и впрямь стало на четыре года больше.
   -  Они очень  богаты.  У  них свои магазины, и  они все на  собственных
колесах. У них...
   Стоп, сказал я себе, не стоит перегибать палку.
   - ...у них есть все что надо, чего уж там.
   - Ц-ц-ц, - поцокал языком доктор Кац, качая головой.  - Вот это хорошая
новость. Бедная женщина  столько выстрадала в  жизни... Но  почему же они не
дали знать о себе раньше?
   - Они писали  ей, чтоб  она приезжала, но мадам  Роза  не  хотела  меня
оставлять.  Мы с мадам Розой друг без дружки жить не можем. Это  все,  что у
нас с ней есть на свете. Она меня бросать не хотела.  Да и теперь не  хочет.
Еще  вчера  мне  пришлось  умолять  ее:  "Мадам  Роза,   поезжайте  к  своим
родственникам в Израиль. Там вы умрете спокойно, они будут заботиться о вас.
Здесь вы ничто. Там вы гораздо больше".
   Доктор Кац смотрел на меня, ошарашенно  разинув  рот. У него даже глаза
слегка намокли от волнения.
   - Впервые слышу, чтобы араб отправлял еврейку в Израиль, - сказал он, с
трудом выговаривая слова, потому что у него был настоящий шок.
   - Она не хотела уезжать туда без меня. Доктор Кац стал задумчивым.
   -  А вы  не  можете поехать туда вдвоем? Вот это меня задело крепко.  Я
отдал бы все что угодно, лишь бы куда-нибудь отсюда уехать.
   - Мадам Роза обещала мне разузнать там все как следует...
   У меня почти голос пропал, до того я не знал, что говорить дальше.
   - В конце  концов она согласилась.  Они  приезжают  за  ней сегодня,  а
завтра улетают.
   - А ты, малыш Мухаммед? С тобой что будет?
   - Я подыскал кое-кого на время, пока на меня не придет вызов.
   - Придет что?!
   Я больше ничего не сказал. Я завяз по уши и не знал, как из всего этого
выпутаться.
   Мосье Валумба и вся его родня ликовали, поняв,  что  я все  уладил. А я
сидел на  полу  со своим зонтиком Артуром и  не знал, где я и что  я. Я  уже
ничего не знал и знать не хотел.
   Доктор Кац поднялся.
   -  Ну  что  ж,  это  отличная  новость.  Мадам  Роза может прожить  еще
порядочное время,  хоть  и не  будет толком  этого осознавать. Болезнь очень
быстро  прогрессирует.  Но у  нее  будут периоды  просветления, и она  будет
счастлива посмотреть вокруг  и  увидеть, что она  у себя  дома, среди своих.
Передай ее  родственникам,  чтобы они зашли ко мне, сам я не выхожу, ты ведь
знаешь.
   Он положил  руку мне на голову. Смешно  подумать,  сколько  есть людей,
которые кладут свою руку мне на голову. Им это идет на пользу.
   - Если мадам Роза придет в  сознание до  отъезда,  передай ей, что я ее
поздравляю.
   -  Хорошо, я  скажу  ей  "мазлтов".  Доктор  Кац  посмотрел  на меня  с
гордостью.
   - Ты, наверное, единственный араб на свете,  говорящий  на идише, малыш
Момо.
   - Да, митторништ зорген.
   На  случай,  если   вы  не  знаете  еврейского,  у  них  это  означает:
"жаловаться не на что".
   - Не забудь  сказать мадам Розе,  как я за нее рад,  - повторил  доктор
Кац, и я последний раз о нем упоминаю, потому что такова жизнь.
   Мосье Заом-старший  вежливо ожидал его  у двери,  чтобы спустить  вниз.
Мосье Валумба и его племяши уложили мадам Розу в чистую постель и тоже ушли.
