Мухаммед,  а еще - три  кило картошки, фунт морковки,  сто грамм масла, одна
фиш, то есть рыбина, триста  франков,  воспитывать в  мусульманской религии.
Была там и дата, но это всего лишь день, когда она приняла меня на хранение,
и понять, когда я родился, невозможно.
   Об  остальных  пацанах  заботиться приходилось мне, особенно  по  части
подтирания,  потому  что мадам  Розе  из-за  своей  толщины нагибаться  было
тяжело. Талии  у  нее  вообще  не было, и зад  переходил сразу  в  плечи без
остановки. Когда она шла, будто вся квартира с места сдвигалась.
   По субботам к вечеру она надевала синее  платье с рыжей лисой и серьги,
накрашивалась краснее  обычного  и  уходила  посидеть  во  французское  кафе
"Купол" на Монпарнасе, где съедала кусок торта.
   Я  никогда не подтирал пацанов старше четырех лет, потому что имел свое
достоинство, а бывали такие, что делали в штаны нарочно. Но я-то хорошо знаю
этих  паршивцев  и  научил  их таким вот макаром  играть,  я имею в  виду  -
подтирать друг дружку: я им объяснил, что  так оно  веселей,  чем оставаться
при своих  интересах. Дело пошло как  нельзя лучше, и мадам Роза  поздравила
меня и сказала, что вот и я уже начинаю бороться за жизнь. Сам-то я не играл
с другими пацанами, они для  меня были слишком маленькими, разве что начнешь
иной раз сравнивать пипирки, и тогда мадам Роза свирепела, потому что ужасно
эти вещи  не  любила из-за всего, что ей пришлось  пережить.  Продолжала она
бояться  и львов  по ночам, и даже не верится,  что можно  так  нападать  на
львов, когда подумаешь, сколько для страха есть настоящих причин.
   У мадам Розы  были сердечные неприятности, поэтому по  магазинам  из-за
лестницы ходил я. Для  нее не  было ничего хуже этажей. Она  все  сильней  и
сильней свистела при дыхании, и я из-за нее тоже начал мучиться астмой - как
говорит  доктор  Кац, нет  ничего  заразней психологии.  Это такая  штука, о
которой мало что известно. Каждое утро, видя, как мадам Роза просыпается,  я
был  счастлив, потому что и  у  меня бывали  кошмары - я  страсть как боялся
остаться без нее.
   Самым верным другом был мне в ту пору зонтик по имени Артур, которого я
разодел с головы до ног. Я сделал ему голову  из  зеленой тряпки, обмотанной
вокруг  ручки,  и забавную  рожицу с  улыбкой  и круглыми глазами  -  губной
помадой  мадам  Розы. И не столько для того, чтобы было кого любить, а чтобы
выступать  клоуном, потому что карманных денег  у меня  не  было  и  я ходил
добывать их во французские  кварталы, где  они водятся. Я был  в  широченном
пальто до самых пят, а вдобавок нахлобучивал котелок и размалевывал красками
лицо,  и  с  Артуром на  пару мы  выглядели  - обхохочешься.  Я  черт-те что
выделывал на тротуаре и  порой  заколачивал  до двадцати франков в  день, но
приходилось   быть   начеку,   потому  что  полиция  глаз   не  спускает   с
несовершеннолетних на воле. Артур, как  одноногий, был в одном кеде, синем с
белым,  в брюках,  в клетчатом  пиджаке - вместо плеч я  приспособил к  нему
веревочкой вешалку, а еще я пришил  ему к голове круглую шапочку. Я попросил
мосье  Н'Да Амеде одолжить мне  одежонки для моего зонтика, и знаете, что он
сделал? Он повел меня в "Пул  д'Ор" на  бульваре Бельвиля, где торгуют самым
шикарным, и разрешил выбрать все что захочется. Не знаю, все ли они в Африке
такие, как он, но если да, то у них всего должно быть вволю.
   Давая представление  на  тротуаре, я  вышагивал  вперевалку,  плясал  с
Артуром да подбирал  деньгу. Некоторые начинали возмущаться и говорили, что,
мол, никому не дозволено так обращаться с  детьми. Понятия не  имею,  кто со
мной как обращался, но были и такие, которые расстраивались. Странные люди -
ведь все это делалось для смеху.
