ринято.
   - Нет,  малыш  Момо,  этого  делать нельзя.  Эвтаназия строго запрещена
законом. Мы здесь как-никак в цивилизованной стране. Ты сам не знаешь, о чем
говоришь.
   - Нет, знаю. Я  алжирец, я знаю, о чем говорю. Там у них есть священное
право народов распоряжаться собственной судьбой.
   Доктор Кац глянул на меня так, будто  я его напугал. Он молчал, разинув
рот.  Иной раз даже смех берет:  не хотят люди понимать, и все тут, хоть кол
на голове теши.
   - Ведь существует это самое священное  право народов, так или нет, черт
меня побери?
   - Конечно, существует. Это великая и прекрасная вещь. Но при чем тут...
   - При том, что если оно существует, то у мадам Розы, как и у всех, есть
священное право народов распоряжаться  собственной судьбой. И раз она хочет,
чтобы ее  избавили  от  жизни, то  это ее право.  И именно вы должны  ей это
сделать,  потому что тут нужен врач-еврей, чтобы не вышло  антисемитизма. Уж
промеж-то своих вам бы не стоило друг дружку мучить. Куда это годится?
   Доктор Кац вздыхал все сильней,  и на лбу у  него даже выступил пот, до
того я хорошо говорил. Я впервые почувствовал, что  мне и  вправду стало  на
четыре года больше.
   - Ты не знаешь, что говоришь, дитя мое, ты не знаешь, что говоришь.
   -  Я  не ваше дитя и  вообще не дитя  вовсе. Я  сын шлюхи,  и  мой отец
ухлопал  мою  мать,  а когда знаешь  такое, можно сказать,  знаешь все и  уж
никакое ты не дитя.
   Доктора Каца аж трясло, до того его оторопь взяла.
   - Кто тебе это сказал, Момо? Кто рассказал тебе такие вещи?
   - Не  имеет значения, кто сказал, доктор Кац, потому что иной раз лучше
как  можно меньше иметь родителей, уж поверьте моему  опыту старика и  как я
уже имел честь, если говорить словами мосье Хамиля,  приятеля мосье  Виктора
Гюго, который вам,  должно быть,  небезызвестен. И не смотрите на  меня так,
доктор Кац, я не психический и не  наследственный, и не буду я убивать  свою
шлюху-мать,  это  уже сделано,  упокой  Господь  ее тело,  которое совершило
столько добра на этой земле, и в  гробу я  вас всех видал, кроме мадам Розы,
она единственная, кого я любил на свете, и я не дам ей стать чемпионкой мира
среди  овощей,  только чтобы  потрафить  медицине,  и когда я  напишу  своих
отверженных, я выскажу  все, что захочу, никого не убивая, потому что  слово
может все,  и  будь вы  не бессердечным  старым жидом, а настоящим евреем  с
настоящим  сердцем вместо  жалкого  изношенного органа, то сделали бы доброе
дело и сию же минуту спасли бы  мадам Розу, избавили бы ее от жизни, которую
ей заделал ваш главный еврейский отец, никому не известный и не имеющий даже
лица, так ловко он скрывается,  и его не разрешается даже изображать, потому
что тут работает целая мафия, чтобы не дать ему попасться,  и это уголовщина
и приговор дерьмовым лекаришкам за неоказание помощи...
   Доктор Кац стал белый как бумага, что ему здорово  шло  при его изящной
белой бороденке  и  глазах сердечника,  и тут я придержал  вожжи, потому что
если б  он умер, то не услышал бы ничего из того, что я когда-нибудь им всем
еще выскажу. Но колени у него начали подгибаться, и я помог ему  усесться на
ступеньку,  хотя так  и  не простил ему ничего  и  никого. Он  поднес руку к
сердцу  и посмотрел на  меня так, словно он кассир  банка и умоляет оставить
его в  живых. Но  я только скрестил  руки на груди и ощущал себя народом,  у
которого есть священное право распоряжаться собственной судьбой.
   - Малыш Момо, малыш Момо...
   - Нет тут никакого малыша. Так да или нет, черт побери?
   - Не имею я права этого делать...
   - Вы не хотите ее избавить?
   - Это невозможно, эвтаназия сурово карается...
   И смех и грех. Хотел бы я знать, бывает ли  что-нибудь, что не карается
сурово, особенно когда карать не за что.
   - Ее надо положить в больницу, это будет гуманно...
   - А меня возьмут вместе с ней в больницу? Это его слегка  успокоило,  и
он даже улыбнулся.
   -  Ты  славный мальчуган, Момо. Нет, тебя  не возьмут, но ты сможешь ее
навещать. Только скоро она перестанет тебя узнавать...
