Я даже сходил за  Мойше, потому что у хмыря действительно была
расписка по всей форме, и что ни говори, а его полагалось отоварить.
   - Так что вам угодно?
   - Одиннадцать лет назад, мадам, я доверил вам  своего сына, - выговорил
хмырь,  и ему, похоже, даже и  говорить-то  было трудно, он все никак не мог
дух  перевести. - Я  не мог подать вам  никаких признаков жизни раньше, меня
заключили в больницу.  У меня  даже не  было ни вашей фамилии, ни  адреса, у
меня все отобрали при  госпитализации. Ваша расписка находилась у брата моей
несчастной  жены,  которая   трагически   умерла,  как  вам,   должно  быть,
небезызвестно. Меня выпустили только сегодня утром, и  я пришел взглянуть на
своего сына Мухаммеда. Я хочу сказать ему "здравствуй".
   У мадам Розы голова в тот день варила как полагается, что нас и спасло.
   Я увидел, что она побледнела, хотя для этого надо хорошо ее знать:  она
так накрасилась, что глаз различал  только голубое и  красное.  Она нацепила
очки, что шло ей как-никак лучше, чем ничего, и взглянула на расписку.
   - Ну так и что же вы от меня хотите? Хмырь едва не разрыдался.
   - Мадам, я больной человек.
   - Все больны, кто ж не болен, -  смиренно проговорила мадам Роза и даже
возвела глаза к небесам, словно благодаря их за это.
   - Мадам, меня  зовут Кадир Юсеф.  Для санитаров Ю-ю. Одиннадцать лет  я
пробыл психическим после той трагедии во всех  газетах, за которую я не несу
абсолютно никакой ответственности.
   Я  вдруг вспомнил, как  мадам Роза все  выпытывала  у доктора Каца,  не
психический ли и я тоже. Или с наследственностью. А в общем, плевать, то был
не я. Мне десять лет, а не четырнадцать. Фигушки!
   - Так как там звали вашего сына?
   - Мухаммед.
   Мадам Роза так впилась в него взглядом,  что мне  даже  стало еще чуток
страшнее.
   - А имя матери вы, надеюсь, помните?
   Тут мне  показалось, что хмырь отдает  концы.  Он позеленел, челюсть  у
него отвисла, колени заходили ходуном, да еще и слезы появились.
   - Мадам,  вы прекрасно  знаете, что  я был невменяем.  Это признанный и
удостоверенный факт. Если моя рука и совершила убийство, то сам я тут ни при
чем. Сифилиса  у  меня не нашли, хотя санитары и  говорят, что арабы все  до
одного сифилитики. Я совершил это в момент безумия, упокой Господь  ее душу.
Я стал очень набожным. Я молюсь  за ее душу  каждый проходящий час. При  том
ремесле,  каким  она занималась, ей это необходимо. Я  действовал в приступе
ревности.  Посудите сами, у  нее было до двадцати  выходов  в день.  В конце
концов я до того взревновал, что убил ее,  я это  знаю. Но я  был невменяем.
Меня признали  лучшие  французские врачи. Я даже ничего потом  не  помнил. Я
любил ее до безумия. Я жить без нее не мог.
   Мадам Роза ухмыльнулась. Я никогда не видел, чтобы она  так ухмылялась.
Это было что-то... Нет, не сумею я вам это описать. От этого у меня аж спина
заледенела.
   - Само собой, вы не могли без нее жить, мосье Кадир. Айша из года в год
приносила вам старыми сто  тысяч  кругляшей  в день. Вы убили ее, потому что
вам, видно, все было мало.
   Хмырь издал  тоненький крик и ударился  в слезы. Я впервые  видел,  как
плачет араб,  не считая, конечно, самого себя. Мне его даже жалко  стало, до
того мне он был до фонаря.
   Мадам  Роза сразу смягчилась. Ей,  должно  быть,  приятно  было осадить
голубчика. Дескать, смотрите, я еще женщина.
