Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
и ногами, бредущий не знаю куда. Как сквозь сон
доносится от: "Ты что, слепой?" до: "Молодой человек, вам плохо?" Плохо... Это
был конец, конец жизни. В двадцать пять лет.
День третий. Оказалось, еще не конец. Наступило, пусть серое, зимнее, но все-
таки утро. Затем другое. Произошло чудо: мне понадобился всего один день, чтобы
пробить уйму бюрократических стен и попасть в клинику. Я знал, что люди ждут
своей очереди много месяцев, а мне понадобился всего один день. Сейчас, спустя
годы, я понимаю, что без Божьей помощи, без добрых людей никакой крепости моего
лба не хватило бы. Но тогда я уже почти счастливый шел с пакетом в руках за
медсестрой по длинному больничному коридору. Да, это не наша районная больница.
И в помине нет ядовито-зеленых стен, коек в коридоре, запахов, от которых с
непривычки человеку дурманит голову. Блеск пола и пластиковых потолков,
бесшумная вежливость персонала, комфорт в палатах... Но радостных лиц не видно.
Хотя мои соседи по палате обрадовались новому постояльцу. Мальчик Сережа из
Костромы вообще оказался прекрасным гидом: "У нас здесь, на восьмом этаже, люди
обследование проходят. Затем тех, кто на операцию согласен, переводят на десятый
этаж - там и готовят к операции. Ну а на тринадцатом операционная...". У Сережи
очень редкая и очень серьезная болезнь: у него поражены с рождения все сердечные
клапаны, их ему будут менять на протезы. Но столько в мальчике живости и
энергии, что начинаешь сомневаться в его хворях. Мечтает после операции играть с
соседскими ребятами в футбол и хоккей. Целыми днями надувает шар: врач так
заставляет его увеличивать объем легких, он у мальчика недостаточен. Сережа с
гордостью говорит: "Я раньше с двадцати раз этот шар надувал, а теперь с десяти.
Но вообще-то надо с шести".
Да, все разговоры здесь - только вокруг здоровья. Целый день только и слышно:
сердце, сердце, сердце. Очень быстро становится какой-то нереальной прежняя
жизнь. Люди, для которых единственный шанс продлить жизнь - это сделать
операцию, и которые всеми правдами и неправдами пытались помочь себе, целыми
часами сидят у окон и все глядят, глядят на огромную, до самого горизонта
раскинувшуюся Москву. Я ее плохо знаю, и москвич Саша с удовольствием показывает
мне: "Вон там, видишь? - Это Плющиха. Фильм "Три тополя на Плющихе "видел
небось?". Через два дня Саша умрет. Ночью, во время сна, так и не дожив до
операции.
День пятый. Удивительно, но дни в больнице идут быстро. Анализы, процедуры,
исследования... Постепенно знакомлюсь с людьми. А с медсестрами уже успел
подружиться. Славные девушки. Особенно Лена и Ирэн. Подруги, они словно не
знают, что такое плохое настроение. Такие люди в больнице на вес золота, больные
их очень любят. За постом дежурной медсестры - несколько мягких диванов и
телевизор. Для больных это своеобразный культурный центр. Обмениваются
новостями, слухами - женщины и здесь остаются женщинами: они знают все и обо
всех. Странно, но москвичей мало, в основном приезжие, хоть географию изучай: от
Кавказа до Дальнего Востока. Я понемногу наблюдаю за ними. И в самом деле,
просто поразительно видеть на одном "квадратном метре" столько жизнелюбия,
стойкости. Поверьте, это не высокие слова. О своих болезнях, страданиях говорят
очень обыденно и просто. Павел Евгеньевич из Ярославля уже лет пятнадцать
вынужден спать сидя. Стоит ему лечь, что-то происходит с сердцем, оно начинает
останавливаться. Николай из Риги. Ему дома сделали операцию, но неудачно.
Сказали, что жить осталось недолго, но оперировать не хотят: "Мы вас обследуем,
а потом езжайте в Ригу. У вас там есть свой сердечный институт". Ходит он с
большим трудом, после трех-четырех шагов долго передыхает, в руках всегда
нитроглицерин. Мне он объясняет, что дело в том, что шансов на успешную операцию
у него мало. А у врачей тоже статистика своя, им не нужны неудачные операции,
когда человек на столе умирает. "Но я не уеду отсюда все равно. Лучше на столе
умереть, чем так жить".
