старуху  такой радостной. Сначала  она  несказанно
удивилась,  а потом стала  прямо-таки счастливой. Я даже перетрухнул, решив,
что  она  уже  не вернется, забравшись на самые  небеса. Лично  я на  героин
плевал  с  высокой  колокольни.  Пацаны,  которые  колются,  все  до  одного
привыкают к счастью, а это уж  точно хана - ведь  счастье  только и узнаешь,
когда его не хватает. Чтобы колоться, нужно и впрямь очень хотеть счастья, а
такое  приходит  в  голову разве  что  полным кретинам.  Лично я никогда  не
сиропился, только иногда из вежливости курил с приятелями "Мари"(10), а ведь
десять лет - это возраст, когда взрослые учат вас целой  куче вещей. Но я не
так уж жажду быть счастливым, я пока еще предпочитаю просто жить.  Счастье -
штука  паскудная, и его не худо было  бы отучить соваться в людские дела. Мы
со счастьем из разных курятников, и плевать я на него хотел. Политикой я еще
никогда не  занимался,  потому  что это всегда на  руку  только  кому-нибудь
одному, а вот насчет счастья уже давно пора придумать законы, чтобы помешать
ему пакостить. Говорю то,  что думаю, и, может, я и не прав, но только я  ни
за что не  стану хвататься за шприц, чтобы  стать счастливым. Хреновина.  Но
хватит  мне  уже долдонить  вам про  счастье, потому что не хочется доводить
себя до припадка, но мосье Хамиль говорит, что меня тянет к невыразимому. Он
говорит, в невыразимом-то и нужно искать - все там.
   Лучший способ раздобыть героина - кстати, Махут так и пробавлялся - это
сказать, что ты  еще ни разу не кололся,  и тогда братва мигом  устроит тебе
дармовой укольчик,  потому что никому  неохота чувствовать себя  одиноким  в
несчастье. Вы не поверите, сколько типов готово было всадить мне мою  первую
порцию,  но я не  собираюсь  облегчать другим  жизнь, тут мне хватает  мадам
Розы. Не намерен я нырять в счастье, пока не испробую все, чтобы выпутаться.
   Так вот,  значит, этот  Махут  -  кстати, это прозвище ровно  ничего не
значит,  потому-то все  его так и кличут - приобщил мадам Розу к  HLM, как у
нас   называют  героин   по   причине   тех   районов   Франции,   где   его
тьма-тьмущая(11). Мадам Роза в тот раз сначала невероятно удивилась, а потом
впала в такое радостное состояние, что  больно было смотреть. Сами посудите:
еврейка шестидесяти  пяти  лет  от  роду -  только этого ей и не хватало.  Я
помчался  за доктором Кацем, потому  что  с героином  бывает перебор и тогда
отправляешься прямехонько в ихний  искусственный рай.  Доктор  Кац не пошел,
потому что ему  уже запрещено было подниматься на седьмой этаж, разве  что в
случае  смерти. Он позвонил  знакомому молодому  врачу,  и  час  спустя  тот
появился у  нас.  Мадам  Роза уже  вовсю  пускала  в  кресле  слюни.  Доктор
уставился на меня так, будто в жизни не видывал десятилетнего шкета.
   - Что это здесь? Вроде детского сада?
   Мне его даже жалко стало, до того у  него  озадаченный  вид  был, будто
такое невозможно. Махут - тот весь исстрадался, бедняга,  ведь  это  он свое
счастье загнал в зад мадам Розе.
   -  Но  все-таки  как  же  так  можно? И  кто достал этой почтенной даме
героин?
   Я смотрел на  него, засунув руки в карманы, и улыбался, но говорить так
ничего и  не стал - к чему, ведь это был всего-навсего тридцатилетний пацан,
совсем еще зеленый, которому только еще предстояло всему научиться.