А я так и остался  сидеть со своим  зонтиком Артуром и с пальто и все глядел
на мадам Розу, лежавшую на  спине наподобие  огромной перевернутой черепахи,
которая для этого не предусмотрена.
   - Момо...
   Я даже головы не поднял.
   - Да, мадам Роза.
   - Я все слышала.
   - Я знаю, я сразу увидел, как только вы на меня посмотрели.
   - Значит, я уезжаю в Израиль?
   Я  ничего  не ответил,  только опустил  голову еще  ниже, чтобы  ее  не
видеть, потому что нам было больно смотреть друг на дружку.
   - Ты правильно сделал, малыш Момо. Ты мне поможешь.
   - Конечно же, я помогу вам, мадам Роза, но только  не  прямо  сейчас. Я
даже поревел немного.
   У нее выдался хороший день, и она выспалась, но  назавтра  к вечеру все
стало  еще хуже:  заявился управляющий, потому  что мы уже много месяцев  не
платили  за жилье. Он сказал, что стыдно держать в  квартире  старую больную
женщину  без  никого, кто бы  о  ней заботился, и  что  ее  из  гуманитарных
соображений  надо отдать  в  приют.  Это  был  плешивый  толстяк  с  глазами
доносчика, и  он ушел, напоследок пригрозив,  что  позвонит в  больницу  для
бедных по поводу мадам Розы и в  Общественное призрение - по поводу  меня. И
его кустистые  усы при  этом мерзко  так  шевелились. Я кубарем  скатился по
лестнице  и догнал  управляющего, когда тот уже  зашел в кафе  мосье Дрисса,
чтобы  звонить. Я сказал  ему, что завтра приезжают родственники мадам Розы,
чтобы увезти ее в Израиль, и я уеду вместе с ней, так что он  может забирать
свою квартиру назад. Тут у меня возникла  гениальная идея, и я добавил,  что
родственники мадам Розы заплатят ему за те три месяца проживания, что мы ему
должны, а больница - та  ни гроша  не заплатит. Клянусь вам: те четыре года,
что я заполучил, здорово  чувствовались, и  теперь  я очень быстро приучался
думать как  надо. Я даже  пообещал  ему, что если  он поместит мадам  Розу в
больницу, а  меня  - в Призрение,  то  будет иметь дело  со всеми  евреями и
арабами Бельвиля за то, что помешал нам возвратиться на землю наших предков.
Я выложил ему полный набор, пригрозив, что ему кое-что отрежут и запихнут  в
пасть, как это всегда делают еврейские террористы, а  хуже этого ничего быть
не может, если, конечно, не считать моих арабских братьев, которые сражаются
за право распоряжаться собственной судьбой  и возвратиться к себе на родину,
и если он свяжется с мадам Розой и со мной, то будет иметь дело с еврейскими
и арабскими террористами  вместе взятыми, и  пусть тогда пеняет на себя. Все
на  нас смотрели, и я страшно собой гордился, я и вправду был в своей лучшей
олимпийской форме. Мне  даже хотелось  прикончить этого типа, в таком  я был
отчаянии,  и  никто в кафе меня  еще  никогда таким не  видел. Мосье  Дрисс,
который тоже  слушал  все это,  посоветовал  управляющему не встревать между
евреями и арабами,  потому  что это может  дорого ему обойтись.  Мосье Дрисс
тунисец, но арабы у них там тоже есть. Управляющий побелел, как лист бумаги,
и сказал,  что  он просто не знал про то, что мы  возвращаемся  на родину, и
первый  будет этому рад. Он  даже  спросил  меня,  не хочу ли  я чего-нибудь
выпить. Меня  впервые  угощали выпивкой,  как  мужчину. Я заказал кока-колу,
сказал им  "привет" и поднялся на свой седьмой. Больше нельзя было терять ни
минуты.
   Мадам Розу  я нашел в состоянии помрачнения, но  потом заметил, что она
боится, а это признак разума. Она даже проговорила мое имя, словно призывала
меня на помощь.