   - Ну а кроме этого, все в порядке, мосье Кадир?  Хмырь утерся  кулаком.
Ему не хватало сил даже достать платок, до него было слишком далеко.
   - В полном порядке, мадам Роза. Я скоро умру. Сердце.
   - Мазлтов, - добродушно отозвалась мадам Роза, что по-еврейски означает
"поздравляю".
   - Спасибо, мадам Роза. Я хотел бы все нее повидать своего  сына, будьте
так добры.
   - Вы должны  мне  за три года пансиона, мосье Кадир. Целых  одиннадцать
лет вы не подавали никаких признаков жизни.
   Хмыря аж подбросило на стуле.
   -  Признаки  жизни, признаки  жизни, признаки  жизни!  -  проблеял  он,
обратив глаза к небесам, где всех нас когда-нибудь ждут. - Признаки жизни!
   При каждом своем выкрике он судорожно  дергался на стуле, словно его то
и дело без всякого почтения пинали в зад.
   - Признаки жизни - нет, вы просто смеетесь надо мной!
   -  Это последнее,  чего бы я хотела, - заверила его  мадам Роза.  -  Вы
бросили своего сына, как... как ненужный хлам, вот как это называется.
   - Но я ж говорю, у меня не было ни фамилии вашей,  ни адреса! Дядя Айши
хранил расписку в Бразилии! Я сидел  под замком!  Только сегодня утром вышел
на свободу. Еду к свояченице в  Кремлен-Бисетр, они там все умерли, кроме их
мамаши,  у  которой все  и  осталось.  Та  насилу  вспомнила,  что  когда-то
пришпилила  расписку булавкой  к фотокарточке  Айши, чтоб сын  был с матерью
вместе! Признаки жизни! Что вы имеете в виду под признаками жизни?
   - Деньги, - здраво ответила мадам Роза.
   - Где же мне, по-вашему, их было взять, мадам?
   -  Ну,  уж  в эти вещи я вникать не  собираюсь, -  сказала мадам  Роза,
усиленно обмахиваясь японским веером.
   Кадык у мосье Кадира Юсефа ходил как скоростной  лифт, так судорожно он
заглатывал воздух.
   -   Мадам,   когда  мы  доверили  вам  своего  сына,  я  был  полностью
платежеспособен. Имел трех жен,  работавших на Центральном рынке, и одну  из
них нежно любил. Я мог позволить себе дать своему сыну хорошее  образование.
У  меня даже было вполне  официальное  имя,  Юсеф  Кадир,  хорошо  известное
полиции. Да,  мадам, хорошо известное полиции, однажды это  появилось даже в
газете  крупными  буквами. "Юсеф Кадир, хорошо  известный полиции..." Хорошо
известный, мадам, а не  плохо известный. Но потом я  впал в невменяемость, и
свершилось это несчастье...
   Он рыдал прямо как какая-нибудь старая еврейка, этот тип.
   - Никому  не  дозволено  бросать своего  сына,  как  ненужный хлам, без
оплаты, - строго заметила мадам Роза и снова принялась обмахиваться японским
веером.
   Единственное, что  меня  интересовало  во  всей этой  истории,  так это
узнать,  я  ли тот самый Мухаммед или нет. Если это я, тогда мне  не  десять
лет,  а  четырнадцать, и  это важно,  потому что в  четырнадцать лет ты  уже
далеко не пацан, а это лучшее, что может с тобой произойти, потому что можно
уже не так бояться Призрения. Мойше, который стоял в
   дверях  и слушал, тоже  не  особенно волновался,  потому что раз  этого
доходягу  зовут Кадир, да еще Юсеф, то  у него мало шансов оказаться евреем.
Заметьте, я вовсе не говорю,  что быть евреем - такое уж везение, у них тоже
проблем хватает.