   Он попытался перевести разговор на другую тему.
   - А кстати, Момо, что будет с тобой? Не можешь нее ты жить один.
   - За меня не  беспокойтесь. Я  знаю уйму шлюх на Пигаль.  Я уже получил
достаточно предложений.
   Доктор  Кац разинул рот, глянул на меня, а потом  вздохнул, как они все
делают. А я размышлял. Надо было выиграть время, это никогда не помешает.
   -  Послушайте, доктор  Кац, не вызывайте пока  больницу.  Дайте мне еще
несколько дней.  Может,  она и сама помрет.  И  потом, мне надо  устроиться.
Иначе меня упекут в Призрение.
   Он снова  вздохнул.  Этот старикан  вообще уже  не  дышал  нормально, а
только вздыхал. А я был по горло сыт всякими вздыхателями.
   Он посмотрел на меня, но уже иначе.
   - Ты никогда не  был таким, как остальные дети, Момо. И  ты  никогда не
будешь таким, как другие, я всегда это знал.
   - Спасибо вам на добром слове.
   - Я действительно так думаю. Ты всегда будешь особенным.
   Я немного поразмыслил.
   - Это, наверное, потому, что у меня отец психический.
   Доктор Кац будто прямо сразу  заболел,  до того у него стал неважнецкий
вид.
   - Вовсе нет, Момо. Я совсем не то  хотел сказать. Ты еще слишком молод,
чтобы понять, но...
   -  Человек  никогда ни  для чего  не бывает слишком  молод, доктор,  уж
поверьте моему опыту старика.
   Он удивился.
   - Где ты слышал это выражение?
   - Так всегда говорит мой друг, мосье Хамиль.
   - Ах вон  оно что. Ты  очень умный мальчик и очень чувствительный, даже
чересчур  чувствительный.  Я не раз говорил  мадам  Розе, что ты никогда  не
будешь  как все. Иногда  из таких  получаются  великие  поэты,  писатели,  а
иногда... - Он вздохнул. - А  иногда бунтари. Но ты не беспокойся, это вовсе
не означает, что ты не будешь нормальным человеком.
   - Я очень надеюсь, что никогда  не  буду нормальным,  доктор Кац,  одни
только сволочи зазсегда нормальные.
   - Всегда. Всегда нормальные.
   - Да я в лепешку разобьюсь, доктор, только чтобы не стать нормальным.
   Он снова поднялся, и я подумал, что сейчас самое время кое о чем у него
спросить, потому что это начинало не на шутку меня донимать.
   -  Скажите,  доктор, вы  уверены, что  мне  четырнадцать  лет?  Мне  не
двадцать,  не тридцать и не сколько-нибудь  там еще, а?  Сначала мне говорят
"десять", потом  -  "четырнадцать".  А может, мне все-таки еще больше?  Что,
конечно, лучше. Но я случаем не карлик,  черт меня  побери? Я ни капельки не
хочу быть карликом, доктор, пускай даже они нормальные и особенные.
   Доктор Кац улыбнулся в бороду: он был счастлив  наконец-то сообщить мне
по-настоящему хорошую весть.
   -  Нет,  ты  не  карлик,  Момо, даю тебе честное  врачебное слово. Тебе
действительно  четырнадцать, просто  мадам  Розе хотелось как  можно  дольше
удержать тебя при себе, она боялась,  что ты ее бросишь, потому  и твердила,
что тебе только десять. Наверное, мне  следовало бы сказать  тебе  это  чуть
раньше, но...
   Он улыбнулся и оттого стал еще печальней.
   - ...но поскольку  это была прекрасная  история любви, я ничего не стал
говорить.  Что  касается мадам  Розы, то я согласен подождать  еще несколько
дней, но думаю, ее совершенно необходимо поместить в больницу. Мы  не  имеем
права прекращать страдания, как я тебе уже  объяснял. А пока делайте  с  ней
легкую гимнастику,  ставьте  ее  на  ноги, заставляйте  понемногу  гулять по
комнате - одним словом, шевелите, иначе у нее появятся пролежни и нарывы. Ей
необходимо движение. Итак, два-три дня, но не больше...
   Я позвал одного из братьев Заом, и тот на плечах снес доктора вниз.
   Доктор Кац еще жив, и когда-нибудь я его навещу.
