ких островов
нарочно  заимела  от  своего дружка, чья  мать  была еврейкой.  Сынишку  эта
чернокожая хотела воспитывать сама, потому  что тут  была  замешана любовь и
она приняла  все это близко к сердцу. Платила она исправно, потому что мосье
Н'Да Амеде  оставлял ей  достаточно денег, чтобы  жить  вполне прилично.  Он
взимал со  своих женщин сорок процентов их  заработка,  потому что это очень
бойкий  тротуар,  ни  минуты  передышки,  а   еще  ему  приходилось  платить
югославам,  с  которыми  просто  сладу  не  стало.  Даже  корсиканцы  начали
встревать в это дело, потому что у них нарождалось новое поколение.
   Возле меня стоял  ящик из-под фруктов  с предметами самой  распоследней
необходимости  -  я мог бы поджечь  его, и сгорел бы весь дом,  но все равно
никто не узнал бы, что это я, и уж во всяком случае это было бы неосторожно.
Я  очень хорошо помню  этот момент  в своей  жизни, потому  что он ничем  не
отличался  от всех прочих. Жизнь у меня  и  так  все время повседневная,  но
бывают минуты, когда я чувствую себя еще  поганей. Болеть у  меня ничего  не
болело, так что причин для расстройства вроде бы не было, но казалось, будто
я  какой-то  безрукий и безногий,  хотя у  меня,  конечно,  имелось  все что
полагается. Сам мосье Хамиль не сумел бы такого объяснить.
   Не в обиду  будь сказано, но  мосье Хамиль  становился все бестолковей,
как  это иногда  случается  со стариками,  которым уже  недалеко до сведения
счетов  с  жизнью и которым ни к чему  оправдания. Они хорошо знают, что  их
ждет,  и  по их глазам  видно,  что они  глядят  назад, чтобы  спрятаться  в
прошлом,  как страусы, когда занимаются политикой. У  мосье Хамиля под рукой
всегда  была  его любимая  Книга  Виктора  Гюго,  но у  него  в  голове  все
смешалось, и он  считал,  что это Коран, потому что у него было то и другое.
Некоторые куски в них  он знал наизусть и говорил  как по писаному, но вечно
путал.  Когда  я ходил с ним в  мечеть,  где мы  оба производили  прекрасное
впечатление,  потому что я  вел его, как слепого, а  у нас  слепые  на очень
хорошем счету, он то и дело ошибался и вместо молитвы декламировал:  "О поле
Ватерло! Печальная  равнина!"(12) - и тогда присутствовавшие там арабы жутко
удивлялись, настолько  это было не к  месту.  А у него аж слезы выступали на
глазах от религиозного рвения. Он был великолепен в своей серой джеллабе и с
белой гальмоной на голове и  молился, чтоб его хорошо приняли на небесах. Но
он  так  никогда  и не  умер, и вполне  возможно, что  он станет  абсолютным
чемпионом мира, потому что в таком возрасте никто не мог говорить лучше, чем
он.  Самыми молодыми у  людей помирают  собаки. Уже в двенадцать  лет на них
нельзя рассчитывать, и их надо обновлять. Когда у меня в следующий раз будет
собака,  я возьму ее прямо из колыбели -  так у меня  будет много времени до
того, как ее потерять. У одних только клоунов с витрины нет проблем  жизни и
смерти, поскольку они явились в мир не семейным путем. Они были изобретены в
обход  законов  природы  и никогда не умирают, потому что  это  было  бы  не
смешно. Я могу увидеть их рядом с собой, когда только захочу. Я могу увидеть
рядом с собой кого угодно, если захочу: Кинг-Конга  или Франкенштейна и стаи
раненых розовых птиц - всех, кроме своей  матери, потому  что  тут у меня не
хватает воображения.
   Подворотня мне уже осточертела, поэтому я поднялся и выглянул на улицу.
Справа стояла  полицейская машина  с фараонами  наготове. Я тоже хотел стать
фараоном, когда получу совершеннолетие, чтобы ничего и  никого не бояться  и
всегда знать,  что делать. Фараоны на все получают приказы от властей. Мадам
Роза говорила,  что в  Общественном  призрении полно  сыновей шлюх,  которые
потом становятся фараонами или жандармами, и никто уже не смеет их тронуть.
   Держа   руки  в  карманах,   я  вышел  поглядеть  и  подошел  к  машине
полицейских, как еще иногда называют фараонов. Я слегка дрейфил: они  не все
были   в  машине,   некоторые   рассредоточились  на  тротуаре.  Я  принялся
насвистывать "По  дорогам Лотарингии",  потому  что  физиономия  у  меня  не
тутошняя, и один уже начал мне улыбаться.