   - Мадам, я не пойму, действительно ли вы говорите со мной в таком тоне,
или же я ошибаюсь из-за своей психиатрической мнительности, но я был отрезан
от внешнего мира одиннадцать лет и просто физически не имел возможности... У
меня тут с собой медицинская справка, которая подтверждает мои слова...
   Хмырь нервно зашарил  по карманам - он был  из тех, кто уже ни в чем не
уверен, и у него  запросто могло вообще не быть той психиатрической  бумаги,
на которую он надеялся,  ведь потому-то его и посадили под замок, что он все
себе воображал. Психические - это люди, которым все время внушают, что у них
нет того,  что у них  на  самом деле есть, и что они не видят того,  что  на
самом  деле  видят,  и от этого они  в конце  концов и свихиваются. Впрочем,
хмырь отыскал-таки в кармане нужную бумагу и протянул ее мадам Розе.
   -  Да  на кой мне документы,  которые что-то там  подтверждают, тьфу на
них,  тьфу,  тьфу, -  проговорила  мадам Роза, изображая, будто  черту глаза
заплевывает, как полагается в таких случаях.
   - А сейчас я в полном порядке, - заявил мосье Юсеф Кадир и оглядел всех
нас, чтобы удостовериться, что так оно и есть.
   - Продолжайте,  прошу  вас, - сказала мадам  Роза,  потому  что  больше
ничего говорить не оставалось.
   Но по нему вовсе  не было видно, чтобы он был в полном порядке: глаза у
него так и молили о помощи, потому что глаза больше всего в ней нуждаются.
   - Я не мог посылать вам  деньги, потому что меня объявили не отдававшим
себе  отчета в совершенном мной  убийстве и посадили  под замок.  Видно, это
дядя моей несчастной жены посылал вам деньги, пока не помер.  Я жертва рока!
Посудите  сами, да  разве я  совершил бы преступление, будь я  в  нормальном
состоянии, не представляющем опасности для общества? Я не могу вернуть жизнь
Айше, но перед смертью хочу обнять своего сына и попросить его простить меня
и молить за меня Господа.
   Он мне уже всю плешь переел, этот тип, со своими отцовскими чувствами и
домогательствами. Во-первых, для моего отца он рожей не  вышел -  тот должен
быть  настоящим  мужчиной,  настоящим  из  настоящих,   а  не  каким-то  там
слизняком. И потом, раз моя  мать  боролась за жизнь на Центральном  рынке и
боролась к тому же будь здоров,  как он сам говорит, то никто, черт  побери,
вообще не  может  объявить себя моим отцом. Я  родился от неизвестного отца,
это уж  верняк, благодаря закону больших чисел. Но я был рад узнать, что мою
мать   звали  Айшей.  Это  самое  красивое  имя,  какое  только  можно  себе
вообразить.
   - Лечили меня очень хорошо, - продолжал  мосье Юсеф  Кадир. - Припадков
больше  не бывает, по этой части я  вылечился. Но долго не  протяну,  сердце
волнений не переносит.  Врачи выпустили меня ради моих чувств, мадам. Я хочу
увидеть своего сына, обнять его, попросить его простить меня и...
   Вот черт, заладил как патефон.
   - ...и иногда молиться за меня. Он повернулся и стал смотреть на меня с
ужасом, будто уже предвкушал волнения.
   - Это он?
   Но  у мадам  Розы  голова  варила  как  полагается и  даже  лучше.  Она
заработала  веером, глядя на мосье  Юсефа  Кадира так,  словно тоже  кое-что
предвкушала заранее.
   Она помахала веером, помолчала, а потом обернулась к Мойше:
   - Мойше, поздоровайся со своим папочкой.
   - Здоров,  пап, -  с готовностью откликнулся Мойше, прекрасно зная, что
он, Мойше, не араб и ему не в чем себя упрекнуть.
   Мосье Юсеф Кадир сделался белее некуда.
   - Простите? Я не ослышался? Вы сказали "Мойше" ?