Но есть и другие люди. По коридору взад-вперед ходит невысокий пожилой человек в
спортивном костюме. На больного не похож. Оказывается, блатной, ежегодно ложится
на месяц подлечиться. Подошел ко мне: "Парень, беги отсюда. Здесь людей, как
собак режут. Беги". Засранец. Сытая, холеная физиономия. Так и захотелось
съездить по ней. Коля отзывает меня в сторону: "Не кипятись, хотя и гад он еще
тот. Разве можно на людей поклеп возводить. Врачи здесь мировые, не сомневайся".
Я отвечаю, что не сомневаюсь, но нельзя же позволить у людей отнимать надежду. А
именно надеждой живем здесь мы все.
День седьмой. Хорошо поговорил с лечащим врачом. Милая, какая-то вся уютная,
домашняя женщина. Как же ее звали? Надо же, забыл... Несколько лет проработала в
Африке. Рассказывает о дочке-школьнице, о домашней собаке породы "ньюфаундленд",
из шерсти которой она связала себе уже кофточку...
Сережу перевели на десятый этаж. Недели через две-три ему сделают операцию. В
больнице есть негласный обычай: не обмениваться адресами, даже если подружился с
человеком. Я сначала думал, что это обычное суеверие, потом понял: это из
чувства такта. Бывало ведь и так: приходит письмо, а отвечать некому...
День тринадцатый. Все обследования закончены. Сегодня - последний день 1982
года. В столовой Ирэн и медбрат Володя наряжают елку. Больные с удовольствием им
помогают. Первый раз в жизни встречу Новый год вдали от родных. Утром пришло
письмо от родителей и сестренки. Волнуются, ждут встречи. Господи, почему я
раньше не ценил все это - дом, семью. Оказывается, какое это счастье - просто
идти по улице, встречаться с друзьями, стоять под дождем...
Нам разрешили сегодня нарушить режим, тем, кто захочет, разумеется. Человек
десять пришли в полночь в столовую. Каждый нес, что у него было. Желали друг
другу счастья - и поднимали стаканы с компотом, кефиром и соком. За моим столом
сидит очень красивая, небольшого росточка женщина. Неля. На ее щеках пунцовый
румянец, похожий на крылья бабочки. Когда мы познакомились, я допустил
бестактность: "Интересно, что с таким румянцем в больнице делать?". Но она не
обиделась. После я узнал, что такой узор на щеках - признак очень слабого и
больного сердца. Неля около года ждала, чтобы ее положили в клинику. И то, что
это ей удалось, считала началом новой, светлой полосы в ее жизни. Через месяц
Нели не станет, но я и по сей день помню ту новогоднюю ночь, стаканы с компотом.
В воздухе словно разлилась какая-то удивительная атмосфера теплоты и нежности.
Женщины, привыкшие ходить в халатах, конечно же, не могли одеть лучших своих
нарядов, но принарядились, как могли. Включили телевизор. Но больше говорили.
Мечтали о том, чем будут заниматься, когда сделают операцию, вспоминали родных,
друзей.
- Ребята, поверьте, - произнес Николай, - мы еще выпьем шампанского. И твист
станцуем. О, если бы вы знали, как я танцевал его в молодости! - Николай был
очень артистичен. Он подошел к Неле и хорошо поставленным голосом, учтиво
склонившись, пригласил ее на танец:
- Ну, а пока что медленный. Я сегодня готов на подвиги.
По телевизору пели песню про лаванду, Неля и Коля танцевали, и я видел, что
сегодня все, собравшиеся в этой столовой, были счастливы. Стало шумно. Пришел
Володя. Судя по всему, он где-то встречал Новый год совсем не компотом.
- Ну вы даете, ребята! Меня так с работы уволят. Вы уж не шумите, пожалуйста. -
Сказал, и умчался дальше праздновать...
Прошло с тех пор немало лет, но до сих пор, когда я слышу по радио "Лаванду",
передо мной как наяву танцующие Неля и Коля. Жив ли он? Хочу верить, что жив. И
благодарен ему за тот заряд оптимизма, что он давал каждому из нас.
День шестнадцатый. Новый год в больнице начался плохо. На операции, первой в
году, умер мужчина. Я видел его всего пару раз. Он ходил с шахматной доской под
мышкой и искал партнеров. Потом его перевели на десятый этаж. И вот случилось
такое. Медсестра Лена сообщила подробности: врачи здесь не причем. Он умер до
операции, но на операционном столе. От инфаркта. Страх разорвал его сердце.