   Спустя несколько дней мне  здорово повезло. Надо было наведаться в один
большой магазин  на  площади  Оперы, где  на витрине  цирк,  чтобы  родители
приходили с малышами  задаром. Я бывал там  уже  раз  десять,  но в тот день
пришел слишком рано, жалюзи еще были  опущены, и я покалякал о том о  сем  с
одним африканцем  подметальщиком,  которого я вообще-то не знал,  но который
точно  был из Африки.  Жил  он  в  Обервилье, где чернокожих тоже  полно. Мы
выкурили сигарету, и я немного поглазел,  как  он подметает  тротуар, потому
что заняться  больше было нечем.  Потом я  вернулся к магазину и там наконец
отвел душеньку. Вокруг витрины горели звезды  крупней настоящих,  которые то
зажигались,  то гасли,  словно  подмигивали.  А  внутри  был  цирк:  клоуны,
космонавты,  которые улетают  на  луну и  возвращаются  оттуда,  приветствуя
прохожих, акробаты, которые, как им и положено, легко кувыркаются в воздухе,
белые танцовщицы в  пачках на спинах  лошадей и мускулистые  силачи, которые
играючи  поднимают  невероятные  тяжести,  потому  что  снабжены  для  этого
механизмами. Там был даже пляшущий верблюд и фокусник - у него из шляпы друг
за  дружкой выходили кролики,  делали круг по  арене  и запрыгивали  назад в
шляпу,  а потом  все по новой, потому что  представление было  непрерывным и
остановиться не могло, это было выше его сил. Клоуны были  разодеты  в пух и
прах  -  голубые, белые, всех цветов радуги, и у каждого в  носу  загоралась
красная лампочка. Позади арены толпились зрители - не настоящие, а понарошку
- и без передыху хлопали в ладоши, для того они  и были сделаны.  Космонавт,
достигнув  луны,  выходил  из  ракеты  и  приветствовал  зрителей, и  ракета
послушно  ждала, покуда  он не  кончит  кланяться.  А  когда  тебе  начинало
казаться,  что  ничего  нового  уже  не  увидишь, из своего загона  выходили
потешные слоны  и  кружили по арене,  держась друг  дружке за хвост, и самый
последний был  еще малыш и весь розовый, словно  только что  родился. Но для
меня  гвоздем  программы  были  клоуны,  не  похожие  ни  на  что  на свете:
физиономии у всех  самые немыслимые,  глаза  вопросительными знаками, и  все
такие прохвосты, что  все  время  ужасно всем довольны.  Я  глядел  на них и
думал, до чего  забавно  выглядела бы  мадам  Роза,  будь  она клоуном, но в
том-то  и  дело, что  она никакой  не клоун,  и  это самое  поганое. Штаны у
клоунов  то и дело  спадали  и снова надевались, публике на потеху, а из  их
музыкальных инструментов вместо того, что  в обычной жизни, вылетали искры и
струйки  воды.  Клоунов  было  четверо,  и  верховодил  среди  них  белый  в
остроконечном колпаке, в штанах пузырем и с  лицом белей, чем все остальное.
Другие отвешивали  ему поклоны и по-военному отдавали честь,  а он награждал
их пинками  в зад - он только этим всю свою жизнь и занимался и остановиться
не мог, даже если б захотел, так уж его настроили. Он делал это не по злобе,
а  чисто механически.  А вот желтый  клоун в  зеленых пятнах, тот  постоянно
радовался, даже когда сворачивал себе шею, -  он выступал на проволоке и все
время оттуда срывался,  но воспринимал это с юмором, как настоящий  философ.
На нем был рыжий парик, который от ужаса вставал дыбом, когда он ставил одну
ногу на проволоку, потом другую, пока все ноги не оказывались на проволоке и
он уже не мог двинуться  ни вперед, ни назад и принимался дрожать со страху,
чтобы  насмешить,  потому что  нет  ничего  смешнее,  чем испуганный  клоун.
Приятель его, весь голубой и ласковый, держал в руках крохотную гитару и пел
на луну, и видно было, что сердце у него очень доброе, но он ничего не может
с  собой поделать. Ну а последний клоун был на самом деле вдвоем, потому что
у него имелся двойник, и то, что делал первый, вынужден был делать и второй,
и оба пытались покончить с этим, но никак не могли, потому  что были связаны
круговой  порукой. Главное,  все было  механическое и незлое,  и ты  наперед
знал, что они  не будут  страдать, не состарятся и вообще ничего  плохого  с
ними не случится. Это было ни капельки не похоже на то, что вокруг, с какого
боку  ни  взгляни. Даже верблюд вопреки своей  репутации желал  тебе  добра.
Улыбка у него была такая широкая, что еле умещалась на морде, и он вышагивал
важно, как дама-воображала.  Все  были счастливы в этом цирке, который ничем
не  походил на  взаправдашний.  Клоуну на  проволоке была  обеспечена полная
безопасность,  за десять дней я ни разу не видел, чтобы  он упал, а если б и
упал, то, я уверен, ничего бы себе не повредил. Чего там, это было и вправду
совсем другое  дело. Мне прямо помереть хотелось, потому  что  счастье нужно
хватать, пока не сплыло.