   - Да, я сказала "Мойше",  ну так что из того? Хмырь вскочил. Словно  на
него что-то очень сильно подействовало.
   -  Мойше - имя еврейское, - заговорил он. - Это я  знаю твердо,  мадам.
Мойше - не мусульманское имя.  Конечно, и такие имена бывают, но только не в
моей семье. Я поручил вам Мухаммеда, мадам, я не поручал вам никакого Мойше.
Я не могу сына-еврея, мадам, мне здоровье этого не позволяет.
   Мы с Мойше переглянулись, но нам удалось не заржать.
   Мадам  Роза вроде бы как удивилась. Потом сделала еще  более удивленный
вид. И принялась обмахиваться веером. Наступило глубокое молчание, в котором
происходило много  чего. Этот хмырь все стоял, но весь  трясся, с головы  до
ног.
   - Ц-ц-ц, - зацокала языком мадам Роза, качая головой. - Вы уверены?
   - Уверен в чем, мадам? Я совершенно ни в чем не уверен, не для того  мы
явились в этот мир, чтобы быть в чем-то уверенными. У меня ранимое сердце. Я
говорю вам лишь о том, что знаю. Знаю я совсем чуть-чуть, но уж на этом буду
стоять до конца. Одиннадцать лет  назад я поручил вам сына-мусульманина трех
лет  от роду,  по имени Мухаммед.  Вы  дали  мне  расписку на  мусульманина,
Мухаммеда  Кадира. Я мусульманин, мусульманин и мой сын. Мусульманкой была и
его мать. Скажу даже больше: я отдал вам сына-араба, по всем статьям  араба,
и хочу,  чтобы  мне и вернули сына-араба. Я  совершенно не желаю сына-еврея,
мадам.  Я не  желаю  его,  и  точка. Мне  этого не  позволяет здоровье.  Был
Мухаммед Кадир, а не Мойше Кадир, мадам, я не  хочу снова потерять рассудок.
Я ничего  не имею против евреев, мадам,  да простит им Господь. Но  я  араб,
мусульманин, и сын у меня был точно такой же. Мухаммед, араб, мусульманин. Я
доверил вам  сына в  хорошем,  мусульманском  состоянии  и  хочу,  чтобы  вы
возвратили мне его  в  таком  же.  Позволю себе заметить, что  я  не в силах
переносить подобные волнения. Я всю свою жизнь подвергался преследованиям, у
меня есть медицинские документы, которые подтверждают и удостоверяют, что от
этого у меня даже появилась мания преследования.
   -  Но в таком случае вы,  может,  все-таки еврей? - с надеждой спросила
мадам Роза.
   У   мосье  Юсефа  Кадира  лицо  несколько  раз   дернулось  в   нервных
конвульсиях, словно волны пробежали.
   - Мадам, я  не еврей, но меня все равно преследуют.  У  вас нет  на это
монополии. С  вашей монополией покончено, мадам. Есть  и другие люди, помимо
евреев, которые тоже имеют право на то, чтобы их преследовали. Я хочу своего
сына Мухаммеда Кадира в  виде араба, каким я доверил его вам под расписку. Я
не хочу сына-еврея ни под каким предлогом, я и без того хлебнул горя.
   - Хорошо, не волнуйтесь так, тут, возможно, произошла ошибка, - сказала
мадам  Роза,  видя,  что хмыря аж прямо трясет; его даже становилось  жалко,
если  вспомнить, сколько  всякого арабам  и  евреям уже  довелось выстрадать
вместе.
   -  Ну конечно же, произошла ошибка, о Господи,  - воскликнул мосье Юсеф
Кадир и был вынужден присесть - ноги уже отказывались его держать.
   - Момо, принеси-ка мне бумаги, - велела мне мадам Роза.
