слишком много вопросов, я сегодня немного устал.
   Я взял Книгу, и мосье Хамиль почувствовал это и забеспокоился.
   Я посмотрел название и вернул ему. Я положил его руку сверху.
   - Вот, мосье Хамиль, она здесь, вы можете ее потрогать. .
   Я видел, как его пальцы ощупывают Книгу.
   - Ты не такой ребенок, как другие, малыш Виктор. Я всегда это знал.
   Я был еще на лестнице, когда услышал рев Мойше, и вприпрыжку взбежал по
ступенькам, боясь,  как бы с мадам  Розой не приключилось чего неладного.  Я
вошел и поначалу подумал, что это не
   - Когда-нибудь я тоже напишу  отверженных, мосье  Хамиль.  Тут найдется
кому проводить вас к себе?
   - Инш'алла. Обязательно найдется, ибо я верую в Господа, малыш Виктор.
   Мне  это уже начало слегка надоедать, потому что его  хватало только на
того, другого.
   - Расскажите мне что-нибудь, мосье Хамиль. Расскажите, как вы совершили
большое путешествие в Ниццу, когда вам было пятнадцать лет.
   Он помолчал.
   - Я? Я совершил большое путешествие в Ниццу?
   - Когда вы были молодым.
   - Не помню. Совсем не помню.
   -  Ну ладно,  я  сам вам расскажу.  Ницца - это оазис  на берегу моря с
мимозовыми  лесами и пальмами, и там  русские  и английские принцы сражаются
цветами. Там клоуны пляшут на улицах и конфетти сыплются с неба на всех и на
каждого. Когда-нибудь я тоже поеду в Ниццу, когда стану молодым.
   - Как это,  когда  станешь молодым? Разве  ты стар?  Сколько тебе  лет,
малыш? Ты ведь малыш Мухаммед, разве не так?
   -  А-а,  об этом никто ничего не знает, и о моем возрасте тоже.  Я живу
без дня рождения. Мадам Роза говорит, что у меня никогда не будет настоящего
возраста, потому что я особенный и  всегда  буду особенным. Вы помните мадам
Розу? Она скоро умрет.
   Но тут мосье Хамиль  совсем  заблудился внутри  самого себя, потому что
жизнь заставляет людей жить и жить, но не очень-то задумывается над тем, что
с ними при  этом случается.  В доме напротив жила  одна дама, мадам  Халауи,
которая приходила за ним перед закрытием  и укладывала в постель, потому что
у нее тоже никого не было. Понятия не имею, знали ли они друг дружку или это
просто чтобы  не  пропадать в  одиночестве. У  нее была  витрина с земляными
орехами на бульваре Барбэса, а еще - отец, пока не умер. Тогда я сказал:
   - Мосье  Хамиль, мосье  Хамиль! - просто так, чтобы напомнить  ему, что
есть человек, который его любит и знает его имя, и что оно у него еще есть.
   Я побыл с ним еще, давая пройти времени - не тутошнему, французскому, а
которое идет медленно.
   Мосье Хамиль часто говорил мне, что медленное время приходит из пустыни
со своими караванами  верблюдов  и  не торопится,  потому что везет на  себе
вечность. Но все-таки куда веселей слышать, как  тебе про  это рассказывают,
чем видеть  это на  лице старика, который каждый день  позволяет еще немного
себя обокрасть,  и если  вы хотите знать  мое мнение, то  вообще-то  времени
самое место среди ворья. Хозяин  кафе, которого вы наверняка  знаете, потому
что это мосье Дрисс, пришел на нас  взглянуть. Мосье Хамилю время от времени
нужно было по-маленькому, и тогда его следовало отвести  в  уборную, пока не
поздно. Но не думайте, будто мосье Хамиль  уже не отвечал за свои действия и
ничего не стоил.  Старики имеют такую же ценность,  как  и  все прочие, даже
если  ссыхаются. Они  чувствуют так же, как и  мы с  вами, а иногда это даже
причиняет им  еще  большие страдания, чем нам, потому что  они  уже не могут
себя защитить.  Но  на них набрасывается природа, которая бывает  порядочной
скотиной  и заставляет  их  подыхать  как  на медленном огне.  А  у нас  еще
поганей,  чем  в  природе,  потому что  запрещено  избавляться от  стариков,
которых постепенно  душит природа, и глаза у них при этом вылазят  из орбит.