   На свете нет ничего сильнее фараонов. Если у пацана отец фараон, то это
вроде как  вдвое больше, чем у остальных. В  фараоны принимают арабов и даже
черных,  если в тех есть  хоть капелька французского.  Все они сыновья шлюх,
прошедшие через Призрение, и их уже ничем не удивишь.  По части безопасности
ничего  нет лучше,  тут  я головой  ручаюсь. Даже военные им в  подметки  не
годятся, кроме разве что генералов.  Мадам Роза страсть как боится фараонов,
но это все из-за немецкого общежития, где  ее истребляли, а это не считается
- тогда она  просто неудачно  попала. Или же я уеду в Алжир и там поступлю в
полицию - там в полицейских самая большая нужда. Во Франции алжирцев гораздо
меньше, чем в Алжире, так что у фараонов здесь и работы меньше. Я сделал еще
шаг-другой  к машине, где все  они  сидели и ждали беспорядков и вооруженных
нападений,  и сердце у меня заколотилось.  Я всегда  чувствую  себя каким-то
противозаконным,  чутье и  сейчас  подсказывало  мне,  что  я  не должен тут
торчать. Но  они и  пальцем не пошевелили - видно, устали.  Один из них даже
спал у окна, другой, рядом с транзистором, преспокойно жевал очищенный банан
- расслаблялись,  в общем. Снаружи стоял светловолосый,  у  которого в  руке
была  рация с  антенной,  и его,  казалось, ничуть не волновало происходящее
вокруг. Я дрейфил, но  это было даже  приятно - знать, чего  боишься, потому
что  обычно я страсть как боюсь  вообще без всякой причины, просто как дышу.
Фараон с антенной  заметил меня,  но не принял  никаких мер, и я прошел мимо
насвистывая, будто у себя дома.
   У некоторых фараонов есть жена и дети - я точно знаю, что такое бывает.
Раз я решил  обсудить с Махутом, каково это - иметь  отца-фараона, но Махуту
это  быстро  надоело, он сказал, какой  толк в мечтаниях, и ушел. Пустая это
затея - спорить с наркоманами, никакого у них любопытства.
   Чтобы не возвращаться, я  послонялся еще немного, считая, сколько шагов
в тротуаре, и их там оказалось целое состояние, у меня для них даже чисел не
хватило.  Оставалось еще  полюбоваться  на  солнце. Когда-нибудь я съезжу  в
деревню  - рассмотреть поближе,  как оно  светит. Море меня,  наверное, тоже
могло бы заинтересовать, мосье Хамиль отзывается о нем  с большим уважением.
Не знаю, что бы со мной сталось без мосье Хамиля - он научил меня всему, что
я  знаю.  Он  приехал во Францию с дядей и остался один очень  рано,  совсем
мальцом, когда  дядя умер,  но,  несмотря на это, в люди ему  выйти удалось.
Теперь  он   становится   все  бестолковей,  но  это  оттого,  что  люди  не
предусмотрены,  чтобы  жить  такими старыми.  Солнце было  похоже на желтого
клоуна, примостившегося на крыше. Когда-нибудь я отправлюсь в Мекку -  мосье
Хамиль говорит, что благодаря географии  там больше солнца, чем где бы то ни
было.  Но я  думаю, что  по части  всего прочего  Мекка  тоже  не  такая  уж
особенная. Мне бы хотелось уехать далеко-далеко, в места,  где полно чего-то
совсем  другого, чего  я даже не  пытаюсь вообразить,  чтобы  не  растратить
попусту. Солнце, клоунов  и  собак  можно будет оставить,  потому что ничего
лучше  в  этом  роде  не придумаешь. Но  уж зато все остальное  должно  быть
невиданным-неслыханным и специально для того устроенным. Однако я думаю, что
и там все приспособится, чтобы не выделяться. Иной раз  даже смех разбирает,
до чего все на свете держится за свои места.