Неудачной стала и вторая операция. По горькой иронии, умерший - сосед шахматиста
по палате. За обеденным столом я видел всегда их вместе. Он был полный, дышал,
как паровоз. Ел обычно долго, и шахматист терпеливо ждал его, не уходя в палату.
Лечащий врач на мои расспросы, ответил коротко: "Это же все-таки сердце. Бывает,
все вроде бы пройдет успешно, а сердце пустить так и не удается. А бывает такое
безнадежное сердце - и все прекрасно заканчивается ".
Хуже, что началась паника среди больных. Многие выписались. Печально, что в
клинике существовал суровый закон: тот, кто отказывался от операции и
выписывался, вторично сюда не принимался.
И вот когда я собирался дочитывать уже изрядно надоевшего Дрюона, - этот автор
был в те годы очень популярен и книги его можно было приобрести за сданную
макулатуру, - неожиданно в палату вошел хирург Вадим Прелатов. Он присел на мою
кровать и сказал: "У меня к вам серьезный разговор. Давайте пройдем ко мне в
кабинет ".
Вообще-то для сердечников, ожидающих операцию, хирурги - боги. Каждый имеет
своих поклонников, как какой-нибудь артист. Не знаю, как хирурги выбирали себе
больных, но это быстро становилось известным. Когда я узнал, что в перспективе
меня будет оперировать Прелатов, и спросил Николая, как к этому относиться, он
ответил лаконично: "Самый лучший вариант".
Тогда Прелатову было под сорок. Впрочем, могу ошибаться. Тогда все люди старше
меня казались солидными, как говорится, "в летах ". А он и впрямь производил
впечатление. Молчаливый, вид всегда суровый. Когда он стремительно шел по
коридору, больные показывали новеньким на него: "Это сам Прелатов ". Конечно,
среди хирургов клиники были люди и с большей известностью, лауреаты, но
Прелатов, в отличие от пожилых "звезд", достиг того возраста и такого уровня
мастерства, когда больные, а это народ самый сведущий, говорили: "Пусть у
академика В. больше наград, но к Прелатову попасть как-то надежнее".
И вот я сижу в его кабинете. Молчание затягивается. Прелатов внимательно смотрит
на меня, будто решая - говорить или нет.
- Видите ли, - наконец начал он. - У нас сейчас сложилась не очень нормальная
ситуация. Надо бы людей поддержать. Две неудачные операции подряд для нас - ЧП.
Одним словом, я хочу вас прооперировать.
- Когда? - только и смог спросить я.
- Завтра. У нас как раз операционный день. Не волнуйтесь. Даю вам слово, что все
будет хорошо. Сердце у вас компенсировано, я видел, как вы утром по лестницам
бегали...
- Легкие увеличивал.
- Правильно. Есть, правда, одна сложность, чисто техническая. Мы на операцию
забираем с десятого этажа, туда и возвращаем после реанимации, а мест сейчас
там, мне сказали, нет. Но мы что-нибудь придумаем.
Странно, но на меня нашло какое-то удивительное спокойствие. Я обычно, перед тем
как идти к зубному, дрожу как осиновый лист. А тут вдруг мелькнула мысль:
"Наконец-то! Побыстрей отделаться - и дело с концом". Когда вечером Ирэн
принесла мне целую кучу успокоительных таблеток, я отказался: "Зачем мне они?".
Вообще-то я всегда был не прочь поиграть на публику, но в тот момент я
действительно не рисовался. Хотелось только одного: чтобы быстрее прошло время.
И я придумал себе занятие: взял справочник по какому-то художественному музею и
до глубокой ночи переписывал имена художников и названия картин...
День семнадцатый. Утро. Я почти механически почистил зубы, умылся. Подошел к
окну. Январь, а снега еще нет. Вернее, он растаял после новогодней ночи. Москва
была в дымке. Плющихи не видно. Зашла Ирэн: "Ты не готов еще? Надо ехать". Прямо
в палату ввезли каталку. Меня заставляют снять всю одежду. Натягиваю простыню до
подбородка.
- Ирэн, да я сам дошел бы до оперблока.
- Не положено. И вообще, молчи, и набирайся сил.