   Я выволок  из-под кровати  большой семейный чемодан. Поскольку я  часто
рылся в нем в поисках матери, никто лучше  меня не разбирался в царившем там
бардаке. Мадам  Роза заносила  детей шлюх, которых принимала на  пансион, на
такие клочки  бумаги, где вообще ничего  нельзя  было разобрать, потому  что
соблюдение  тайны ставилось  у  нас  превыше  всего, и заинтересованные лица
могли  спать  спокойно.  Никто не  мог выдать  их как матерей,  занимающихся
проституцией,  чтобы  их  лишили  родительских  прав.  Объявись какой-нибудь
сводник, который захотел  бы шантажировать  этим  женщин, чтобы  отправить в
Абиджан,  он  не  нашел  бы там ни  одного  ребенка,  даже  если  бы  провел
специальное исследование.
   Я протянул всю бухгалтерию мадам Розе,  и та, послюнив палец, принялась
искать, глядя сквозь очки.
   - Вот,  нашла, - торжествующе сказала  она, ткнув пальцем в бумажку.  -
Седьмого октября пятьдесят шестого года с хвостиком.
   - Как это "с хвостиком"? - жалобно проблеял мосье Юсеф Кадир.
   -  Для  ровного счету.  В тот  день я  приняла  двух мальчиков,  одного
мусульманского вероисповедания, а другого - еврейского...
   Она призадумалась, и лицо ее озарилось пониманием.
   -  Вон оно  что,  теперь  все ясно! - с удовольствием  объявила она.  -
Должно быть, я ошиблась, я ошиблась религией.
   - Как-как?  - встрепенулся мосье  Юсеф  Кадир,  задетый за живое. - Как
это?
   - Видимо, я  воспитала Мухаммеда как Мойше,  а Мойше - как Мухаммеда, -
пояснила  мадам  Роза.  -  Я приняла  их в один день и перепутала. Маленький
Мойше, настоящий, теперь  живет в хорошей мусульманской семье в Марселе, где
к нему  прекрасно относятся. А вашего маленького Мухаммеда,  присутствующего
здесь,  я  воспитала  евреем. Бармицвэ(15) и  все  прочее.  Он  всегда кушал
кошерное, тут уж вы можете быть спокойны.
   - То есть как он всегда  кушал  кошерное? - заблажил мосье Юсеф  Кадир,
который не в  силах  был  даже подняться  со  стула,  до того сокрушительной
оказалась для него эта новость. - Мой сын  Мухаммед всегда кушал кошерное? У
него был бармицвэ? Моего сына Мухаммеда превратили в еврея?
   -  Я ошиблась в  установлении личности, -  продолжала  объяснять  мадам
Роза. - Установить  личность, знаете  ли, тоже можно  с ошибкой, не такое уж
это бесспорное дело. А в трехлетнем карапузе не так уж много  личности, даже
если  он обрезанный.  Запуталась  я  в этих  обрезанных  и воспитала  вашего
маленького Мухаммеда  настоящим маленьким евреем  -  тут  уж вы  можете быть
спокойны. Да что  тут говорить, бросают сына  на одиннадцать лет, ни разу не
навестив, а потом еще удивляются, что он перестал быть арабом...
   - Но ведь мне было клинически невозможно! - простонал мосье Юсеф Кадир.
   -  Да  что тут такого особенного, ну, был он арабом, теперь он немножко
еврей,  но это по-прежнему  ваш  сынишка, -  сказала  мадам  Роза  с  доброй
материнской улыбкой.
   Хмырь встал. Возмущение, видно, придало ему сил, и он встал.
   - Я хочу своего сына-араба! - проревел он. - Я не хочу сына-еврея!
   - Но ведь это один и тот же, - ободряюще заметила мадам Роза.
   - Он не тот же. Мне его окрестили!
   - Тьфу, тьфу, тьфу! - расплевалась мадам Роза - всему ведь есть предел.
-  Да  не  крестили  его,  упаси  нас от  этого Господь. Мойше  -  настоящий
маленький еврей. Мойше, ты ведь правда настоящий маленький еврей?
