о они повлажнели. Неожиданно для себя
самого, опускаюсь на колени и целую землю. Паренек растерянно стоит рядом, не
зная, что делать. Остановились многочисленные гуляющие и удивленно смотрят в мою
сторону. Но мне все равно. Я уже столько дней никого и ничего не стесняюсь. Не
стесняюсь выражать чувства, не боюсь показаться смешным. Ну и пусть я смешной.
Зато я знаю то, чего не знают ни парнишка - водитель, ни эти люди. Я знаю, какое
это счастье - жить. Просто жить...
     Вот я и нашел один камешек из ожерелья, которое рассыпалось в моих руках. Найти
бы другие.



Сапожок

Этот маленький зеленый городок встретил меня петушиным пением, разноголосицей
детских голосов и мелким, не по-летнему нудным дождем. Петухи и куры, не боясь
машин, гуляли по проезжей дороге, детишки стрясали еще не созревшие яблоки, а
дождь то затихал, то принимался идти снова, не особо мешая мне осматриваться по
сторонам.
     Сапожок - город старинный, но от прошлых лет остались старенькая церквушка, да
на центральной улице стояли несколько домов постройки конца прошлого века. Они
походили на стариков - аристократов, впавших в нужду: пусть одежда в заплатах,
но все равно - порода видна. Фасад у домов был ужасен, но, возвышаясь над
одноэтажными домиками городка, они еще хранили следы прошлой красоты.
Не удивлюсь, если окажется, что на карте Рязанской области Сапожок числится не
городом, а поселком. Уж больно он мал. А потому уже через два часа я прошел по
всем его улочкам, посидел на топком низком берегу Мошки - глубокой тихой речки с
неспешным, словно ленивым, течением. На воду можно смотреть бесконечно. Я
засмотрелся и, видимо, потерял счет времени. Очнулся я от звука колокола,
доносившегося со стороны кладбища. Колокол звал людей на вечернюю службу, но
нетрудно было заметить, что на сапожковцев колокольный звон не произвел никакого
впечатления. Народ продолжал заниматься насущными делами. Мне же делать было
нечего, и я решил сходить посмотреть на службу.
Здесь мне необходимо сделать небольшое отступление:
Дело в том, что, несмотря на мое преклонение перед традициями, из коих
Православие я считал стержневой, основополагающей традицией русской нации, на
то, что я часами с восклицаниями мог стоять перед иконами, любил церковное пение
и считал Иисуса реально существовавшей личностью, сам я был все же неверующим
человеком. Когда приходилось заходить в храм, отчего-то всегда чувствовал себя
неловко: так неловко чувствует себя человек, которому случилось без приглашения
оказаться в большом дружеском собрании. Вроде бы никто не гонит, а понимаешь
свою ненужность и неуместность. Даже креститься мне в церкви было стыдно -
образованный человек, а такие суеверия.
     Но вернусь в Сапожок. Под вечер дождь пошел настоящий. Рюкзак стал намокать, под
ногами сразу развезло. Вот и кладбищенская церквушка. Захожу несмело, вначале
бестолково топчусь у дверей, не зная, что делать с торбой за спиной. Наконец,
ставлю рюкзак у входных дверей и делаю несколько шагов вперед. Осматриваюсь.
Полумрак. Священника нет, видимо, в алтаре. Две старушки поют на клиросе. Еще
одна за чтеца. И больше никого в храме, я один! Женщина на секунду прекратила
читать, и осмотрела меня - буквально с ног до головы, точнее, с головы до ног.
Повернуться и уйти? Но уйти сразу как-то неудобно, и вот я, переминаясь с ноги
на ногу, стою посреди храма. Вдруг двери царских врат открылись, появился
священник. Он что-то провозгласил и поклонился присутствующим. Поскольку в храме
я находился в одиночестве, если не считать служек, то мне пришлось поклониться в
ответ. Мелькнула мысль: впервые в жизни, пусть даже поневоле, участвую в службе.
Запели старушки. Голоса высокие, дребезжащие, слова было разобрать трудно.