   Время  от времени Артур  ломался. Вешалку  я приколотил к нему гвоздем,
так что в плечах он стал  шире, но одна пустая штанина продолжала болтаться,
что для  зонтика дело  обычное.  Мосье Хамиль был недоволен, он говорил, что
Артур похож на идола,  а это против нашей религии. Сам-то я  неверующий,  но
когда у  вас появляется  диковинная, ни на  что  не похожая  штуковина, вы и
впрямь  начинаете надеяться,  что  она  что-то  может. Я спал  с  Артуром  в
обнимку, а наутро высматривал, дышит ли еще мадам Роза.
   Я никогда не бывал в церкви, потому что это  против истинной религии, а
уж чего я хотел меньше всего на свете, так это впутываться в эти дела. Но  я
знаю,  что  христиане готовы отдать  последнее,  лишь  бы иметь у себя  дома
Христа, а  у нас запрещено изображать человеческое лицо, чтобы не оскорблять
Господа, и это  легко понять, потому что гордиться особенно нечем. Поэтому я
стер Артуру  лицо  и  оставил  просто шар, зеленый, словно со страху, и  тем
пришел в согласие со своей  религией.  Как-то раз, когда  на  хвосте у  меня
висела  полиция,  потому что своими ужимками я устроил  скопление народа, я,
удирая, уронил  Артура, и тот разлетелся в разные стороны: шапочка, вешалка,
пиджак, кед и прочее. Самого-то его я подобрал, но  он остался  голым, каким
его создал  Господь. Так  вот,  самое смешное,  что  мадам  Роза  ничего  не
говорила,  когда Артур  был одет и  я с ним спал,  но когда он перестал быть
идолом и  я  захотел  взять  его с  собой под  одеяло, она раскричалась, что
никому  еще  в голову не взбредало  спать с  зонтиком.  Вот и пойми ее после
этого.
   У меня было кое-что отложено про запас, и я купил Артуру новую амуницию
на Блошином рынке - там у них чего только нет.
   Но счастье начало от нас отворачиваться. До той поры мои чеки приходили
хоть  и  нерегулярно  -  иные  месяца  проскакивали  всухую,  - но  все-таки
приходили. И вдруг  как отрезало. Два месяца, три - ничего. Четыре. Я сказал
мадам Розе, думая об этом так сильно, что голос дрожал:
   -  Мадам  Роза, не надо  бояться. Вы можете положиться  на меня.  Я  не
собираюсь бросать вас только потому, что вы не получаете больше денег.
   Потом я взял Артура,  вышел и сел на тротуар, чтобы не реветь у всех на
глазах.
   Надо  вам  сказать, что дело  становилось  дрянь. Мадам  Розу  настигал
предел возраста, и она сама это знала. Лестница с ее семью этажами стала для
нас врагом  общества номер  один.  Когда-нибудь она доконает мадам  Розу, та
была  в  этом просто  уверена.  Да  и  я понимал,  что  доконать ее  уже  не
составляло никакого  труда, достаточно было посмотреть  на  нее. Где  у  нее
грудь, а  где  живот  и  задница - и не разберешь толком,  прямо  как бочка.
Пацанов на пансионе  оставалось  все меньше, потому  что девицы не  доверяли
больше мадам Розе ввиду ее состояния. Они видели,  что она уже не может ни о
ком заботиться, и предпочитали платить дороже и обращаться  к мадам Софи или
к матушке Айше, что на  улице Алжира.  Денег они  зарабатывали порядком, так
что могли себе такое позволить. Шлюхи, знакомые мадам Розе лично, исчезли по
причине  смены поколений.  Поскольку  жила она за счет  людской  молвы, а на
тротуарах молва о ней поутихла, то и репутация ее сходила на нет. Когда ноги
еще служили ей, она сама обходила рабочие  места и кафе на улице Пигаль и на
Центральном рынке, где девицы боролись за жизнь, и помаленьку создавала себе
рекламу, расхваливая качество обслуги, шамовку и прочее. Теперь же она этого
не могла. Приятельницы все куда-то сгинули, и рекомендовать ее стало некому.
К тому же появилась легальная пилюля для охраны младенчества, так что теперь
ребенка  надо было  действительно  хотеть,  и  если  он все-таки  появлялся,
оправданий уже быть не могло - вы знали, на что шли.
   Мне  стукнуло  десять,  и  пора  было  помогать  мадам  Розе.  Вдобавок
приходилось  задумываться  и  о  будущем,  потому  что  останься я  один,  и
Общественное призрение зацапает меня в  два счета. От этого я не спал ночами
и все глядел на мадам Розу, чтобы убедиться, что она еще не помирает.