   -  Да, мадам  Роза, - с  готовностью ответил Мойше, которому на религию
было наплевать точно так же, как и на отца с матерью.
   Мосье Юсеф Кадир  оглядел нас глазами, в  которых метался ужас. Потом с
отчаянием принялся притопывать ногой, словно отплясывал  на  месте  какой-то
танец.
   - Я хочу, чтобы мне  вернули  моего сына в том  же виде, в  каком я его
оставил!  Я  хочу  сына  в  хорошем,  арабском  состоянии,  а  не в  плохом,
еврейском!
   - Какая разница - арабы или евреи, у нас это не в счет, - заявила мадам
Роза. -  Если хотите сына, то и получайте его в том виде, в каком он есть. А
то сначала вы  убиваете  мать  малыша, после  объявляете себя психическим, а
потом устраиваете очередное представление, потому  что ваш  сын, видите  ли,
вырос евреем. Умерьте свой  аппетит! Мойше, иди обними своего папеньку, даже
если это его доконает, ведь это как-никак твой отец!
   -  Давай-давай,  нечего  отлынивать,  - поддакнул  я,  потому  что  был
чертовски доволен тем, что мне стало на четыре года больше.
   Мойше  сделал  шаг к мосье Юсефу Кадиру, и  тот сказал ужасную вещь для
человека, который не знает, что он прав.
   - Это не мой сын! - прокричал он. Тоже мне, трагедию устроил.
   Он шагнул к двери, проявляя независимость своей воли. Вместо того чтобы
выйти, как он ясно выказывал намерение, он  сказал "ах", потом "ох", положил
руку слева,  где  сердце, и рухнул  на пол, словно ему  больше  нечего  было
сказать.
   - Гляди-ка, чего это с ним? - спросила мадам Роза, обмахиваясь японским
веером,  потому что ничего  другого делать не оставалось. - Что с ним такое?
Надо посмотреть.
   Никто не знал, умер ли он, или то было  лишь на время, потому что он не
подавал  никаких  признаков.  Мы   подождали,   но   он  упорно  отказывался
шевелиться. Мадам Роза  уже  начинала паниковать, потому что меньше всего на
свете нам  была нужна  полиция, которая  если  уж начнет,  то никогда  и  не
кончит. Она  послала меня привести кого-нибудь, чтобы что-нибудь сделать, но
я прекрасно видел,  что мосье Кадир Юсеф  совершенно  мертв, -  на лице  его
разливалось то великое спокойствие, какое нисходит на тех, кому уже не о чем
беспокоиться. Я ущипнул  мосье Юсефа Кадира там и сям и  поднес ему  к губам
зеркало,  но у него уже не было никаких  проблем. Мойше, само собой, тут  же
сделал ноги, потому что всегда норовит сбежать, а я помчался к  братьям Заом
-  сказать им, что  у нас случился мертвец и его нужно  вынести на лестницу,
чтоб он умер не у нас. Братья  пришли и положили  его  на  площадку третьего
этажа,  под  дверь мосье  Шарметту, который,  как француз с  гарантированным
происхождением, мог себе такое позволить.
   Я  все-таки снова  спустился  туда,  сел рядом с  мертвым мосье  Юсефом
Кадиром и  побыл там не много, хотя мы уже  ничего и не могли друг для друга
сделать.
   Нос у  него  был куда  длиннее моего,  но  за  свою  жизнь  нос  всегда
удлиняется.
   Я порылся в его карманах, чтобы посмотреть,  нет ли у  него чего-нибудь
на  память, но  у него была только  пачка сигарет "Голуаз бле".  Внутри  еще
оставалась одна, и я выкурил ее, сидя рядом с ним, потому что  все остальные
из  этой  пачки  выкурил  он,  и  это для  меня  кое-что значило  - выкурить
последнюю.
   Я  даже  немного  поревел.  Мне это было  приятно -  вроде  как у  меня
появился кто-то  свой, кого я потерял.