   - Я здесь, мадам Роза, я здесь...
   Она  силилась что-то сказать, и губы ее шевелились, голова тряслась,  и
она   прилагала  все   усилия,  чтобы   быть  человеческой   личностью.   Но
единственное, к чему это привело, - что глаза ее еще больше округлились, рот
раскрылся, и она  сидела, положив  руки  на подлокотники кресла,  и  глядела
перед собой так, словно уже слышала сигнал к отправлению.
   - Момо...
   - Будьте  покойны,  мадам Роза, я не  позволю, чтобы  из вас в больнице
сделали чемпионку мира среди овощей.
   Не  помню, говорил  ли  я вам,  что мадам  Роза постоянно  хранила  под
кроватью портрет мосье Гитлера и когда дела шли хуже некуда, она вытаскивала
его,  смотрела, и все сразу казалось куда  лучше. Я  достал  портрет  из-под
кровати и сунул его мадам Розе под нос.
   - Мадам Роза, а мадам Роза, поглядите-ка, кто это...
   Надо  же было как-то  ее  встряхнуть. Она еле заметно вздохнула, увидев
перед  собой физиономию мосье Гитлера, сразу его узнала и даже издала вопль;
это ее совершенно оживило, и она попыталась встать.
   - Поторопитесь, мадам Роза, нужно быстрее уходить...
   - Они едут?
   - Нет еще, но нужно уходить отсюда. Мы едем в Израиль, помните?
   Тут она заработала как  часы, потому что в старых людях самое сильное -
это воспоминания.
   - Помоги мне, Момо...
   - Потихоньку, мадам Роза, время  у нас  есть, от ваших  звонка  еще  не
было, но здесь оставаться больше нельзя...
   Пришлось мне  попотеть, ее одеваючи,  а  она  вдобавок еще  пожелала  и
красоту навести, и я держал  перед  ней зеркало, пока она красилась. Понятия
не  имею, почему  ей  вздумалось надеть  на  себя все  самое  лучшее,  но  с
женственностью не поспоришь. У нее в  шкафу валялась  куча шмоток, ни на что
не похожих, которые  она  покупала на Блошином рынке,  когда  у нее водилась
монета,  но  не  для  того, чтобы их надевать, а  чтобы  мечтать  над  ними.
Единственной вещью, в  которую она смогла  влезть вся  целиком, оказалось ее
кимоно  японской   модели  с   птицами,   цветами  и   восходящим   солнцем.
Оранжево-красное. Еще она надела  парик и  пожелала посмотреться  в  большое
зеркало, что в шкафу, но я не дал, так было лучше.
   Было уже одиннадцать вечера, когда мы сумели наконец выйти на лестницу.
Никогда  бы  не  поверил,  что  она  вообще сможет туда  добраться.  Я и  не
подозревал, сколько в мадам Розе еще оставалось сил, - их ей  хватило, чтобы
заползти умирать  в  свое еврейское  логово. А я-то никогда в это логово  не
верил! Я никак  не мог взять в толк, зачем  она его устроила да еще время от
времени  спускалась туда, усаживалась, осматривалась по сторонам и дышала. А
вот теперь  до меня наконец дошло.  Я тогда еще недостаточно пожил на свете,
чтобы  набраться опыта, и даже сегодня, когда я  все  это вам рассказываю, я
знаю, что как бы  тебе все ни осточертело, а все равно всегда приходится еще
чему-то поучиться.
   Автомат освещения работал из рук  вон, и свет всю дорогу гас. На  пятом
этаже мы  наделали шуму, и мосье Зиди, который приехал  к  нам из Уджды(17),
высунулся посмотреть. Когда он узрел мадам  Розу, то замер с разинутым ртом,
словно никогда в  жизни не видел японского  кимоно,  и проворно захлопнул за
собой дверь. На  четвертом мы наткнулись  на  мосье  Мимуна, который торгует
земляными  орехами и  каштанами  на  Монмартре  и скоро  воротится к  себе в
Марокко, вот  только сколотит  состояние.  Он  остановился,  поднял  глаза и
спросил:
   - Что это, о Господи?