   Я смотрел  представление и радовался, как вдруг почувствовал  на  своем
плече  руку. Я  быстро  обернулся, решив, что  это фараон, но  это оказалась
милашка,  совсем  молоденькая  -  от  силы  лет  двадцати   пяти,  чертовски
хорошенькая, с обалденной светлой шевелюрой, и  пахло  от  нее  свежестью  и
чем-то приятным.
   - Почему ты плачешь?
   - Я не плачу.
   Она коснулась моей щеки.
   - А это что такое? Разве не слезы?
   - Нет, понятия не имею, откуда оно взялось.
   - Ладно, я вижу, что ошиблась. Что за прелесть этот цирк!
   - Лучше не бывает.
   - Ты живешь здесь?
   - Нет, я не француз. Я, наверное, алжирец, а живем мы в Бельвиле.
   - А как тебя звать?
   - Момо.
   Я никак  не мог взять в толк, чего это она ко  мне прицепилась. В  свои
десять лет  я еще ни на что не был  годен, пусть я даже и араб. Руку она все
держала у меня на щеке, и я  чуток отступил. Надо всегда держать ухо востро.
Вам-то,  может, и невдомек,  но у ищеек Общественного  призрения вид  бывает
безобидный,  а  потом  вдруг бац! - и заполучай протокол с  административным
расследованием. Нет  ничего хуже административного расследования. Мадам Роза
прямо-таки обмирала, стоило ей  только про это  подумать. Я еще отступил, но
не намного - ровно на столько, чтобы успеть задать деру, если она попытается
меня задержать. Но она была  чертовски красива и могла бы, если б  захотела,
обеспечить себе целое состояние с каким-нибудь серьезным типом, который бы о
ней заботился. Она засмеялась.
   - Не нужно бояться.
   Как бы  не  так.  "Не нужно бояться" -  это припевка для идиотов. Мосье
Хамиль все  время повторяет, что  страх -  самый верный наш союзник и одному
Господу известно, что бы с нами без него
   сталось, уж поверьте опыту старика. Мосье Хамиль от страха даже в Мекке
побывал.
   - Ты еще слишком мал, чтобы бродить одному по улицам.
   Вот уж где я повеселился. От души повеселился. Но ничего не сказал - не
мне же учить ее жизни.
   - Ты самый милый мальчуган из всех, что я видела.
   - Вы и сами что надо.
   Она засмеялась.
   - Спасибо.
   Не  знаю, что со  мною сделалось, но  меня  вдруг обуяла надежда. Не то
чтобы я  подыскивал, где пристроиться,  - я не собирался бросать мадам Розу,
пока  она была еще на что-то  способна. Только  стоило все  же подумать и  о
будущем, которое рано или  поздно, но обязательно шмякнет вас  по темечку, и
иногда  по ночам  мне  снилась всякая всячина. Что-нибудь  насчет каникул на
море и когда меня не заставляют ничего такого  чувствовать. Ладно, пускай  я
чуток изменял мадам Розе,  но только в мыслях и когда мне уж совсем хотелось
подохнуть. Я поглядел на  красотку с надеждой, и сердце у меня заколотилось.
Надежда - она  всегда сильнее всего,  даже у стариков  вроде мадам Розы  или
мосье Хамиля. Стерва проклятая.
   Но она больше ничего не сказала. Все на том и закончилось. Люди - штука
ненадежная.  Она  поговорила  со  мной, сделала  мне  такое одолжение,  мило
улыбнулась, а потом вздохнула и ушла. Шлюха.
   Она  была  в  плаще  и  брюках. Белокурые волосы рассыпались по  спине.
Худенькая,  и по походке видно, что  ей ничего  не стоит взбежать на седьмой
этаж, притом не один раз в день, да еще с полными сумками.
   Я  потащился  следом, потому что ничего лучше  не придумал.  Разок  она
остановилась, увидела меня,  и оба мы засмеялись. В другой раз я спрятался в
подъезде,  но она не обернулась и не пошла назад. Я чуть было  не потерял ее
из виду. Шла она быстро и, наверное, совсем про меня забыла - должно быть, у
нее хватало и своих  забот. Она свернула во двор, и я увидел, как она звонит
в дверь на первом этаже.
   И  не просто так.  Дверь открылась, и  появились двое малышей,  которые
бросились ей на шею. Ну там лет семи или восьми. Такие вот дела.
   Какое-то время я без всякой цели просидел в подворотне. Вообще-то я мог
бы подыскать себе занятие и поинтересней.  На площади Этуаль есть магазинчик
с  мультиками,  а когда смотришь мультики, можно наплевать на все остальное.