Правда, у  мосье  Хамиля  случай был  не  тот,  он  мог стареть еще долго  и
помереть, может,  в  сто десять лет,  и даже стать  чемпионом мира.  Он  еще
полностью  отвечал  за свои действия и говорил "пи-пи" когда нужно и раньше,
чем это  произойдет, и мосье Дрисс брал его под  руку  и лично сопровождал в
уборную. У арабов, когда человек очень стар и скоро избавится от жизни,  ему
оказывают уважение, потому что на том свете это зачтется, - какой-никакой, а
доход. И все-таки было грустно, что мосье Хамиля водят в уборную, и за  этим
занятием я их оставил, потому что считаю, что грусть искать ни к чему.



   Я был еще на лестнице, когда услышал рев Мойше, и вприпрыжку взбежал по
ступенькам, боясь, как бы с мадам Розой  не приключилось чего  неладного.  Я
вошел и поначалу подумал,  что это не  на самом  деле. Я даже закрыл  глаза,
чтобы после открыть их поудачней.
   Прогулка мадам Розы в машине по тем уголкам где  она боролась за жизнь,
оказалась для нее чудо действенной, и все прошлое ожило у нее в  голове  Она
стояла посреди комнаты нагишом и одевалась чтобы идти на работу, как  тогда,
когда она еще боролась за жизнь. Ладно, пускай я еще ничего не видел в жизни
и не имею  особого права говорить  что ужасно, а что не ужасней  прочего, но
клянусь вам, что мадам Роза нагишом,  в кожаных сапогах с кружевными черными
панталонами на шее  потому  что  она перепутала верх с низом,  и с  грудями,
которые превосходили  всякое воображение и  возлежали на животе, -  клянусь,
такого нельзя увидеть боль ше нигде, даже  если  оно и  существует. Вдобавок
мадам Роза пыталась вертеть бедрами, как в sex-shop, но поскольку  они у нее
перешли  границы  человеческого...  ох!  Думаю,  тогда  я  впервые  в  жизни
пробормотал  молитву -  ту,  которая  за  помешанных,  -  но  она продолжала
корячиться с плутовской ухмылкой и с  такой растительностью  на пузе какой я
никому  не пожелаю.  Я прекрасно понимал,  что это действие шока который она
получила, снова повидав места, где была счастлива,  но иной раз от понимания
легче  не  становится, наоборот. Она была до того накрашена  что в остальных
местах казалась еще  голей,  а губы складывала этакой мерзопакостной куриной
гузкой Мойше скулил, забившись в угол,  а я сказал: "Мадам Роза, мадам Роза"
-  и кинулся прочь, кубарем скатился по  лестнице  я припустил бегом. Не для
того чтобы спастись, нет,  от такого не спасешься а просто чтобы не быть там
больше.
   Пробежал я  порядком  и когда почувствовал что мне полегчало, уселся  в
темной подворотне, за кучей отбросов, ожидавших своей очереди.  Реветь  я не
стал, в этом уже не было толку. Я зажмурился спрятал лицо в коленях, до того
мне  было  стыдно, подождал немного и  призвал к себе  фараона То был  самый
сильный фараон,  какого  вы  только  можете  вообразить.  Он был  в тыщи раз
здоровей всех остальных,  но еще больше у него было  вооруженных  сил, чтобы
воцарять  безопасность. В его распоряжении были даже броневики, и с  ним мне
уже нечего было  бояться, самозащита  мне была обеспечена. Я чувствовал, что
могу быть спокоен, ответственность он  берет на себя. Он отечески обнял меня
за плечи  своей всемогущей рукой  и спросил, нет ли у меня ран от выстрелов,
которые я получил. Я ответил, что есть, но в больницу ехать  нет  смысла. Он
обнимал меня, и я чувствовал, что он теперь обо всем позаботится и будет мне
вместо  отца.  Мне стало  полегче, и  я начал понимать,  что самое  для меня
лучшее  -  это отправиться  жить туда,  где все не взаправду.  Мосье Хамиль,
когда  еще не был от нас  так  далеко, не раз говорил  мне,  что  другой мир
создают поэты, и я вдруг улыбнулся, вспомнив, как он называл меня  Виктором,
-  может, это  сам  Господь давал  мне  обещание.  После  я  увидел шарики -
бело-розовых птиц, надувных и  с веревочкой на конце, для того чтобы улетать
с ними вместе в дальние страны, - и уснул.