   - Это мадам Роза в Израиль уезжает. Он призадумался,  потом еще подумал
и снова полюбопытствовал все еще испуганным голосом:
   - А почему они ее так вырядили?
   - Не знаю, мосье Мимун, я не еврей. Мосье Мимун глотнул воздуха.
   -  Я  знаю евреев. Они  так не одеваются.  Никто  так не одевается. Это
немыслимо.
   Он достал платок, утер лоб, а потом помог мадам Розе спуститься, потому
что видел, что для одного мужчины это чересчур. Внизу он пожелал узнать, где
ее  багаж  и не простудится  ли она в  ожидании  такси, и даже рассердился и
принялся ворчать, что никто, дескать, не имеет права везти куда-то женщину в
подобном состоянии. Я посоветовал ему подняться на  седьмой и  высказать все
родственникам мадам Розы, которые сейчас как раз пакуют чемоданы, и он ушел,
сказав,  что  последнее,  чего  бы ему хотелось, так это провожать  евреев в
Израиль. Мы остались внизу одни,  и надо было поторапливаться, потому что до
подвала оставалось еще целых полэтажа.
   Когда мы туда добрались, мадам Роза рухнула в кресло, и мне показалось,
что вот  сейчас  она и  умрет. Она закрыла  глаза, и на то, чтобы приподнять
грудь, дыхания у нее уже не хватало. Я  зажег свечи,  сел возле нее на пол и
взял  ее  за  руку. От этого ей стало чуточку  полегче,  она  открыла глаза,
огляделась вокруг и сказала:
   - Я знала, что рано или поздно это логово мне пригодится,  Момо. Теперь
я умру спокойно.
   Она даже улыбнулась мне. [г]
   - Я не побью мировой рекорд среди овощей. -
   - Инш'алла.
   - Да, инш'алла, Момо. Ты славный малыш. Нам всегда было хорошо вместе.
   - Конечно, мадам Роза, это все-таки лучше, чем когда никого.
   - Теперь помоги мне прочитать молитву, Момо. Может, я больше никогда не
смогу.
   - Шма исраэлъ аденои...
   Она повторила за мной  все до самого "лоэйлем боэт"  и теперь выглядела
довольной. Ей  выпал  еще один хороший  часок, но  потом она  начала  быстро
разрушаться.  Ночью все бормотала по-польски из-за проведенного там детства,
повторяя имя  какого-то  типа,  которого  звали  Блюментаг и  которого  она,
наверное, знала как сутилера, когда еще была женщиной. Теперь-то я знаю, что
нужно говорить "сутенер", но так уж  привык. После мадам  Роза больше ничего
не говорила и сидела с  пустым взглядом, уставясь  в противоположную стену и
время от времени делая под себя.
   Лично я хочу сказать вам вот что: такому не должно быть места на земле.
Я  действительно  так думаю и  никогда не смогу понять,  почему абортировать
можно только младенцев, а стариков нет. Я считаю, что с тем типом в Америке,
который побил рекорд мира в качестве овоща, обошлись покруче, чем с Иисусом,
ведь  он  пробыл на  своем кресте семнадцать лет с гаком.  Я считаю, что это
удивительное паскудство - насильно заталкивать жизнь в глотку людям, которые
не могут за себя постоять и не хотят больше служить ни Господу, ни кому еще.
   Свечей там хватало, и я зажег их повсюду, чтобы темноты стало поменьше.