Священник стал кадить. Вначале он кадил у алтаря, передвигаясь от одной иконе к
другой. Затем батюшка спустился к нам. Бабушки встали так, чтобы не стоять
спиной к каждению. Повернулся и я. Но, разумеется, никаких высоких или глубоких
чувств при этом я не испытал. Более того, глаза привычно замечали мелкие детали,
которые замечаешь всегда, когда делать нечего. Священник был пожилой. Взгляд
быстрый, внимательный. На ногах калоши, из-под рясы торчали видавшие виды
старенькие брюки, забрызганные грязью... Про себя я уже решил: сейчас священник
скроется опять в алтаре, и я уйду искать ночлег. Тем временем он оказался
напротив меня, опять бросил на меня быстрый взгляд, пару раз взмахнул кадилом и
... До сих пор я уверенно мог описывать каждую минуту пребывания в храме: взгляд
священника, одновременно отстраненный и суровый, резкий, показавшийся поначалу
неприятным, запах ладана, мои неловкие поклоны ...
... Чтица, мгновением ранее произнесшая: " Слава Тебе Боже наш, слава Тебе ",
перекрестилась и я, подумав, что, наверное, в этом месте службы нужно креститься
всем, тоже перекрестился. Не очень уверенно, поскольку делал это впервые в
жизни, торопливо поклонившись.
     И словно какая-то большая, теплая волна, подхватив, захлестнула меня. Тот же
храм, те же люди, но будто другое все. Раздражавшее своей фальшивостью пение
старушек неожиданно стало умилительно-нежным, ласкающим душу. Усталости как не
бывало. Но самое главное было не в этом. Вся моя жизнь в мгновение ока пролетела
передо мной. Жизнь непутевая, бестолковая, грешная. Непутевая по своей
бесцельности, бестолковая - по той суетности, что делала мое существование одним
сплошным мельтешением, и грешная - ибо любил я в жизни только самого себя. Даже
те поступки, в которых можно было бы найти доброту и бескорыстие, по сути дела
только ласкали мое тщеславие и самолюбие. Обо всем этом я мог бы рассуждать
долго, а иной раз, раньше, я не без удовольствия поругивал себя, - но здесь, в
церкви, здесь ... было иначе. Мне стало жаль себя, жаль моих друзей, живущих
также бестолково. Вдруг представился день моего ухода из жизни, равнодушное
сочувствие окружающих. А вероятнее всего, никто и не заметит моего ухода...
Слезы текли по моему лицу. Я взглянул на иконостас перед царскими вратами.
Христос глядел мне прямо в глаза. Нет, не так - в душу мою Он глядел, но не было
суровости в этом взгляде. Была любовь, которая доселе мне неведома, которая
испепеляла меня. Я отвел глаза. Но и с других икон на меня смотрели... смотрели
живые люди. Николай Угодник, Сергий Радонежский, наконец, сама Божья Матерь.
Раньше я читал о них в атеистических брошюрах, рассуждал о суевериях нашего
народа, а сегодня, сейчас, я ощущал их реальное присутствие, их настоящее
участие в моей судьбе: Они одновременно судили меня и как бы говорили: еще не
поздно, еще не поздно. Словно гнойный нарост прорвался, и вместе со слезами
раскаяния уходила пустота, столько лет жившая в моей душе.
Не знаю, не смешна ли для чужого уха эта исповедь. Тем более что длилось все это
     - мгновение и мне вряд ли удастся передать то, что случилось со мной дождливым
летним вечером в маленькой кладбищенской церквушке маленького городка
...Кто-то тронул меня за плечо:
     - Милый, служба кончилась, церковь закрывается, - женщина-чтица участливо
глядела в мои глаза. - А может ты... вы... хотите с батюшкой поговорить. Он у
нас хороший.
     - Нет спасибо, мне пора. - Я был удивлен: то, что вроде бы длилось минуты, на
самом деле длилось больше часа. Говорить и вправду ни с кем не хотелось, да и
ночлег еще не найден. - Спасибо.
     Накинув на плечи рюкзак, я шагнул в сумерки летнего вечера. Все было прежним -
грязная дорога, старые дома, в незримой для людей дремоте вспоминавшие век
минувший, деревья в маленьком скверике. Другим был я. Не лучше, чем раньше, не
хуже, - просто другим. В Сапожке состоялась встреча, которую я меньше всего мог
ждать. Встреча с Богом.
     Перед самой гостиницей под названием "Мошка", меня остановил
     местный житель. Был он в изрядном подпитии, но настроен весьма благодушно.
Случайно, закурить нет у вас?
     - Нет, не курю.
     - Ну и правильно. А погодка-то ... налаживается.
     - Кажется да.