   Проспал я довольно  долго,  а  потом направился  в  кафе на  углу улицы
Биссон,  где всегда  черным-черно  из-за  трех  африканских  общежитии,  что
поблизости.  В Африке - там совсем по-другому, там у них  племена, а племя -
это как одна большая семья. В кафе оказался  мосье Абуа, о котором я вам еще
ничего не говорил, потому что сразу обо  всем не расскажешь. Я упоминаю  его
теперь, потому что он даже не говорит по-французски и кто-нибудь обязательно
должен говорить за него, чтобы о нем узнали. Я побыл немного  с  мосье Абуа,
который  приехал  к нам  из Слоновой Кости.  Мы  взялись за  руки  и  хорошо
посмеялись вместе  -  мне  было  десять лет, а  ему двадцать, и эта  разница
доставляла ему  удовольствие и мне тоже. Хозяин, мосье Соко, велел,  чтоб  я
особенно  здесь  не  торчал,  он  не  желал  иметь  неприятностей  с охраной
несовершеннолетних,  а из-за десятилетнего шкета запросто  можно  влипнуть в
историю с наркоманами, потому что это первое, что приходит в голову при виде
пацана в кафе. Во Франции несовершеннолетние усиленно  охраняются, и когда о
них никто не заботится, их на всякий случай даже прячут за решетку.
   У мосье Соко у самого  есть  дети, которых он оставил в Слоновой Кости,
потому что там  у него больше жен, чем здесь.  Я отлично  знал, что  не имею
права  сшиваться в местах общественного пьянства без  родителей, но  если уж
говорить как на духу,  то возвращаться домой мне совсем не  хотелось. Стоило
только  вспомнить, в каком  виде я оставил мадам Розу,  как по спине у  меня
начинали бегать мурашки. И без  того страшно было видеть, как она помаленьку
умирает,  сама  о том не подозревая, а тут  еще  это  -  гадостная  ухмылка,
стокилограммовая туша, поджидающая клиента, и задница, в которой не осталось
ничего  человеческого. Нет,  тут уж точно требуются законы, которые положили
бы конец ее мучениям. Знаете, все призывают уважать законы природы, но лично
я больше сторонник запчастей для организма.  Как бы там ни было, а  в бистро
всю жизнь не проторчишь,  и я вернулся домой,  твердя себе  все время,  пока
тащился  по этой  лестнице,  что мадам  Роза,  наверное,  умерла  и, значит,
мучиться больше некому.
   Я открыл  дверь тихонько, чтобы  сразу не  испугаться, и  первым  делом
увидел мадам Розу  - полностью  одетая, она стояла  посреди  комнаты рядом с
чемоданчиком. Она смахивала на пассажира, ждущего метро.  Я быстро глянул на
ее лицо и понял, что она вовсе не тут: счастливая донельзя, глаза устремлены
вдаль,  и на  голове -  шляпка. Шляпка  ей, правда, не  шла, потому  что это
вообще  невозможно, но хоть  немного скрывала ее сверху. Она даже улыбалась,
словно ей сообщили приятную новость. Одетая в голубое платье с маргаритками,
она  держала  в руке свою потаскушечью сумочку,  которую  берегла в  глубине
шкафа из сентиментальных соображений и которую  я хорошо знал - в ней до сих
пор валяются резинки, - и смотрела сквозь стену, словно уже  собралась сесть
в поезд в навсегда.
   - Что вы делаете, мадам Роза?
   -  Они сейчас за мной придут.  Они  обо  всем  позаботятся. Они  велели
подождать  здесь, они приедут на грузовиках и увезут нас на Велодром с самым
необходимым.
   - Кто это "они"?
   - Французская полиция.
   Я ничего не понимал. Из соседней комнаты Мойше подавал мне знаки, стуча
пальцем  по лбу. Мадам Роза держала в руке свою рабочую сумочку, рядом стоял
чемодан, и она ждала так, будто боялась опоздать.
   - Они дали нам полчаса  и  разрешили  взять только  один  чемодан.  Нас
посадят в поезд и увезут в Германию. У меня больше не будет никаких проблем,
они позаботятся обо всем. Они сказали, что нам не сделают ничего плохого, мы
будем устроены с жильем, накормлены и обстираны.