Меня везут по коридору. Из палат выходят люди. Впервые прямо отсюда увозят на
операцию. Кто-то желает удачи, кто-то просто машет рукой. Ирэн пытается казаться
строгой: "По палатам, нечего смотреть ", но по глазам вижу, что переживает.
Наконец и операционная. Последнее чувство, которое помню - стыд. Снимают
простыню, а вверху, на балконах, за стеклом десятки людей в белых халатах.
Наверное, практиканты. Подносят маску. И - самая последняя мысль, перед тем, как
глаза мои сомкнет сон: "Проснусь ли "?
-------------------------------------------------------------------------------
----------------------
День девятнадцатый. Открываю глаза. Пелена. Какой-то гул вокруг. Несколько
секунд удивительнейшее чувство, которое ни до, ни после я не переживал: не знаю,
кто я. Будто мое "я" улетучилось куда-то. Затем постепенно пришло понимание
того, кто я есть. Но возник второй вопрос: где я, что со мной? Пытаюсь спросить.
Из горла доносится какой-то хрип. Опускаю глаза - откуда-то из груди торчит
трубка, вторая во рту.
- Чего - чего? - уже явственнее слышу насмешливый голос, Те, кого я принял за
ангелов, оказались бригадой врачей - реаниматоров. Старшая из них подошла ко
мне:
- Очнулся, голубчик?
- ... мени ... колько? пытаюсь спросить?
- Еще раз.
- Времени сколько?
- Много, голубчик. Третий день дрыхнешь.
- Третий?!
- Третий, третий. Мы тебя уже будить собирались. Храпел, как сурок.
Так значит я живой, и операция прошла благополучно? Радость дала силы голосу:
- Я... не храплю. Это трубки... ваши.
- Гляди, разговорился, - а потом, когда трубки во рту уже не было, подошла и
погладила мою руку:
- Молодчина. Все хорошо. А сейчас молчи и набирайся сил - они тебе еще
пригодятся.
День двадцать пятый. Я-то думал, что после операции все останется позади.
Наивный. Лишь несколько дней спустя до меня дошел смысл слов врача -
реаниматора: "Набирайся сил". Неделя в реанимации стала самой тяжелой в моей
жизни.
Огромная комната. День и ночь горит яркий свет. Постоянно работает какая-то
машина, гудящая как трансформаторная будка. Грудь моя, с огромным багровым
шрамом, сшита титановой проволокой. Никак не привыкну к клапану: раньше я не
слышал своего сердца, теперь и денно и нощно стучит в груди, как маленький
молоточек. Но гораздо хуже другое: после операции начались осложнения. Обычные,
как говорят врачи: воспаление легких, увеличилась печень. Кашель постоянный, с
утра и до утра. Ощущение такое, когда кашляю, что кто-то невидимый бьет в грудь
ножом. До крови кусаю губы, но кашель не подавить. Все из-за той же
располосованной грудины спать можно только на спине. Пить разрешено не более
стакана воды в день. Почти вся она уходит на запивку уймы таблеток. Кто-то
посоветовал сосать лимон. Правда, помогает это плохо. Мне кажется уже, что я,
прожив двадцать пять лет, так ничего и не знал. Не знал, что такое боль, что
такое жажда, когда ждешь следующего дня, чтобы сделать глоток воды. Не знал, что
человек может резко измениться, даже внешне, в течение всего нескольких дней.
Меня пришла проведать Ирэн. Попросил у нее зеркало. На меня смотрел чужой
человек: на исхудавшем лице одни глаза и огромная черная борода, особо чудно
смотревшаяся на фоне светлых волос. Оказалось, что во время операции, которая
продолжалась пять часов, в меня влили огромное количество донорской крови.
Сильный наркоз дал скорый рост бороды, а чужая кровь - ее цвет. Но тогда я не
мог с юмором отнестись к этой ситуации. Больше того, буквально с каждым часом я
ощущал, как меня оставляет желание жить. Если бы меня, как положено, на третий
день после операции перевели в обычную палату, где рядом находились бы люди,
куда пускали родных - может быть, я легче переносил бы все эти муки. А здесь...
Боль и яркий свет, жажда и непрекращающийся гул машины... На двадцать пятый день
моего пребывания в клинике я окончательно решил: лучший для меня выход - уйти из
жизни.