   Я  пробовал  бороться за жизнь.  Хорошенько причесывался,  мазал духами
мадам  Розы  за ушами, как она, и ближе к вечеру  отправлялся с  Артуром  на
улицу Пигаль или на улицу Бланш - та тоже годится. Там всегда есть женщины -
они ведь борются за жизнь круглосуточно, - и обязательно какая-нибудь из них
подруливала ко мне и говорила:
   - Гляди, какой славный мальчуган. Твоя мама работает здесь?
   - Нет, у меня еще никого нет.
   За  это меня обычно угощали мятным чаем  в кафе  на улице  Масэ. Но мне
приходилось  быть начеку, потому  что за  сутилерами охотится полиция, да  и
женщинам  тоже  следовало  остерегаться  -  им  запрещено приставать  самим.
Вопросы всегда были одни и те же:
   - Сколько тебе годков, красавчик?
   - Десять.
   - Мама у тебя есть?
   Я отвечал "нет"  и всякий раз переживал  за мадам  Розу, но  что  же вы
хотите. Одна там особенно со мной нежничала, а иногда, проходя  мимо, совала
мне в карман купюру.  Она  носила мини-юбку и сапоги до  самого верха и была
куда моложе  мадам  Розы.  У  нее  были очень  ласковые  глаза,  и  однажды,
хорошенько осмотревшись  вокруг,  она взяла меня за руку, и мы отправились в
кафе "Клубничка",  которого  сейчас там уже нет, потому  что в  него бросили
бомбу.
   - Не надо слоняться по тротуарам, это не место для малышей.
   Она все гладила меня по  голове - вроде как  волосы поправляла. Но я-то
знал: ей просто хотелось меня приласкать.
   - Зовут-то тебя как?
   - Момо.
   - А где твои родители, Момо?
   - У меня никого нет, с чего вы взяли. Я свободен.
   - Но в конце концов кто-то ведь о тебе забодится?
   Я потягивал оранжад: сначала нужно поглядеть.
   - Может,  мне поговорить с  твоими?  Я бы с радостью заботилась о тебе.
Отдала бы тебя в школу, ты жил бы как королевич и ни в чем не нуждался.
   - Надо поглядеть.
   Я покончил с оранжадом и слез со стула.
   - Держи, это тебе на леденцы, дорогуша.
   Она сунула мне в карман банкнот. Сто франков. Это как я вам имею честь.
   Я  наведывался туда еще раза два-три, и она всегда приветливо улыбалась
мне, но издали, грустно, потому что я был не ее.
   Но  вот невезуха: кассирша в "Клубничке" была приятельницей мадам  Розы
еще с тех времен, когда они вместе боролись за жизнь.  Она доложила старухе,
и какую же я заполучил сцену ревности! Никогда  еще  я не  видел  ее в таком
расстройстве, она плакала навзрыд. "Не для того я  тебя  воспитывала", - она
повторила это раз десять и все  рыдала. Пришлось поклясться ей, что больше я
туда ни  ногой  и  никогда  не  стану сутилером.  Она  сказала, что все  они
сводники и уж лучше ей умереть. Но я понятия не имел, чем еще можно заняться
в мои-то десять лет.
   Мне  всегда   казалось  странным,  что  слезы  предусмотрены   заранее.
Получается,  что   люди   так  задуманы,   чтобы  плакать.  Об  этом  стоило
поразмыслить. Ни один уважающий себя конструктор такого бы не сляпал.
   Чеки  по-прежнему  не   приходили,  и  мадам  Роза  начала   набеги  на
сберегательную кассу. Она отложила кое-какие  гроши  на  старость, но хорошо
знала, что долго не протянет. Рака у нее все еще не было, зато все остальное
приходило  в  негодность  прямо  на  глазах.  Она даже  как-то  раз  впервые
заговорила со мной про моих мать  и  отца,  потому что,  похоже, у меня были
оба.  Однажды  вечером  они пришли меня  сдать,  и моя  мать  разревелась  и
убежала.  Мадам  Роза пометила меня как Мухаммеда, мусульманина, и заверила,
что я  буду как сыр в масле  кататься. А вот потом, потом... Она  вздыхала и
говорила, что больше ей, мол, ничего не известно, вот только глаза почему-то
отводила. Я не знал,  что она от меня скрывает, но по ночам это нагоняло  на
меня страх. Я так и не смог выудить  из нее еще хоть что-нибудь,  даже когда
перестали приходить чеки и у  нее не оставалось причин меня щадить. Все, что
я знал,  -  это  что  отец  и  мать у меня наверняка  были, тут  уж  природа
неумолима. Но  они  так  и не  вернулись,  и  мадам  Роза,  говоря об  этом,
принимала виноватый  вид  и  умолкала. Сразу  же скажу вам,  что  мать я так
никогда и  не отыскал, -  не хочу вызывать у вас напрасных  надежд. Однажды,
когда я уж очень насел на мадам Розу, та придумала такую убогую  басню,  что
слушать было одно удовольствие.