     - Лицо мне ваше не знакомо. Проездом или приехали к кому?
     - Вернулся. Домой.



     Молитесь за меня.

Все, опоздала! - матушка Евгения, запыхавшаяся от быстрой ходьбы, тоскливо
глядела на пустую привокзальную площадь города. До монастыря, где она была
настоятельницей, больше двадцати километров. Автобус в ту сторону пойдет только
утром.
     На автостанции матушке посочувствовали, но помочь ничем не смогли. Она уже
внутренне приготовилась к тому, что придется заночевать в городе, как в дверях
автостанции ее чуть не сшибла женщина, устремившаяся к окошку диспетчера.
     - Люська! Люська, черт тебя дери! Уснула что ли? - Матушка Евгения при слове
"черт" быстро перекрестилась и повнимательнее посмотрела на кричащую. Той было
под сорок, потертые, видавшие виды джинсы, сарая куртка. Окошко отворилось.
Женщина-диспетчер, тем же спокойным тоном, каким она минуту назад разговаривала
с монахиней, ответила:
     - Ну что ты кричишь? Вечно как угорелая носишься. Давай бумаги.
     - Не ворчи. Просто домой скорей хочется.
Тут только матушка Евгения поняла, что эта женщина - водитель такси. Ее серая
"Волга" стояла у самого входа в автостанцию. У монахини затеплилась надежда. И
хотя ни внешний вид женщины, ни ее манеры матушке не понравились, "Волга" была
для настоятельницы последним шансом добраться затемно до монастыря.
     - Простите, - окликнула она садившуюся в машину таксистку. - Вы еще работаете? -
матушка сделала вид, что не слышала разговора женщины с диспетчером.
     - Отработала уже. Сейчас машину в парк поставлю - и домой, - ответила та.
     - Видите ли, я в городе по делам была, и вот... опоздала на последний автобус.
     - Да, до монастыря далековато, - в голосе женщины прозвучало искреннее
сочувствие. Она на мгновение задумалась, а потом, словно приняв решение, махнула
рукой:
     - Ладно, мои оглоеды без меня поужинают. Садитесь, поедем.
     - А сколько это будет стоить? - робко спросила матушка.
     - Поехали, говорю. Там видно будет.
     Долгие северные сумерки уже затемнили окрестные поля. Машина ехала по пустынной
дороге. Таксистка включила музыку. Прислушавшись к тому, что поет певица,
матушка перекрестилась еще раз.
     - Выключить? - улыбнувшись, спросила водитель.
     - Если можно, пожалуйста.
     - Все правильно. Вам лучше такие песни не слушать. А мне, честно говоря,
нравится. Жизненно.
     - Мне это трудно понять, - вздохнула матушка. Еще пять минут назад она
радовалась тому, что все так хорошо закончилось, а сейчас уже искренне скорбела,
думая о таксистке.
     - Вы меня простите, - обратилась монахиня к женщине, - как вас зовут?
     - Анна.
     - А по отчеству?
     - Да какое там отчество, мы же шоферня. Начальника гаража по - отчеству зовем,
остальных по именам.
     - И что, с вами одни мужчины работают?
     - Почему? Диспетчеры, бухгалтерия, - начала перечислять Анна, но потом, словно
поняв подтекст вопроса, засмеялась:
     -  Нет, ребята меня не обижают. Да и за баранкой я уже лет пятнадцать.
     - А вот вы в брюках, - матушка пыталась быть тактичнее. - И выражения всякие
допускаете. Наверное, курите? Это все не спасительно.
     - Курю, - вопреки опасениям матушки, Анна спокойно отреагировала на ее слова. -
Кстати, а как к вам полагается обращаться? Сестра?
     - Нет, я настоятельница. Мать настоятельница.
     - Вы думаете, мать настоятельница, я о своих грехах не знаю? - она махнула
безнадежно рукой. - Только ведь это в рекламе по телевизору дура какая-то под
машину в мини-юбке лезет. Не видели?
     - Я не смотрю телевизор.
     Ну да, я забыла. А выражаюсь ... бывает, но не подумайте, что я сквернословка
какая ...
     Если матернусь ненароком, то по делу.
     - А в Бога веруете? - матушка уже овладела ситуацией.
     - А как  же без этого?
     - В церковь на исповедь ходите?
     - В великий четверг ходила. Когда еще? Да, получается раз в год.