Когда решение пришло, стало даже как-то легче. Мозг работал лихорадочно. На
окнах решетки, видимо, не я один иду по этому пути. Выпить горсть таблеток
разом? Здесь люди опытные и быстро работают, вмиг откачают. Да к тому же
медсестру не хочется подводить. Отчаянье душило меня. Каждый новый приступ кашля
только усиливал становившееся непреодолимым желание умереть.
Но Господь сжалился надо мной. Хотя в тот момент о Боге я вообще не думал. Мой
ангел-хранитель явился в виде медсестры Тани. В тот день она дежурила на другом
посту. На мое счастье, проходя по коридору, она заглянула в реанимационный
блок, где я лежал. Девушка увидела мои глаза, и, наверное, все поняла.
Я знал, что медсестру зовут Таня. Красивой и даже симпатичной назвать ее было
трудно, а в то время я выделял девушек только по этому признаку. А потому Таня
меня не интересовала. Когда она присела на краешек кровати, я вдруг впервые
увидел ее глаза. Большие, теплые, в них застыло то ли удивление, то ли радостный
восторг: люди, как прекрасен мир, как прекрасны вы сами, неужели этого никто не
замечает? Таня, неожиданно для меня, положила свою руку на мою и стала говорить,
говорить. О том, что учится на вечернем отделении мединститута, что любит свою
работу, и какие здесь девчонки замечательные, как они помогают друг другу.
Однажды она допустила какую-то оплошность в работе, а старшая медсестра, хоть и
строгая женщина, но оставила ее упущение без наказания. Но больше всего Таня
говорила о своей маме, какая она у нее замечательная, метеоролог, очень
известный в Москве. У мамы друзья по всему Советскому Союзу, она по делам службы
часто уезжает в командировки. Завтра Таня собирается ехать на аэродром,
встречать маму. Ужас, как соскучилась по ее блинчикам. Обязательно принесет их
мне.
Она говорила, а ледяной ком в груди словно таял. Так весной ручеек на пару с
солнышком растапливают корку прибрежного льда. Я смотрел на Таню, на ее лучистые
глаза - и не узнавал ее. Более красивой девушки я не встречал в жизни. И доброй.
Лежу здесь никому не нужный, всеми забытый, а она говорит о своей маме, которую
я никогда не увижу. Наверное, у нее и впрямь замечательная мама. А моя? Господи,
неужели я такой эгоистичный дурак? Решил себя порешить и даже не подумал, что
далеко-далеко, в маленьком домике не спит ночами, думая обо мне, моя мать. Но я,
считающий себя забытым всеми страдальцем, так ни разу и не вспомнил о ней... А
Таня все продолжала и продолжала говорить.
Ледяной комочек в груди растаял окончательно. Мне уже дикой казалась сама мысль
о добровольном уходе из жизни. И тогда, именно тогда до моего сознания дошло:
операция на сердце, начатая неделю назад, сегодня, сейчас завершилась. Начал ее
хирург Прелатов, а закончила Таня. Холодное, эгоистичное и равнодушное сердце -
больное сердце. Человек, думающий только о себе, такой же сердечник... Впрочем,
это я сегодняшний могу именно так вспоминать те дни, а тогда... тогда я понимал
только одно: Таня спасла меня.
И надо же такому случиться, буквально через тридцать минут после ее ухода, с
каталкой в реанимационную въехала сияющая Ирэн: "Тебя начальство разрешило вести
к нам опять, на восьмой этаж. Сколько работаю, не припомню такого ". И вот я на
каталке, так и хочется написать на "щите", бородатый, худющий, но уже ничего и
никого не стесняющийся, еду по знакомым коридорам. Это был триумф, скажу я вам.
День сороковой. Машина скорой помощи выехала из Москвы. Меня везут в санаторий
Переделкино, восстановиться после операции. Машина останавливается прямо
напротив центрального входа. Только что я ехал по грязным и мокрым московским
улицам, в потоке машин. А здесь тишина. Сосны и снег. Неспешно и степенно гуляли
люди. Белка сидит на ветке и смотрит на меня глазками-бусинками. Водитель
скорой, молодой паренек, помог мне выйти. Предлагает подождать носилок, но я уже
могу пройти в день до ста шагов, а потому прошу его не беспокоиться: "Дойду
потихоньку ". А сам стою и не могу надышаться. То ли солнце такое яркое, то ли
соринка в глаза попала, но отчего-т