   Я не знал, что и сказать. Вполне возможно, что они  опять увозят евреев
в  Германию, потому что арабы их  не  хотят.  Мадам Роза, когда голова у нее
была  в порядке, часто рассказывала мне про то, как  мосье  Гитлер устроил в
Германии  общежития для евреев,  чтобы дать  им домашний очаг, и  как горячо
принимали их  в эти  очаги - всех,  за исключением  зубов, костей, одежды  и
туфель, которые, если они были в приличном состоянии, с них снимали, приучая
к бережливости.  Но  я никак не мог  взять  в толк,  почему это одним только
немцам приходится  все время заботиться о евреях и то и дело  устраивать для
них очаги,  ведь по идее для  каждого  народа должна наступить  очередь идти
ради них на жертвы. Мадам Роза очень любила напоминать мне, что и у нее была
молодость.  Ладно, я знал все это, потому что жил у еврейки и, значит,  рано
или поздно должен был все это узнать,  но не понимал, какой толк французской
полиции  заботиться  о  мадам  Розе,  ведь  она  старая  и  уродливая  и  не
представляет интереса решительно ни в каком отношении. Еще я знал, что мадам
Роза  впадает  в  детство  из-за  размягчения  мозгов благодаря  старческому
маразму, и доктор  Кац  меня  предупреждал.  Видимо, она  решила, что  стала
молодой,  как давеча,  когда вырядилась  шлюхой,  и теперь  стояла  со своим
чемоданчиком, счастливая оттого, что ей опять двадцать лет, и ждала сигнала,
чтобы снова ехать на Велодром и оттуда в Германию, в еврейское общежитие.  К
ней снова вернулась молодость.
   Я не  знал, что делать, потому что не  хотел  ее разочаровывать, но был
уверен, что французская полиция и пальцем не пошевелит, чтобы  вернуть мадам
Розе ее двадцать лет. Я  сел на пол  в  углу  и опустил голову, чтобы ее  не
видеть, - это все, что я мог для нее  сделать. К счастью, ей получшало и она
сама  начала удивляться тому, что  стоит  с  чемоданом, в шляпке, в  голубом
платье  с  маргаритками и  держит в  руке сумочку, полную воспоминаний, но я
решил, что  лучше не говорить ей о случившемся,  мне было ясно, что  она все
забыла. Это называется амнистией, и доктор Кац  предупреждал меня, что у нее
это  будет все  чаще и чаще,  до тех  пор, пока она  навсегда не  перестанет
помнить что бы  то ни  было и будет жить, может  быть,  еще  долгие  годы  в
состоянии помрачнения.
   -  Что  случилось, Момо?  Почему я стою с  чемоданом, словно  собираюсь
уезжать?
   - Вы просто замечтались,  мадам Роза. Немного помечтать  еще никому  не
вредило. Она смотрела на меня с недоверием.
   - Момо, ты должен сказать мне правду.
   - Клянусь вам, я говорю правду, мадам Роза. Рака у вас нет, можете быть
спокойны. На этот счет доктор Кац абсолютно уверен.
   Она немного приободрилась: хорошая штука рак, когда его у тебя нет.
   - Как  получилось,  что я стою здесь,  не зная  почему и  зачем? Что со
мной, Момо?
   Она  села на кровать и  заплакала. Я подошел к ней, сел рядом и взял за
руку,  ей  это  нравилось.  Она  тотчас улыбнулась и немного  пригладила мне
волосы, чтобы я стал покрасивей.
   - Мадам  Роза, это всего-навсего жизнь, и с этим можно жить до глубокой
старости.  Доктор  Кац  сказал мне,  что  вы  вполне  соответствуете  своему
возрасту, и даже дал ему номер.
   - Третий возраст?
   - Вот-вот.
   Она призадумалась.
   -  Ничего не понимаю, ведь  климакс  у меня давно прошел. Я с этим даже
работала. У меня случаем не опухоль в мозгу,  Момо? Она  ведь тоже спуску не
дает, если недоброкачественная.
   - Он ничего такого  мне  не сказал. Он  вообще ничего не говорил о том,
что  не дает  спуску,  а  что дает. Он о спуске  и  вовсе ничего не говорил.
Сказал  только,  что у  вас  возраст,  и не говорил ни об амнистии, ни о чем
другом.
   - Ты хочешь сказать - об амнезии? Мойше, чье дело вообще было  десятое,
захныкал - только этого мне и не хватало.
   - Мойше, что тут происходит?  Мне врут? От меня что-то скрывают? Почему
он плачет?
   - Да  пропади оно все пропадом.  Евреи вечно плачутся,  мадам  Роза, уж
вам-то  это положено знать.  Им даже  стену  для  этого построили(14),  черт
побери.
   - Может быть, это церебральный склероз?
   У меня все это уже вот где  сидело, клянусь  вам. Мне  это так обрыдло,
что   захотелось  разыскать  Махута  и  попросить  его  вогнать  мне   самый
здоровенный шприц, только бы послать их всех к чертям собачьим.
   - Момо, это не церебральный склероз? Он спуску не дает.
   - А много вы знаете такого, что дает спуску, мадам Роза? Слушать тошно.
Слышите, вы, меня от всех вас тошнит, клянусь могилой матери!