   Я  немного посидел  на лестнице  один,  чтоб никто  не  трогал.  Что ни
говори,  а приятно узнать, что ты  не карлик, это  уже кое-что. Как-то раз я
видел фотографию калеки, который живет без рук и без ног. Я частенько о  нем
думаю, чтобы почувствовать, что мне лучше, чем ему, -  хорошо все-таки иметь
руки-ноги.  Потом  я  вспомнил про гимнастические  упражнения, которыми надо
заниматься  с мадам  Розой, чтобы ее расшевелить,  и пошел звать на  подмогу
мосье Валумбу, но тот  работал со своими отбросами.  Я целый день просидел с
мадам  Розой -  она раскладывала карты, чтобы  прочесть по ним свое будущее.
Когда  мосье Валумба пришел  с работы, он с  приятелями  поднялся к нам, они
взяли мадам Розу  и принялись заниматься с ней легкими упражнениями. Сначала
прогуляли ее по  комнате, потому что ноги еще худо-бедно ей служили, а потом
уложили на покрывало и  слегка  покачали,  чтобы расшевелить ее  внутри. Под
конец они даже начали смеяться, потому что  было забавно видеть мадам Розу в
роли большой куклы, с которой они как будто во что-то играют. Это ей здорово
пошло на пользу, и она даже  нашла для  каждого приветливое слово. Потом  ее
уложили  в  постель,  накормили,  и  она  попросила  свое  любимое  зеркало.
Поглядевшись в него,  она улыбнулась  себе  и  чуть  подправила те  тридцать
волосин,  что у ней еще оставались. Мы все поздравили ее с тем, что она  так
хорошо выглядит. Она накрасилась, в ней  еще оставалась женственность,  ведь
можно  быть  страшилищем и все  же пытаться измениться к лучшему. Жаль,  что
мадам Роза  не красавица, потому что к этому у нее настоящее призвание и  уж
тогда  бы  она  просто  блистала.  Она  улыбалась  себе  в  зеркало,  и  все
радовались, что она себе не противна.
   Потом  братья мосье Валумбы  приготовили ей рис с перцем - они уверяли,
что ее надо проперчить, чтобы  кровь  в ней побежала быстрее. Тут  появилась
мадам Лола,  а  с  этим  человеком  к нам  всегда  будто  солнышко  входило.
Единственное, что меня  печалит при  мысли  о мадам Лоле, - что она  мечтает
пойти и все  себе  отрезать,  чтобы,  как  она  говорит, окончательно  стать
женщиной. Лично я  считаю, что это уж  чересчур, и всегда  боюсь, как бы она
сама себе не повредила.
   Мадам  Лола  дала старухе одно  из  своих платьев -  уж  она-то  знала,
насколько  женщине важен моральный дух.  Еще она принесла шампанского,  а уж
лучше ничего не  бывает.  Потом попрыскала мадам Розу духами,  в  которых та
нуждалась все  больше и  больше, потому  что толком уже не могла уследить за
своими выпускными путями.
   Мадам Лола - та от  природы веселая,  потому что благословлена к  этому
африканским солнцем, и одно удовольствие смотреть, как она сидит на кровати,
закинув ногу на ногу, одетая по последней моде. Для мужчины мадам Лола очень
красивая,  если не считать голоса, приобретенного еще в пору ее  чемпионства
по  боксу в тяжелом весе, но уж с этим она  ничего не может поделать, потому
что голос напрямую связан с ее мужской частью, которая и есть главная печаль
в  ее  жизни. Зонтик Артур  был при мне, я не  мог так резко с ним  порвать,
несмотря  на враз заполученные  четыре года.  Я имел полное право привыкать,
ведь другие тратят куда больше времени на то,  чтобы  постареть на несколько
лет, и мне тоже торопиться не стоило.
   Мадам Роза так быстро оклемалась, что сумела встать и даже пройтись без
посторонней помощи,  -  это была  эмиссия и  надежда.  Когда  мадам  Лола  с
сумочкой в руке ушла на работу, мы сели  перекусить, и мадам  Роза  отведала
цыпленка, которого прислал ей мосье Джамаили, известный лавочник. Сам  мосье
Джамаили  уже  скончался,  но  при  жизни  между  ними  были  очень  хорошие
отношения, и  родственники продолжали его дело. После она выпила немного чаю
с вареньем и впала в задумчивость, и я испугался, решив, что это новая атака
маразма.  Но  за  день ее так  растрясли,  что кровь  неплохо справлялась со
своими обязанностями и добиралась до головы как полагается.
   - Момо, скажи мне всю правду.
   -  Мадам  Роза,  всей правды  я не знаю, я даже не представляю,  кто ее
вообще может знать.
   - А он что сказал тебе, этот доктор Кац?
   - Он сказал, что вас нужно поместить в больницу и там они позаботятся о
том, чтобы не дать вам Вы еще долго протянете.