   - По мне, так у  твоей матери  были буржуазные предрассудки, потому что
родом она  из хорошей  семьи. Она не хотела, чтобы  ты  узнал, что  у нее за
профессия.  И  уехала,  рыдая,  с  разбитым  сердцем,  чтобы  больше  уж  не
вернуться, потому что, как  считает медицина, предрассудки причинили бы тебе
жестокую травму.
   И тут мадам Роза сама всплакнула: никто так не  любил красивых историй,
как  она.  Думаю,  доктор Кац был  прав, когда я ему  об  этом рассказал. Он
сказал,  что  шлюхи  - это  надуманное понятие. Да и  мосье Хамиль,  который
прочитал Виктора Гюго  и  прожил больше, чем любой другой старик,  с улыбкой
объяснил мне, что нет ничего белого или черного и что  белое - это  зачастую
хорошо  замаскировавшееся черное, а  черное - это белое, которое  дало  себя
захватать. И он  даже  добавил, глядя на  мосье  Дрисса, который принес  его
любимый  чай с  мятой:  "Уж  поверьте  моему  опыту старика". Мосье Хамиль -
великий человек, просто обстоятельства не так сложились.
   Чеки не  приходили вот уже несколько месяцев, а что до Банании, то этих
денег мадам Роза и вовсе не нюхала, если не считать того дня, когда  его нам
сплавили,  потому что  тогда  мадам  Роза  затребовала  плату за  два месяца
вперед.  Теперь Банании  бесплатно шел четвертый  год, но  он вел  себя  без
всякого стеснения, как если бы за него платили. Мадам  Роза сумела подыскать
ему семью  - этому шкету всегда чертовски везло. Мойше - тот все еще состоял
под наблюдением и лопал в семье, которая пасла его уже шесть  месяцев, желая
удостовериться, что ребенок  хорошего качества и  не страдает эпилепсией или
припадками. Именно припадков  больше всего боятся семьи, когда прицеливаются
к  малышу, так что это главное, чего надо избегать, если хочешь усыновиться.
На приходящих пацанов  и  для прокорма  самой мадам Розы требовалось  тысяча
двести франков в месяц, да еще к этому нужно прибавить лекарства и кредит, в
котором ей отказывали. Одну  только  мадам  Розу  меньше  чем на  пятнадцать
франков в день кормить  было нельзя, не будучи извергом, даже если уговорить
ее похудеть. Помню, я честно сказал ей, что нужно  похудеть,  чтобы поменьше
есть, но  это было  очень жестоко по  отношению к старому человеку,  который
один  в целом  свете и которому поэтому себя  самого нужно больше, чем  кому
другому. Когда вас некому любить, все обращается в жир. Я снова  зачастил на
улицу Пигаль, где по-прежнему виделся с той дамой, Маризой, которая полюбила
меня, потому что я был еще ребенком. Но я страсть как боялся, ведь сутилеров
сажают в тюрьму, и потому встречаться нам приходилось тайком. Я  поджидал ее
в подворотне,  она приходила, обнимала меня, наклонялась, говорила: "Золотко
ты мое, как бы я хотела иметь такого сына, как ты", а потом совала мне плату
за встречу. Еще я  пользовался у  нас  в квартале Бананией, чтобы  без помех
шуровать на  полках. Я  оставлял  Бананию  одного с его  улыбкой,  чтобы  та
обезоруживала, и он устраивал вокруг себя скопление народа, потому что своим
видом вызывал  взволнованные  и умильные  чувства. К этим  чернокожим  очень
хорошо относятся,  когда  им четыре-пять лет. Бывало, ущипну  его,  чтоб  он
заголосил, люди окружат его заботой и участием, а я тем временем тырю всякие
пригодные для еды штуки. У меня было пальто до пят с бездонными, как прорва,
карманами,  которые  мне пришила мадам Роза,  и все выходило  как  по нотам.
Голод спуску  не  дает.  Чтобы выйти из магазина, я брал Бананию  на  руки и
примащивался  возле  какой-нибудь  женщины,  которая  расплачивалась, и  все
считали, будто я с  ней, а Банания тем временем улыбался всем и каждому, как
шлюха на панели. К детям все настроены очень хорошо, пока они еще не опасны.