   -  Не  надо  говорить таких вещей,  твоя бедная мать...  в общем,  она,
может, еще и жива.
   - Я ей этого не  желаю, мадам Роза,  даже если она и жива, она все-таки
моя мать.
   Она странно посмотрела на меня, а потом улыбнулась.
   - Ты очень повзрослел, малыш Момо. Ты уже не ребенок. Когда-нибудь...
   Она собиралась мне что-то сказать, но прикусила язык.
   - Когда-нибудь что?
   Вид у нее стал виноватый.
   -  Когда-нибудь  тебе  стукнет  четырнадцать. А потом пятнадцать.  И ты
больше не захочешь жить вместе со мной.
   -  Не  говорите  чепухи,  мадам  Роза. Я вас  не брошу,  не  в моих это
привычках.
   Это ее успокоило, и она ушла переодеваться. Надела свое японское кимоно
и подушилась за ушами. Понятия не имею, почему душилась она всегда за ушами,
- может,  чтоб этого не было видно. Потом с  моей помощью уселась в  кресло,
потому  что сгибаться  ей было  тяжело. При  всех своих  болячках она сейчас
чувствовала себя как  нельзя лучше. Лицо у нее было хмурое  и обеспокоенное,
но  я  обрадовался,  увидев ее в  нормальном  состоянии.  Она  даже поревела
немного, что доказывало, что она чувствует себя как нельзя лучше.
   - Ты теперь взрослый паренек, Момо, и все понимаешь.
   Это она  ерунду городила - ничего я не понимал, но препираться с ней не
собирался, время было неподходящее.
   -  Ты  взрослый паренек, так что послушай  меня... Тут  у нее  случился
небольшой заход  в пустоту, и  она несколько  мгновений была  в простое, как
заглохший старый драндулет. Я  подождал,  пока она  включится, держа  ее  за
руку,  потому что она  все-таки не драндулет. Доктор  Кац  рассказывал  мне,
когда  я как-то  трижды  к нему  из-за  нее  приходил,  что один  американец
семнадцать  лет пребывал в больнице в полнейшей прострации, как  овощ, и ему
продлевали жизнь  медицинскими средствами. Это мировой рекорд. Чемпионы мира
- те всегда в Америке. Доктор Кац сказал  мне, что ей уже ничем не поможешь,
но при хорошем уходе в больнице она может прожить с этим еще долгие годы.
   Паршиво  было то,  что  у мадам  Розы ввиду  ее  нелегальности не  было
социального обеспечения. Со времен  облавы, устроенной французской полицией,
когда мадам Роза была еще молодой и полезной, как  я уже  имел честь, она не
желала  числиться ни в каких бумагах. Между  прочим, я  знаю  уйму евреев  в
Бельвиле, у которых есть паспорта и много других  документов,  выдающих их с
головой, но мадам Роза ни за что не хотела подвергаться риску и записываться
по всей форме в бумаги, которые тебя уличают, потому что стоит людям узнать,
кто ты есть, как тебя тут же в этом и обвинят, можете  не сомневаться. Мадам
Роза не  отличалась  патриотизмом,  так  что  ей было  все  равно,  кто  ты:
североафриканец или араб, малиец или еврей, - она не придерживалась  никаких
принципов. Она  часто говорила мне, что  у  каждого народа есть свои хорошие
стороны  и  потому есть такие  люди, историки,  которые ведут исследования и
специально эти  хорошие  стороны выискивают. Так вот, мадам  Роза  нигде  не
числилась и прикрывалась фальшивыми  документами, из которых явствовало, что
она  не имеет никакого отношения  даже  к  самой  себе, так  что  социальное
обеспечение было не про нее.
   Но  доктор  Кац успокоил  меня  и  сказал, что если привезти в больницу
тело, еще живое, но уже  не способное бороться, то  его не  посмеют выкинуть
вон, иначе до чего мы докатимся.
   Я размышлял  обо всем этом, глядя  на мадам Розу, пока  ее мозги где-то
шлялись. С маразмом всегда так: поначалу еще  бывают  уходы и возвращения, а
потом маразм побеждает окончательно. Я гладил ее по руке, чтобы она поскорей
возвращалась, и я еще никогда так ее не любил, потому что  она была жуткая и
старая и вскоре должна была прекратиться как личность.
   Я уж просто  не знал, что делать.  Денег у нас не было, а у меня к тому
же   не   было  и   возраста,   позволяющего  спастись   от  закона   против
несовершеннолетних. На вид-то мне было больше десяти, и я знал, что нравлю