено заблудиться. Вчера я
стоял у их могил, сегодня пришел в их Пенаты. Святой Амвросий благословил меня
прийти к родным местам своих духовных детей.
     - Ребята, - спрашиваю, - подскажите, как пройти к усадьбе, она должна где-то
здесь быть. - А у самого перед глазами рисунки Василия Андреевича Жуковского,
который одно время жил здесь у Елагиной, матери братьев Киреевских и своей
племянницы. Какие рисунки! Какая на них идиллия и красота. Сельский рай! Не
стоит забывать, что здесь в Долбино пережил поэт свое самое сильное чувство,
драматически прошедшее через всю жизнь.
     Мальчуганы неуверенно переглянулись:
     - Вы про памятник говорите?Он там, на горе, - они показали на противоположный
берег Вырки, - Только вы вряд ли туда пройдете.
Я не очень много прояснил для себя, но поблагодарил их, и окрыленный, забыв про
пройденные двадцать пять километров, устремился вперед. Но вскоре понял
пессимизм ребят. Вначале я перешел качающееся дерево, точнее, переполз и
очутился на другом берегу реки. А заодно и в болоте, героически пройдя которое
весь перепачкался в грязи. Но это было еще не все. Затем мне потребовалось
подняться на горку ( кажется, у Жуковского горка имелась). Но горка поросла
крапивой, репейниками и чем-то еще таким, от чего мои брюки вскоре были
облеплены колючими семенами. Наконец, и это осталось позади. Прошел остатки
яблоневого сада... А что я мог ожидать еще? В шагах тридцати увидел что-то
похожее на мраморный постамент. Подхожу, читаю: "Здесь, в Мишенском... родился
русский писатель В.А Жуковский".
     Ничего не понимаю. Мишенское отсюда в пятнадцати километрах. Загадка. Тем
временем оглядываюсь. Трава хорошо вытоптана. Ясно, гоняют коров. От былых
строений никаких следов. Чуть бы посветлее, можно было попробовать поискать
фундамент дома. В таких местах хорошо думается: о беспощадном времени, о памяти,
о беспамятстве... Где-то громыхнуло, - приближалась гроза. Я понуро, вспомнив,
что прошел двадцать пять километров, двинулся в обратную дорогу. А загадка с
памятником оказалась совсем несложной. Утром мне все объяснили. Василию
Андреевичу поставили новый памятник. Неужто старому пропадать? Да и Киреевских
не забыли. Правда, злые языки утверждали, что белевское начальство не осталось в
накладе от такой экономии (кто теперь все это проверит?). Взяли старый памятник,
привинтили табличку, из которой явствовало, что в селе Долбино родились и жили
Петр Иванович и Иван Иванович, установили и отчитались. А народ любопытный, а
может быть на табличку кто позарился: блестит все-таки. Короче. Табличка пропала
и проступили первоначальные буквы. Попытались замазать, не помогло. Вот так не
повезло Киреевским уже в который раз.
     Я же тем временем проделал свой путь в обратном направлении. Наступила полночь.
Мелкий дождь, пока робко, но уже накрапывал. Вокруг ни одного стожка сена. Над
головой уже вовсю выл и гудел комариный рой. В деревнях ложатся рано, так что
отсутствию света в домах я не удивился. Да и не будешь, на ночь глядя, стучать и
будить людей. На ночлег когда светло просятся.
Не знаю, стоит ли об этом писать. Но если есть надежда, что написанное тобою
прочитает хоть один человек, надо все писать честно, как было. Настроение мое
описывать не буду. Два-три раза прошелся по деревне. Единственная собака,
спавшая у плетня, сочла ниже своего достоинства даже облаять меня. И тут
вспомнились слова, прочитанные в одной старой книге. Старый, мудрый человек
говорит внуку: "Ежели какая печаль или потреба в чем, ты не сумневайся и проси
Господа. У Него и о малом можно просить и о большом. Только обязательно верить
надо". Я положил на землю рюкзак, повернулся лицом на восток и попросил у
Господа не оставить меня, грешного, и дать мне ночлег... В соседнем домике
зажглось окно. Кто-то вышел на крыльцо.
     - И где его носит?
     - Не меня ищете? - подал я голос. Женщина не вздрогнула и не испугалась.
Улыбнулась: "Мой муж почтальоном работает, что-то задержался сегодня".
Мы разговорились. Как-то незаметно разговор перешел на болезни, отсутствие
лекарств. У мужа женщины была язва желудка, да и сама здоровьем не отличалась.
Кое-какие травы я знал и немного рассказал о том, как можно их использовать при
болезнях. Вскоре подошел муж хозяйки. Мы познакомились.
     - А чего мы стоим? - встрепенулась она. Пойдемте в дом, переночуйте...
Я диктовал рецепты, а глаза мои слипались. Блины только усугубили положение. И
вот постель. Наверное, и Соломон на такой не спал. Господи, какое блаженство