Даже мне доставались ласковые слова и улыбки -  людям  всегда как-то покойно
на душе при виде пацана, который еще не достиг бандитского возраста. У  меня
каштановые волосы, голубые глаза и нет такого еврейского носа, как у арабов,
так что со своей физиономией я могу сойти за кого угодно.
   Мадам Роза стала лопать поменьше, и это шло на пользу  не только ей, но
и  всем  нам.  И  потом, пацанов  стало побольше -  наступило  лето, и  люди
разъезжались кто куда. Никогда еще я так не радовался, подтирая попы, потому
что они сулили  хороший приварок, и даже когда пальцы  у меня  оказывались в
дерьме, несправедливостью тут не пахло.
   На беду, мадам Роза менялась прямо  на глазах  - из-за законов природы,
которые  взялись  за  нее со всех сторон, набросившись на ноги, на глаза, на
такие известные органы,  как  сердце,  печень, артерии, и вообще на все, что
можно  обнаружить у  сильно изношенного человека. А поскольку лифта у нас не
было, ее порой заклинивало между этажами,  и нам всем приходилось спускаться
и подталкивать ее сзади, даже Банании, который  начал пробуждаться к жизни и
понимать, что и ему есть смысл сражаться за свой кусок хлеба с маслом.
   Самые важные части у человека  - это  сердце  и голова,  и за  них-то и
приходится  дороже всего расплачиваться. Если останавливается сердце, то  на
этом все заканчивается и продолжения ждать нечего, а если отключается голова
и  уже  не  варит  как положено, человек  лишается способности  пользоваться
жизнью. Мне думается, жить  надо начинать  сызмальства, потому что после все
теряют к тебе интерес и никому ты на фиг не нужен.
   Иногда я приносил мадам Розе вещи, которые подбирал без всякой нужды, -
они ни на  что не годны,  но доставляют удовольствие, потому что их никто не
хочет и их выбросили. Например, рядом с вами живут люди, у которых дома есть
цветы - какая-нибудь годовщина  или  просто так, чтобы в  квартире повеселей
было, - и когда цветы засыхают  и уже не украшают, их выкидывают на помойку,
так что если встать рано поутру, их молено подобрать, чем я и занимался, это
называется утилизацией вторсырья.  Кое-какие  цветы  еще не совсем полиняли,
они еще помаленьку жили, и  я собирал из  них букеты, не задаваясь вопросами
возраста, и дарил мадам Розе, которая ставила их в вазы без воды, потому что
вода была уже ни к чему. А еще, бывало, я тырил целыми охапками с тележек на
Центральном  рынке мимозу и приносил ее домой, чтобы и там попахло счастьем.
По  пути я мечтал  о цветочных  сражениях в Ницце(9) и о  дремучих мимозовых
лесах  вокруг  этого белоснежного  города,  который  мосье  Хамиль знавал  в
молодости и о котором порой мне кое-что рассказывал, но мало, потому что сам
был уже не тот.
   Чаще  всего  дома у нас говорили по-еврейски или по-арабски,  а  иногда
по-французски - это когда у нас  бывали иностранцы или  когда  мы не хотели,
чтобы  нас понимали свои, но теперь  мадам  Роза смешивала  все  языки своей
жизни и говорила со мной даже по-польски  -  это был для нее самый давнишний
язык, и он возвращался к ней, потому что если у стариков что и остается, так
это их молодость. В общем-то,  если не  считать  лестницы, за жизнь  она еще
боролась.  Но  жизнь  эта,  по  правде  говоря,  была  не  повседневной,   и
требовались уколы.  А  попробуй-ка найди  резвую медсестру,  чтобы топала на
седьмой пешком да притом не обдирала вас как липку.  Хорошо хоть  это дело я
уладил с Махутом,  который  кололся  на законном  основании,  - у  него  был
диабет,  и потому здоровье ему это позволяло. Он был  славный малый, который
создал  себя сам,  но  все  равно оставался черным и  алжирцем.  Он продавал
транзисторы  и другие  плоды  своего  воровского труда, а  в свободное время
пытался вылечиться от наркомании в  больнице Мармоттан, куда у него был ход.
Он пришел сделать мадам Розе укол, но дело чуть не кончилось скверно, потому
что он  перепутал ампулы и загнал мадам Розе в задницу дозу героина, которую
берег на тот день, когда закончит курс излечения.
   Я сразу  заметил,  что  происходит  что-то против природы,  потому  что
никогда  раньше не видел