Или молено  было пойти на улицу Пигаль к  девицам,  которым  я  нравился,  и
разжиться  монетой. Но мне все вдруг  опостылело и стало  безразличным.  Мне
вообще  расхотелось  быть  тут. Я закрыл глаза,  но от этого мало проку, и я
по-прежнему оставался тут  - это  получается само собой,  пока живешь. Я все
никак не мог понять, какого черта эта шлюха вздумала делать мне авансы. Надо
сказать,  что  я  становлюсь  большим  занудой, когда  нужно  что-нибудь как
следует понять,  -  я все время  в  этом копаюсь, хотя прав,  конечно, мосье
Хамиль, который говорит, что  уже довольно давно никто  ни  в  чем ничего не
понимает и остается только  удивляться. Я отправился снова поглядеть на цирк
и выиграл еще  часок-другой,  но их все  равно  оставалось слишком  много. Я
вошел в чайный  салон для дам, слопал два эклера в шоколаде, это мои любимые
пирожные, потом спросил, куда здесь  можно сходить  по-маленькому,  а  выйдя
оттуда, рванул прямо к двери - и привет. После этого  я стырил на распродаже
в магазине "Прентан" перчатки и выбросил их в мусорный ящик. От этого как-то
полегчало.
   Как  раз  когда  я  возвращался  по  улице Понтье, произошла  и  впрямь
странная штука. Я не  очень-то  верю  в странное, потому что  не  вижу в нем
ничего особенного.
   Я боялся возвращаться домой. На  мадам Розу  больно было смотреть,  и я
знал, что, того и гляди,  ее  у меня не станет. Я думал об этом постоянно  и
иногда просто  не  мог заставить  себя вернуться  домой.  Тогда мне хотелось
стащить что-нибудь крупное в  магазине и дать  себя зацапать. Или попасть  в
засаду
   при  налете   на  отделение  банка  и  отстреливаться  из  автомата  до
последнего. Но  я  знал, что никто все равно не обратит на меня внимания. Ну
вот, значит, я был на улице Понтье и угробил там часа два, глазея на парней,
гонявших мяч во дворике за бистро.  Потом мне  захотелось  пойти куда-нибудь
еще, но куда - я не знал, поэтому продолжал торчать  там. Я знал, что  мадам
Роза наверняка  уже в панике, - она всегда  боялась, как бы со мной  чего не
стряслось. Выходить из  дому она почти что перестала, потому что втащить  ее
обратно наверх  не  было уже  никакой  возможности.  Поначалу  мы  вчетвером
поджидали  ее внизу  и, когда  она  подходила,  всем скопом  наваливались  и
подталкивали ее. Но теперь она все реже бывала в своем уме, ноги и сердце ей
совсем отказывали, а дыхания не хватило бы даже на кого-нибудь в четверть ее
веса. О  больнице, где тебя принуждают умирать до конца,  вместо того  чтобы
сделать укол, она и слышать не хотела. Она говорила, что во Франции общество
выступает против  легкой смерти и тебя заставляют жить столько, сколько ты в
состоянии мучиться.  Мадам Роза  страсть  как  боялась мучений и  все  время
повторяла,  что когда ей действительно надоест, она  сама найдет  способ  от
себя избавиться. Она  предупреждала нас:  если  ею  завладеет  больница,  то
Общественное  призрение  всех нас тут  же узаконит, и принималась реветь при
одной мысли о том, что может помереть в согласии с законом. Закон сделан для
того, чтобы защищать  тех людей, у кого есть что защищать  от  других. Мосье
Хамиль  говорит,  что  человечество -  это  всего лишь  крохотная запятая  в
великой Книге жизни, ну а если старый человек морозит такую чушь, я не знаю,
что тут еще  сказать. Человечество - не запятая, потому что когда мадам Роза
глядит на меня своими еврейскими глазами, она никакая не запятая, она скорее
вся великая Книга жизни целиком, и я не желаю этого видеть. Два раза я ходил
в мечеть ради мадам Розы, но это ничего не дало, потому что на евреев это не
действует.  Вот почему мне было тяжело возвращаться в Бельвиль и оказываться
с глазу на  глаз с мадам Розой. Временами она ойкала: "Ой-ей-ей!" - это крик
еврейской души, когда у них  где-нибудь  болит. У арабов  это звучит  совсем
по-другому,  мы говорим: "Хай!  Хай!",  а  французы - "О! О!", когда  бывают
несчастны,  - не нужно думать, что с ними такого никогда  не  случается. Мне
вот-вот  должно было стукнуть десять лет, потому что  мадам Роза решила, что
мне пора привыкать  иметь свой день рождения,  и  он приходился  как  раз на
сегодня. Она сказала,  что это важно для моего  нормального развития,  а все
остальное - имя отца, матери - это блажь.