     Надо чаще. И каяться, каяться надо в грехах. Их мало знать, надо с ними
бороться. На
     вашей работе для женщины столько искушений.
Наступило молчание. Анна о чем-то задумалась. Матушка уже не сомневалась, что
Господь свел ее с этой женщиной не случайно.
Вот и ворота монастыря. Когда Анна сказала, что денег брать с матери
настоятельницы
     не будет, матушка Евгения обрадовалась, но уже не удивилась. И только в душе
возблагодарила Господа, что она, грешная, своими словами тронула эту женщину. На
прощанье пригласила Анну приходить в монастырь:
     У нас служит на литургии отец Лонгин. Вот увидите: придете раз, захочется
придти
     еще. И исповедник он замечательный. - И добавила:
     - А я буду всегда молиться о вас.
     Прошло несколько дней. В их быстротекущей череде постепенно забыла матушка
Евгения таксистку Анну. Работы в монастыре было непочатый край, в город
приходилось
     ездить по-прежнему часто, но пути женщин не пересекались. А однажды, во время
короткого
     ночного сна, было матушке видение,
Она и еще две женщины поднимаются на гору. Одна - прежняя ее знакомая еще по
той, до монастырской жизни, а во второй матушка Евгения узнала таксистку Анну.
Окрестности
     горы очень живописны, вершины не видно. Идут они легко, дружно. Вдруг городская
ее приятельница говорит: "Не могу больше. Не идут ноги." Матушка удивлена, ведь
идти так
     легко, так приятно. Дальше они идут вдвоем - матушка Евгения и Анна. Все круче
подъем,
     все больше камней на пути. Вот уже и она чувствует, как деревенеют ноги, как
усталость
     сковывает их своими цепями.
Ее покидают силы. А что же Анна? Она по-прежнему идет легко, бодро. Только
обернулась на прощанье, улыбнулась сочувственно - и пошла дальше. Наверх. Одна.
Проснулась мать настоятельница с тяжелым сердцем. Она пыталась себя убедить, что
сон из разряда пустых, ничего не значащих. Или это искушение дьявольское. Но сон
"не отпускал". А где-то через месяц, в самый канун ее именин, сон повторился. В
мельчайших подробностях. Да и сон ли это
     был? Матушка сидела в своей келье и, казалось, на минуту задремала...
И она поехала в город, искать Анну. Нашла быстро. Та узнала ее, обрадовалась.
     Давайте еще раз прокатимся? С ветерком! - у Анны было хорошее настроение. - В
     соседний райцентр через два часа поезд из Москвы приходит, я обычно туда за
пассажирами еду. Вас довезти - крюк небольшой.
Чтобы поговорить обстоятельнее, матушка Евгения согласилась. На этот раз она
решила
     подробнее расспросить таксистку о ее работе. Ибо себе она уже расшифровала сон:
гора -
     это путь на Небо, к Богу. Анна поднялась выше нее, ради Бога бросившую
налаженную жизнь, надежды на создание семьи. Почему?
Анна рассказывала охотно, ей явно льстило внимание матушки. Как живет? Да как
все сейчас. Трудно. Раньше у них в парке было четырнадцать машин, осталось
четыре. Считается, что шофер
     берет у руководства машину в аренду. Есть клиент, нет, а в конце месяца выложи
положенные деньги. Запчасти, ремонт - тоже из своего кармана. Но ничего,
выкручиваемся. Муж шахтер, грех жаловаться - пьет в меру, детей любит, целыми
днями на даче возится. Впрочем, что ему еще
делать - работает два дня в неделю, а деньги и за них не платят. Получается, всю
семью
     кормлю.
     - Да, - вспомнив, обернулась к матушке Анна. - А я ведь у вас в монастыре на
службе была. Причаститься не получилось, а батюшка в самом деле понравился.
Хорошо служит.
     - Что же меня не нашла?
     - По сторонам посмотрела - не увидела, а специально спрашивать как-то неудобно
было.
     И тогда матушка решила спросить напрямую.
     - Когда мы виделись ... в тот раз ... я тебе о грехах говорила. Ты на меня не
обиделась?
     А на что обижаться? Вы же правду говорили. Вот, - и она показала на пачку
сигарет,
     лежащую под лобовым стеклом, - сколько раз обещания себе давала: брошу. А ни
черта не получается. Ой, простите, - и она опять засмеялась своим смехом,
который уже
     не раздражал матушку. Анна смеялась, откидывая назад голову, очень громко. -
Вырвалось.