   У  меня сердце  сжималось  оттого, что  я говорю ей такое,  но  я  даже
изобразил улыбку, как будто сообщал ей прекрасную новость.
   - Как оно у них называется - ну, то, что у меня?
   Я сглотнул слюну.
   - Это не рак, мадам Роза, клянусь вам.
   - Момо, как это называется у врачей?
   - С этим можно жить долго-долго.
   - С чем "с этим"? Я молчал.
   - Момо, ведь  ты не будешь мне врать? Я старая еврейка, со мной сделали
все, что  только можно сделать  с человеком...  Я  должна знать.  Есть вещи,
которые никто не имеет право с человеком делать. Я знаю, бывают дни, когда у
меня нелады с головой.
   - Это не страшно, мадам Роза, вполне можно жить и так.
   - Как "так"?
   Больше  сдерживаться я не мог.  Слезы душили меня изнутри. Я бросился к
ней, она приняла меня в объятия, и я проорал:
   - Как овощ, мадам Роза, как овощ! Они хотят заставить вас жить овощем!
   Она ничего не сказала, только слегка вспотела.
   - Когда они за мной приедут?
   -  Не знаю, может, дня через два,  доктор  Кац  вас очень  любит, мадам
Роза. Он обещал мне, что нас разлучат только через его труп.
   - Я не поеду, - сказала мадам Роза.
   - Ума не приложу, что  нам теперь делать, мадам  Роза. Все подонки. Они
не хотят вас избавить.
   Она выглядела  очень спокойной. Только  попросила  помыться, потому что
сделала немного под  себя. Теперь, когда я об этом  вспоминаю,  мне кажется,
что она была очень красивая. Это зависит от того, как о человеке думаешь.
   - Это гестапо, - сказала она. И уж больше ничего не говорила.
   Ночью мне стало холодно, я поднялся и укрыл ее вторым одеялом.
   Наутро я  проснулся радостным. Когда я только-только проснусь, я сперва
ни о  чем  не думаю,  и потому мне выпадает хорошая минутка. Мадам Роза была
жива  и  даже  постаралась мне улыбнуться, желая показать,  что у нее  все в
порядке, вот  только  у нее  болела печень,  потому что была гепатической, и
левая почка, к которой доктор Кац относился с большим неодобрением, и вообще
там  было  полным-полно всяких неработающих деталей, но не мне  вам  об этом
рассказывать,  я  в этом  ничего  не смыслю.  Снаружи  светило  солнце, и  я
раздернул  занавески, чтобы оно вошло, но ей  не  очень-то  понравилось - на
свету она была слишком хорошо видна, а это  ее удручало. Она взяла зеркало и
сказала только:
   - Какой же я стала уродиной, Момо.
   Я рассердился, потому что никому не дано  права плохо говорить о старой
больной женщине. Я считаю, что  нельзя судить обо всех со своей  колокольни,
как, например, о  бегемотах или о черепахах,  которые просто не  такие,  как
все.
   Она прикрыла глаза, и оттуда  потекли слезы, но не знаю, то ли она сама
заплакала, то ли мышцы ослабли.
   - Я уродина и прекрасно это знаю.
   -  Мадам  Роза, это просто потому, что вы  не похожи  на остальных. Она
взглянула на меня.
   - Когда они за мной приедут?
   - Доктор Кац...
   - Я не хочу больше слышать о докторе Каце. Это достойный человек, но он
ничего не понимает в  женщинах.  Я была красавицей, Момо. У меня была лучшая
клиентура на улице Прованса. Сколько у нас осталось денег?
   -  Мадам Лола подбросила  нам сто франков. И  еще даст. Она  борется за
жизнь будь здоров.
   - Лично я ни  за  что не пошла бы  работать  в Булонский  лес. Там даже
вымыться негде.  На Центральном рынке - вот там гостиницы высокой категории,
с гигиеной. А в Булонском лесу так даже опасно из-за всяких маньяков.
   - Да с любым маньяком мадам Лола расправится одной левой, вы же знаете,
она была чемпионом по боксу.
   - Она просто святая. Не знаю, что бы с нами без нее сталось.
   После она захотела прочесть еврейскую молитву, как ее  учила мать. Я не
на шутку перепугался,  подумав,  что она впадает в  детство,  но перечить не
решился. Вот только ей никак не удавалось  вспомнить слова из-за размягчения
мозгов.  Она когда-то учила этой  молитве  Мойше, и я тоже ее выучил, потому
что терпеть не мог, когда они занимались чем-нибудь без меня. Я затянул:
   -  Шма исраэлъ  аденои элохейну аденои  экхот бурух шейн квейт малхуссе
лоэйлем боэт...