Мадам Роза  снова  дважды  пробормотала:  "Блюментаг, Блюментаг", и  мне это
начало надоедать - хотел бы я  посмотреть,  пекся бы о ней этот ее Блюментаг
столько, сколько я.  А потом я вспомнил, что блюментаг  по-еврейски означает
"день цветов",  и сообразил, что она, скорее всего, видит  очередной сон  из
своей прошлой жизни,  когда она была женщиной. Женственность  - она  сильней
всего. Видно, мадам Роза когда-то в молодости выезжала за город, может, даже
с типом, которого любила, и это в ней осталось.
   - Блюментаг, мадам Роза.
   Я  оставил ее  там и  поднялся за своим  зонтиком Артуром,  потому  что
привык. Позже я поднимался еще раз - взять портрет мосье  Гитлера. Только он
еще и мог на нее подействовать.
   Я верил, что мадам  Роза  недолго пробудет  в  своем еврейском логове и
Господь сжалится  над ней, - когда силы у тебя  на исходе, какая только дурь
не  лезет в башку. Иногда я любовался ее прекрасным лицом, а потом вспомнил,
что  забыл взять ее  грим и все, чем ей нравилось  пользоваться,  чтобы быть
женщиной, и поднялся наверх в третий раз, хоть  это мне уже и поднадоело. Но
такой уж она была требовательной, мадам Роза.
   Свой матрас я  положил  к ней поближе, за компанию, но не мог  сомкнуть
глаз, потому  что боялся крыс, о которых в подвалах  ходит  дурная слава, но
они так и не  появились. Заснул я не знаю когда, а  когда проснулся, горящих
свечей уже почти не  стало.  Глаза у  мадам  Розы были открыты,  но  когда я
поднес к ее лицу портрет  мосье Гитлера, это ее нисколько не тронуло. Просто
чудо, что в таком состоянии мы сумели спуститься.
   Когда я вышел  на  улицу, был полдень, я встал как столб на тротуаре, и
когда меня спрашивали,  как дела у  мадам Розы, отвечал,  что она  уехала  к
своим  евреям в  Израиль, за ней  приезжали  родственники, там у нее навалом
будет современного комфорта, и она умрет куда скорее, чем здесь, где для нее
вообще не жизнь.  А может, она еще немного и проживет и вызовет меня к себе,
потому что я имею на это право, арабы ведь тоже имеют право. Все радовались,
что  старуха  наконец обрела покой. Я зашел  в кафе  мосье  Дрисса,  который
покормил  меня  задарма,  а  потом устроился  напротив мосье Хамиля, который
сидел там у окна, одетый в свою замечательную серо-белую джеллабу. Он совсем
ничего не видел, как я уже имел честь, но когда я трижды подряд повторил ему
свое имя, он сразу вспомнил.
   - А, малыш  Мухаммед, как  же, как  же, помню... Я его хорошо знаю... И
что с ним теперь?
   - Это я, мосье Хамиль.
   - Ах да, конечно, прости меня, я стал совсем слепой...
   - Как дела, мосье Хамиль?
   - Вчера мне дали  поесть хороший кускус, а сегодня  днем  у меня  будет
бульон с рисом. Вечером я еще  не знаю, что буду кушать, мне очень интересно
это узнать.
   Он все так же держал руку на  Книге мосье Виктора Гюго и глядел куда-то
далеко-далеко, очень далеко  отсюда, словно  пытался узреть там,  что у него
будет на ужин.
   - Мосье Хамиль, можно ли жить, когда любить некого?
   - Я очень люблю кускус, малыш Виктор, но только не каждый день.
   - Вы недослышали, мосье Хамиль. Вы говорили мне, когда я был маленьким,
что без любви жить нельзя.
   Лицо его осветилось изнутри.
   - Да, да, это правда,  я кого-то  любил, когда был, как и ты,  молодым.
Да, ты совершенно прав, малыш...
   - Мухаммед. Не Виктор.
   -  Да,  малыш Мухаммед. Когда я был молодым, я кого-то  любил. Я  любил
одну женщину. Ее звали... Он умолк и удивленно нахмурился.