   Было  пять  часов,  и  я уже повернул  было к дому, но  вдруг увидел ту
блондинку,  которая  приткнула  свою микролитражку  на  тротуаре,  прямо под
знаком  запрещения стоянки. Я сразу же ее узнал, потому что злопамятный, как
репей. Это была та самая шлюха,  которая  бросила  меня после  пустопорожних
авансов и за которой я протаскался без всякого толку. Удивился я при виде ее
до крайности. В Париже полным-полно улиц, и должно здорово повезти, чтобы  в
этой путанице  кого-нибудь случайно встретить. Меня  малышка не заметила - я
был на противоположном  тротуаре, и  я  быстренько  перешел улицу, чтобы она
меня заметила. Но она спешила, а может, уже  и думать обо мне забыла, ведь с
тех пор прошло целых два часа. Она вошла в номер , у которого общий двор еще
с одним домом, Я даже не успел  ей толком показаться. Она была  в верблюжьем
пальто и брюках, с копной волос на  голове, светлых-пресветлых.  Позади себя
она  оставила  никак не меньше пяти  метров духов. Машину она не заперла,  и
поначалу я  решил  было стянуть оттуда что-нибудь, чтоб помнила, но на  меня
напала такая великая хандра из-за моего  дня рождения  и вообще из-за всего,
что я даже удивился, как это ей хватило  во мне места. Слишком как  бы людно
получилось у меня  внутри. Стоп, сказал я себе,  тырить ни к чему, она  ведь
даже  не узнает,  что  это  я.  Мне  хотелось попасться ей на  глаза, но  не
думайте, что я всего  лишь  искал  семью: мадам  Роза  могла  протянуть  еще
немного,  если бы  поднатужилась. Мойше  уже нашел  куда  прибиться, и  даже
Банания  находился на переговорах, так что  суетиться  мне  было  ни к чему.
Общеизвестных болезней за мной не числилось, возврата с усыновлением тоже, а
это первое, на что смотрят, когда тебя  выбирают. И этих людей можно понять,
потому что бывает, что возьмут себе мальца с полным доверием, а потом на шее
повисает наследственный алкоголик, да еще с большим приветом, в то время как
вокруг полно отличных  ребят, которые так никого себе и  не нашли.  Я и сам,
если  б мог выбирать, взял бы чего  получше, чем  старую  еврейку  доходягу,
которая только заставляла меня страдать и всякий раз вызывала во мне желание
подохнуть, когда  я  видел  ее  в известном вам  состоянии. Будь  мадам Роза
собакой, от нее бы уже давно избавились, но к собакам относятся вообще  не в
пример лучше, чем к человеческим существам, которых запрещено умерщвлять без
страданий.  Я говорю  все это, чтобы  вы не подумали,  будто  я  увязался за
мадемуазель Надин, как она назвалась впоследствии, только затем, чтобы мадам
Роза могла умереть спокойно.
   Через это здание можно было пройти  к другому, поменьше, и  едва я туда
вошел, как  услышал выстрелы, визг тормозов, вопли женщины  и голос мужчины,
который  умолял: "Не убивайте меня! Не  убивайте меня!" - и я даже подскочил
на месте, так это было  близко. Тут же раздалась  автоматная очередь, и  тот
тип  заорал:  "Нет!"  -  как  бывает  всегда,  когда  умирают   без  особого
удовольствия. Потом наступила еще  более  ужасная тишина, а дальше... вы мне
просто  не  поверите! Все началось как раньше,  с  тем же типом, который  не
хотел,  чтобы  его  убивали, явно  имея  на то свои причины, и  с автоматом,
который и не думал  его слушаться. Трижды  его приканчивали  вот так, против
воли,  словно он был  таким отпетым негодяем,  что его  непременно следовало
убивать трижды подряд в назидание.  Снова наступила тишина, во время которой
он оставался мертвым, а потом они набросились  на него в  четвертый раз и  в
пятый, и  в конце  концов  мне его даже  жалко стало,  потому что сколько  ж
можно. После они оставили  его в  покое, и послышался голос женщины, которая
проговорила: "Любовь моя, бедная моя любовь", но так взволнованно  и с таким
искренним чувством, что я задрожал всеми своими фибрами, хоть и не знаю, что
это такое. У входа не было  никого, кроме  меня, да еще  дверь  с  зажженной
красной лампой.  Не  успел  я отойти  от волнения,  как снова  начался  этот
балаган насчет "любовь моя, любовь моя", но всякий раз другим тоном, а потом
- еще и еще. Тот тип по крайней мере раз  пять-шесть испускал дух на руках у
своей  подружки, до того ему  было  любо-дорого чувствовать, что  рядом есть
кто-то, кому это причиняет страдание. Я подумал о мадам  Розе, у которой нет
никого,  кто бы сказал ей  "любовь моя,  бедная  моя любовь", потому что она
осталась, по правде говоря, совсем без волос и набрала в весе  добрую  сотню
килограммов,  про  которые  не  скажешь,  что  они один краше  другого.  Тем
временем  женщина  умолкла, но  лишь затем,  чтобы разразиться  таким криком
отчаяния, что я, как единственный  мужчина, кинулся  к  двери и внутрь. Черт
побери, там оказалось что-то вроде кино, только все двигались назад. Когда я
вошел, та женщина на экране рухнула  на тело трупа, чтобы поубиваться, и тут
же после этого встала, но спиной и пошла задом наперед, словно туда она была
живой, а обратно - куклой.Потом все потухло, и воцарился свет.