   Она повторила это за мной, а потом я пошел в  уборную и трижды сплюнул:
"Тьфу,  тьфу, тьфу", как  делают  евреи, потому  что молитва была не из моей
религии. Мадам Роза попросила меня одеть ее, но у меня силенок не хватало, и
я  отправился в черное общежитие,  где нашел  мосье  Валумбу,  мосье Сокоро,
мосье Танэ и других, чьих имен я вам назвать не могу, потому что они все там
очень добрые.
   Едва мы вошли,  как  я  увидел, что  мадам  Роза снова ослабла мозгами:
глаза у нее стали стеклянные, а из открытого рта текла слюна, как я уже имел
честь и не хочу  больше к этому возвращаться.  Я  сразу вспомнил, что сказал
мне  доктор  Кац  по  поводу упражнений, которыми нужно  заниматься с  мадам
Розой, чтобы ее расшевелить и чтобы  кровь устремилась  повсюду, куда нужно.
Мы  быстренько уложили  мадам  Розу  на  покрывало, и  братья  мосье Валумбы
подняли ее и со  всей своей  баснословной  силой принялись  трясти, но в эту
самую минуту на спине мосье Заома-старшего  прибыл доктор Кац с медицинскими
инструментами  в   саквояжике.  Не   успев   даже  слезть  со  спины   мосье
Заома-старшего, он пришел в страшное  негодование, потому что, дескать,  это
совсем не то, что он имел в виду. Никогда еще я не видел доктора Каца  таким
сердитым: ему  пришлось даже сесть и подержаться за сердце, потому  что  все
здешние евреи - больные люди, они приехали  в Бельвиль из своей Европы очень
давно, старыми и  усталыми,  потому-то и  остались здесь и не смогли поехать
дальше. Он  ужасно накричал на  меня и обозвал нас  всех дикарями, что не на
шутку  возмутило  мосье Валумбу, который заметил  ему, что  это уже  намеки.
Доктор Кац извинился, сказав, что  он никого не хотел оскорбить, но он вовсе
не предписывал подбрасывать мадам Розу в воздух, как блин, надо  было просто
дать   ей    походить    туда-сюда   мелкими   шажками,   соблюдая    тысячи
предосторожностей.  Мосье  Валумба со  своими  соотечественниками быстренько
усадил  мадам  Розу в кресло, потому что  пришло время  сменить простыни  по
причине ее естественных потребностей.
   - Я сейчас  же звоню в больницу, - решительно  заявил  доктор Кац. -  И
немедленно  вызываю  санитарную  машину. В  ее состоянии это  необходимо. Ей
нужен постоянный уход.
   Я захныкал, но  ясно  видел, что этим его не проймешь. Тут-то у  меня и
возникла гениальная идея, потому что тогда я вправду был способен на все.
   - Доктор  Кац, в больницу  ее класть нельзя. Во всяком случае, сегодня.
Сегодня у нее будут родственники.
   Он удивился:
   - Как это "родственники"? У нее ведь нет никого на свете.
   -  У нее объявились родственники в Израиле, и...  - я сглотнул слюну, -
сегодня они приезжают.
   Доктор  Кац почтил  память  Израиля минутой молчания.  Он никак  не мог
опомниться.
   - Этого  я  не  знал, -  произнес  он,  и  теперь в его голосе  звучало
уважение, потому что для евреев Израиль - это кое-что. - Мне она никогда про
это не говорила...
   Ко мне возвращалась надежда. Я сидел в углу со своим  пальто и зонтиком
Артуром,  я снял с  него котелок  и нахлобучил его себе  на голову, чтобы на
меня снизошла барака - господня благодать по-арабски.
   - Сегодня они приезжают за ней. И увезут ее в Израиль. Все уже улажено.
Русские выдали ей визу. Доктор Кац остолбенел.
   - Как это "русские"? Что ты городишь?
   Вот же чертовщина, я,  наверное, ляпнул невпопад, но ведь мадам Роза не
раз объясняла мне, что для выезда в Израиль требуется русская виза.
   - В общем, вы меня понимаете.
   - Ты немного путаешь, малыш Момо, но я понимаю... Значит, они приезжают
за ней?
   - Да, они узнали, что она выжила из ума, и поэтому увозят ее в Израиль.
Они улетают завтрашним рейсом.
   Доктор  Кац был в  полном  восторге и задумчиво  поглаживал  бородку  -
лучшей идеи мне никогда еще в  голову не  приходило. Я впервые почувствовал,
что мне