   - Не помню.
   Я  встал и вернулся в подвал. Мадам Роза  была в состоянии помрачнения.
Да-да, помрачения,  спасибо, в следующий раз буду помнить.  Мне  прибавилось
разом  четыре  года,  с  этим  не  так-то  легко  освоиться.  Когда-нибудь я
наверняка  буду  говорить как  все, ведь так оно и задумано, чтоб слова  для
всех  были  одинаковы. Я  чувствовал  себя как-то  нехорошо,  у  меня болело
понемногу везде. Я  снова поднес к глазам мадам Розы портрет  мосье Гитлера,
но это никак на нее не подействовало. Я подумал, что она еще годы может жить
вот так, и не хотел подкладывать ей такую  свинью, но у меня не хватало духу
избавить ее самому.  Выглядела она совсем не  здорово, даже в  темноте,  и я
зажег  все свечи, какие только мог, чтоб стало не так одиноко. Я взял грим и
раскрасил ей губы и щеки, а еще подчернил брови,  как она любила. Я  намазал
ей  веки синим и белым и приклеил сверху  маленькие  звездочки, как она сама
это делала раньше. Я попытался приклеить  и накладные  ресницы,  но  они  не
держались. Я видел,  что  она  уже  совсем  не  дышит, но мне  это  было без
разницы, я любил ее  и  без дыхания. Я  улегся  подле нее на матрас со своим
зонтиком  Артуром  и  старался почувствовать  себя  еще  хуже, чтобы  совсем
умереть. Когда вокруг все свечи погасли, я  зажег еще,  и еще, и еще.  И так
много раз. Потом  меня навестил голубой клоун, несмотря на  те четыре  года,
что мне прибавились, и обнял меня за плечи рукой. У меня болело уже везде, и
желтый клоун тоже пришел, и я отказался от четырех выигранных лет, мне стало
на  них наплевать. Время от времени я вставал и подносил к глазам мадам Розы
портрет мосье Гитлера, но это на нее никак не действовало,  ее уже не было с
нами. Я поцеловал  ее раз-другой,  но  это  тоже  ничего  не  дало. .Лицо ее
оставалось холодным. Она была очень красива  в своем артистическом кимоно, в
рыжем парике и  со всем гримом, что я нанес ей на  лицо. Я кое-где подкрасил
ее  еще немного, потому что  лицо  у нее выглядело  все более  серым и синим
всякий  раз, когда  я  просыпался.  Я спал  подле  нее  на матрасе и  боялся
выходить оттуда, потому что с ней никого больше не было. Все же я поднялся к
мадам Лоле,  потому  что  она особенная,  но не вовремя - ее не было дома. Я
боялся оставлять  мадам Розу  одну,  она  могла проснуться и  подумать,  что
умерла, видя вокруг сплошную темень. Я спустился обратно и зажег одну свечу,
но не больше, потому что ее бы огорчило, что ее видят в таком состоянии. Мне
пришлось  снова  подкрасить ее,  добавив побольше  красного  и других  ярких
красок, чтобы саму ее было видно поменьше. Я опять поспал подле нее, а потом
поднялся  к мадам Лоле. Она как раз брилась и поставила музыку и яичницу, от
которой  хорошо  пахло.  Она  была  наполовину  голая   и  яростно   терлась
полотенцем, чтобы уничтожить следы от работы, и брилась и нагишом с  бритвой
в руках и с пеной на подбородке была  вообще ни на что не похожа, и от этого
мне как-то полегчало. Когда она открыла мне  дверь, то потеряла дар речи, до
того я, видно изменился за эти мои четыре года.
   - Боже мой, Момо! Что с тобой, ты заболел?
   - Я пришел попрощаться с вами от имени мадам Розы.
   - Что, они увезли ее в больницу?
   Я сел, потому что тут у меня  кончились силы. Я не ел уже и не  помню с
какого времени - объявил им всем