     А правду говорят, что ... нечистого лучше не вспоминать?
     - Скажи, - словно не слыша ее вопроса, вновь обратилась к Анне монахиня, -
скажи, ты, наверное, в жизни ни на кого не обижаешься? Не осуждаешь никого, да?
     Куда вы хватили! Чего-чего, а косточки мы бабы другим людям помыть любим. Я
что,
     особенная? А обижаться, по-моему, тоже с умом надо.
     - Как это с умом?
     - Обидит меня человек несправедливо, а потом извиниться - мол, с горяча, - что
же обиду в сердце держать? Бывает, и сама наорешь на человека, потом отойдешь,
остынешь...
     Последние слова Анна оборвала, не докончив фразы. Машина встала.
     - Что-то случилось? - спросила матушка.
     Чуть не проскочила за разговорами, - и Анна головой указала направо. Чуть
сзади из
     маленькой деревушки на большак выходила полевая дорога. По ней почти бежали
две
     старушки.
     Да не бегите, "одуванчики", подожду. - И, обращаясь к матушке, добавила. -
Добросим
     бабок до села? Они за хлебом в магазин топают. Это, почитай, километров шесть
в одну сторону.
     В это время подбежали к машине старушки.
     - Спаси Господи, спаси Господи! Здравствуй Анна, мы уж думали, что ты раньше
проехала.
     - Ну и прошлись бы. Говорят, полезно.
Старушки увидели матушку. Лица их были знакомы ей, а уж то, что Анна везет
матушку настоятельницу, привело их в восторг.
     Ладно, хватит кудахтать, - с деланной сердитостью проговорила Анна. - Я из-за
вас к
     поезду опоздаю. Бабушки притихли, сложили руки на своих многочисленных сумках
и
     словно окаменели.
Но когда через пять минут они высаживались у магазина, старушки вновь загалдели,
не жалея превосходных эпитетов Анне. Та только отмахнулась. Не успела за ними
захлопнуться дверь, как
     перед машиной возникла женщина:
     Анна, помоги! Тут дед Михайло со вчерашнего дня околачивается. С Григорием
скотником
     пенсию обмывает.
     - Ну и флаг ему в руки. А я - то что могу сделать?
     - Да бабка его, - она же тетка мне, - извелась небось, совсем! А он еще день-
два, с этим обормотом всю пенсию пропьет. Тебя-то дед уважает.
     - Где он?
     - Да вон у магазина сидит. Михаил Иваныч, - внезапно закричала женщина, - тебя
Анна зовет.
     К удивлению матушки дед не заставил себя долго ждать.
     - Привет, радость моя! - изрядно поредевший рот старика расплылся в улыбке. - Че
звала?
     - Че звала, че звала... Такси подано, сэр. Садись, старый хрыч, довезу прямо до
дому.
     - Ладно шутить, ведь в обратную сторону.
     Так из большого уважения, да и матушка благословит, а то ведь оставишь бабку
свою без
     пенсии...
По разговору Анны монахине было трудно понять, когда та говорит серьезно, когда
нет. Но дед послушно погрузился на заднее сиденье, "Волга" развернулась и
понеслась в обратном направлении. Затем ехали полевой дорогой, сворачивали еще
куда-то - матушка не знала этих мест, - пока наконец деда не довезли до самого
дома.
     Когда ехали обратно, матушка спросила:
     - Вы же опоздать можете к поезду...
     - А! - только махнула та рукой. - Пустяки. Да и вы разве по-другому бы
поступили?
     - Я? - переспросила монахиня, - и не нашлась что ответить...
Она попыталась уговорить Анну высадить ее, чтобы той не делать лишний крюк, но
таксистка
     была неумолима.
     - Я же обещала.
     Позже матушка у своих же послушниц узнает, что Анну знают во всех окрестных
деревнях. И она никогда не проедет мимо идущего старика или маленького ребенка,
если в машине есть место. Но это настоятельница узнает позже. Пока же, прощаясь
с Анной, она поцеловала ее. Женщина смутилась, не ожидав от строгой, одетой во
все черное монахини такого порыва.
     - Матушка настоятельница, если что надо будет, довезти куда - только свистните,
ой, то есть, ... позовите.
     - Хорошо, Анна, - ответила та и быстро пошла от машины. Но у самых ворот
обернулась. Анна уже заводила машину.