   Я устроился в подворотне - переждать,  пока это пройдет, но время - оно
старее всего  на свете и потому плетется еле-еле. Когда людям плохо, глаза у
них набухают и вмещают больше, чем вмещали до того. Вот и у мадам Розы глаза
словно  набухали  и становились  все больше похожи на  собачьи.  Так смотрят
собаки на того,  кто  ни за  что  ни про что награждает их  пинками. Я прямо
видел  ее глаза перед собой, а ведь в тот момент находился на улице  Понтье,
неподалеку  от  Елисейских  полей  с их шикарными магазинами.  Ее  довоенные
волосы теперь все больше и больше выпадали, и  когда в ней порой пробуждался
боевой дух, она отправляла меня на  поиски нового парика из настоящих волос,
чтобы  снова стать  похожей  на человека. Старый ее парик - тот  тоже совсем
опаскудился. Надо сказать, она становилась лысой, как мужчина, и на это было
больно смотреть, потому что для женщин это не предусмотрено. Новый парик она
тоже хотела рыжий, этот  цвет больше  всего подходил  к  ее типу красоты.  Я
ломал голову, где бы его спереть. В Бельвиле нет таких специальных заведений
для страхолюдин, которые называются институтами красоты.  А  на Елисейских -
туда  я сунуться  не решался. Там надо  спрашивать, мерить - в общем,  дрянь
дело.
   На душе было препогано. Даже кока-колы не хотелось. Я  пробовал убедить
себя, что шансов родиться именно  в этот день у меня не больше, чем  в любой
другой,  и  как бы то  ни было,  а вся  эта шумиха  вокруг  дней  рождения -
просто-напросто  всеобщий  сговор.  Я думал  о  своих приятелях: о Махуте, о
Шахе, который  вкалывал  на бензоколонке.  Когда  ты еще пацан, то заявить о
себе можно, только собравшись в кучу.
   Я лег на землю, закрыл глаза и начал вовсю стараться умереть, но цемент
был холодный, и  я забоялся подхватить какую-нибудь хворь.  Я  знаю, на моем
месте многие загнали бы в себя целую прорву героина, но лично я не собираюсь
лизать  жизни  задницу  за такое счастье.  И ползать перед этой паскудой  на
брюхе тоже не намерен. У нас с ней дорожки разные. Когда закон признает меня
совершеннолетним,  я,  наверное,  стану террористом,  с  угоном  самолетов и
взятием заложников, как по телику, чтобы чего-нибудь требовать - еще не знаю
чего,  но уж никак не леденцов. Чего-то настоящего, вот. Покамест  я  еще не
могу   вам  сказать,  чего   нужно   требовать,   потому  что   не   получил
профессиональной подготовки.
   Я  сидел на голом цементе, угоняя  самолеты  и  захватывая  заложников,
которые выходили с задранными вверх руками, и придумывал, что  я буду делать
с  деньгами, всего ведь не купишь. Я куплю мадам Розе собственный дом, чтобы
она  померла  спокойно,  опустив ноги  в тазик с  водой и в  новом парике. Я
отправлю  шлюх с  их сыновьями в  самые  роскошные дворцы в  Ниццу, где  эти
ребята  будут  надежно укрыты  от жизни и смогут  впоследствии стать главами
государств, прибывающими с визитом в Париж, или представителями большинства,
выражающими свою  поддержку, или даже  важными факторами успеха. А  я  смогу
купить себе новый телик, который присмотрел на витрине.
   Я  размышлял  обо  всем   этом,  но  потом  делами   заниматься  что-то
расхотелось.  Я вызвал к  себе  голубого клоуна с  той витрины, и мы немного
подурачились  вместе. Потом я пригласил  белого, и  тот сел со  мной рядом и
сыграл  мне на  своей крохотной скрипочке тишину.  Мне очень хотелось уйти к
ним и остаться там  навсегда, но я не мог  бросить мадам Розу  одну  в  этом
свинюшнике.  Нам удалось раздобыть нового  вьетнамца цвета  кофе  с  молоком
вместо прежнего,  которого одна чернокожая француженка с Антильс