   Красотка, которая меня давеча бросила, стояла у микрофона  посреди зала
перед креслами и, когда  все осветилось, увидала меня. По углам было три или
четыре типа, но невооруженные.  Должно быть,  с открытым ртом вид у меня был
самый  идиотский, потому  что все  на меня  как-то  так  смотрели. Блондинка
узнала  меня и потрясающе мне улыбнулась, что немного подняло мой  моральный
дух, - значит, я таки произвел на нее впечатление.
   - Да это же мой приятель!
   Приятелями мы вовсе не были,  но ведь не спорить же тут. Она подошла ко
мне и стала разглядывать Артура, но я-то знал, что интересую ее я. От женщин
иной раз прямо смех разбирает.
   - Что это?
   - Это старый зонтик, я его немного приодел.
   - Забавный он в этой одежке, ну прямо как божок. Это твой приятель?
   - Что я, по-вашему, недоумок? Это не приятель, это зонтик.
   Она взяла  Артура и стала делать  вид,  будто его рассматривает. Другие
тоже.  Главное,  чего никому не  хочется,  усыновляя  мальца,  это  чтоб  он
оказался недоумком. Это когда малец, например, встает как вкопанный посередь
дороги, потому что ему все на  свете  опостылело. Этим он подкладывает своим
родителям большую свинью, и  те не знают, что с ним делать. К примеру, парню
пятнадцать  лет, а  ведет  он себя на десять.  Заметьте,  выиграть тут никак
нельзя.  Когда парню десять лет, как мне, а он ведет себя на все пятнадцать,
его тоже как миленького выставляют за порог школы, потому что он чокнутый.
   - Какой он красивый со своим зеленым лицом! Зачем ты сделал ему зеленое
лицо?
   Она пахла так хорошо, что я  подумал о  мадам Розе,  до  того это  было
по-другому.
   - Это не лицо, а тряпка. Лица нам запрещены.
   - Как это запрещены?
   У  нее были  голубые глаза,  очень веселые и довольно  ласковые, и  она
присела перед Артуром на корточки, но это все было для меня.
   - Я араб. В нашей религии лица не дозволяются.
   - Ты имеешь в виду - изображать лицо?
   -  Это оскорбительно для Господа.  Она  бросила  на меня взгляд,  будто
мимоходом, но я-то видел, что произвожу впечатление.
   - Сколько тебе лет?
   - Я  вам  уже говорил, когда  мы виделись в первый раз. Десять. Как раз
сегодня  стукнуло. Но возраст  -  это  ерунда.  У  меня есть друг,  которому
восемьдесят пять, а он все еще тут.
   - А звать тебя как?
   - Вы уже спрашивали. Момо.
   После ей надо было работать.  Она объяснила мне, что все это называется
залом  дубляжа. Люди на  экране  открывали  рот,  собираясь  говорить, но им
отдавали  свои  голоса  те,  кто  в  зале.  Как  птицы  своим  птенцам,  они
заталкивали свои голоса прямо в их разинутые глотки. Когда с первого раза не
получалось  и  голос в нужный момент не входил, все начиналось  сызнова. Вот
тогда-то и было любо-дорого  смотреть:  все  принималось  пятиться.  Мертвые
возвращались к жизни и, пятясь, вновь занимали свое место в обществе. Стоило
нажать кнопку, как  все начинало двигаться назад. Машины  ехали  наоборот, и
собаки мчались задом наперед, и разрушенные дома складывались  и возводились
снова прямо на глазах. Пули вылетали из тела, возвращались в дула автоматов,
и  убийцы задом убирались  прочь и запрыгивали  в окна. А вылитая  перед тем
вода сама поднималась обратно в стакан. Вытекающая кровь возвращалась к тебе
в  тело, и нигде не оставалось ни следа, а рана закрывалась. Какой-то хмырь,
который  сплюнул,  втянул  свой  плевок  назад в  рот.  Лошади скакали задом
наперед, а один тип, который  упал с восьмого этажа, полностью восстановился
и вернулся в окно. То был  мир шиворот-навыворот,  и это самая стоящая вещь,
какую  мне доводилось видеть в моей паскудной  жизни. На какой-то миг я даже
увидел мадам Розу, молодую и свежую, со здоровыми ногами, и сделал так, чтоб
она отступила еще дальше назад, и тогда она стала  еще красивей. У меня даже
слезы на глаза накатили.
   Там я засиделся порядком, потому что никуда больше не спешил,  и как же
я отвел душеньку! Особенно мне нравилось, когда ту женщину на экране убивали
и некоторое время она оставалась мертвой, чтобы  всех  огорчить,  а потом ее
будто  отрывала от  земли чья-то невидимая рука,  она пятилась,  пятилась  и
обретала настоящую жизнь. Тип, для которого она говорила "любовь моя, бедная
любовь  моя", рожей уж больно смахивал на подонка, ну  да не мое  это  дело.
Присутствовавшие  там  заметили,  что  мне  здорово  нравится  ихнее кино, и
объяснили, что можно взять все что угодно с конца и вернуться  к  самому его
началу, а  один из  них,  бородач, ухмыльнулся и  сказал "к раю земному".  А
после добавил:  "Увы, стоит только начать все сызнова, как  получается то же
самое". Блондинка  сказала мне,  что  ее зовут  Надин и это  ее профессия  -
заставлять людей говорить в кино  человеческим голосом. Мне уже ничегошеньки
не хотелось, так  было  хорошо. Еще бы -  дом  полыхает и  рушится,  а потом
тухнет  и  восстает  из  обломков. Чтобы  в такое  поверить,  нужно  увидеть
собственными глазами, потому что  когда  собственными глазами видят другие -
это совсем не то.
   И вот  тогда-то со мной и произошло настоящее событие. Не скажу, чтоб я
вернулся  назад и увидел свою  мать, но я вроде как сидел на земле, а передо
мной  были ноги в сапогах до  бедер и кожаная  мини-юбка, и я вовсю старался
поднять  глаза и увидеть  ее лицо,  я  знал, что  это  моя  мать, но  теперь
поднимать глаза  было слишком поздно,  надо было  тогда.  Мне  даже  удалось
вернуться еще дальше назад. Я чувствовал, как меня обнимает пара теплых рук,
они меня укачивают, у  меня болит живот,  человек, который так уютно и тепло
меня  держит,  вышагивает взад-вперед, что-то напевая, но  живот  у меня все
болит, а потом я роняю какашку, она шлепается на пол, и у меня уже ничего не
болит, мне легко, и теплый человек  целует  меня  и  смеется звонким смехом,
который я слышу, слышу...
   - Ну как, нравится тебе?
   Я  сидел в кресле, и на экране уже ничего не было. Блондинка подошла ко
мне, и они воцарили свет. - Неплохо.
   После мне  снова дали  посмотреть на  типа,  который принимал  в  брюхо
гостинец из автомата, потому что был, наверное, или кассиром в банке, или из
соперничающей банды, и который вопил: "Не убивайте меня, не убивайте  меня!"
- как последний идиот, потому что это без толку, всем надо делать свое дело.
Мне нравится в кино,  когда покойник говорит:  "Что ж, господа, делайте свое
дело",  перед тем как  умереть, - это говорит о понятливости, ведь ни к чему
действовать людям на нервы, взывая к их добрым чувствам. Но тип никак не мог
найти нужный тон, чтобы понравиться тем, в зале, и им приходилось заставлять
его отступать еще  и еще, чтобы  наконец  получилось.  Сначала он протягивал
руки, пытаясь остановить пули, и  орал: "Нет,  нет!" и "Не убивайте меня, не
убивайте  меня!" -  голосом  типа из зала, который  сам-то выкрикивал  это в
микрофон,  находясь в полной безопасности.  После  этого он падал, корчась в
судорогах,  потому что в кино это всегда  доставляет  удовольствие, и уже не
шевелился. Гангстеры всаживали в него еще очередь, чтобы удостовериться, что
он больше не  способен им навредить. И когда с ним уже было вроде покончено,
все пускалось в обратный  путь наоборот,  и  тип вздымался в  воздух, словно
рука Господа брала его  за шкирку и  ставила на ноги,  чтобы он еще мог  ему
послужить.
   Потом  мы  просматривали другие куски,  и некоторые  из них приходилось
пяти