аведливо. У меня
есть друг,  так он начальник  всей полиции, и у него  самые сильные на свете
силы  безопасности, он  во всем  самый  сильный, это  самый великий  фараон,
какого вы только можете себе вообразить. Он до того силен, что может сделать
все  что угодно, как король. Когда мы вдвоем  шагаем  по  улице, он обнимает
меня за плечи, чтобы все видели, что он заместо отца. А еще в детстве у меня
была львица, которая  по ночам иногда приходила и вылизывала  мне  лицо. Мне
было  только десять, и я  воображал  невесть что, а в школе сказали, что я с
приветом,  потому что не знали, что мне на четыре года больше: у меня еще не
было настоящего дня рождения, тогда мосье  Юсеф Кадир еще не приходил, чтобы
объявить себя моим отцом, и не показывал расписку в  подкрепление. Это мосье
Хамиль, известный торговец коврами, научил меня всему, что я знаю, а  теперь
он ослеп. У мосье Хамиля всегда при себе Книга мосье Виктора Гюго, и когда я
вырасту  большой, я тоже напишу отверженных, потому что такое  пишут всегда,
когда есть что сказать. Мадам Роза боится, что  у меня случится припадок и я
перережу ей горло или причиню какой другой вред, потому что подозревает меня
в наследственности. Но найдите-ка хоть одного шлюхиного сына, который мог бы
точно сказать, кто его отец, а я никогда не буду убивать людей,  не для того
они предусмотрены.  Когда я вырасту  большой, в  моем распоряжении будут все
силы безопасности, и мне  никогда не будет страшно. Жаль, что нельзя пустить
жизнь наоборот, как в вашем зале дубляжа, чтоб  она отступила назад и  мадам
Роза стала молодой и красивой, как на фотокарточке. Иногда я подумываю, а не
уехать ли отсюда вместе с цирком, где у меня друзья-клоуны, но не могу этого
сделать  и послать все к  чертям собачьим, пока старуха  жива, потому  что я
обязан о ней заботиться...
   Я заводился все больше и больше и уже не мог  остановиться,  боясь, что
тогда они перестанут меня  слушать. У этого доктора Рамона - так его звали -
глаза под очками  были из тех, что  все время на  тебя смотрят, и в какой-то
момент  он  даже встал и включил магнитофон, чтобы лучше  меня слушать,  и я
почувствовал себя таким значительным, что даже не верилось. У него на голове
была целая  копна волос. Впервые я оказался достойным  интереса  и меня даже
записывали на магнитофон.  Лично я до сих  пор не  знаю, что  нужно сделать,
чтобы стать достойным  интереса: убить кого-нибудь, захватить заложников или
еще  чего, откуда  мне знать.  Эхма,  клянусь  вам,  на свете так не хватает
внимания,  что и тут  приходится  выбирать, как на каникулах,  когда  нельзя
поехать  сразу  и  в горы, и к морю. Приходится решать,  на  что же все-таки
обратить внимание,  а поскольку  выбор тут  громадный, клюют всегда на самое
яркое и дорогостоящее - к примеру, на нацистов, которые обошлись в  миллионы
людей, или на Вьетнам.  Поэтому старая еврейка на  седьмом этаже без  лифта,
которая  и  так  уже  слишком   настрадалась   в   прошлом,  чтобы  ею   еще
интересовались, - это вовсе не то, что может  пойти на  первые полосы. Нужны
миллионы и  миллионы, чтобы у людей  пробудился интерес, и трудно  их в этом
упрекнуть, потому что никому неохота разбрасываться по мелочам.
   Я развалился в кресле и толкал речь, прямо как король, и самое смешное,
что они слушали  меня так, словно никогда ничего подобного  не слыхивали. Но
говорил я в основном для доктора Рамона, потому что малышка  - та, по-моему,
слушала через силу,  а иногда даже казалось, будто ей хочется  заткнуть себе
уши.  Это  меня  немного  смешило, ведь жить-то все  одно  надо,  никуда  не
денешься.
   Доктор Рамон спросил меня, что я имею в виду, когда говорю о человеке в
запустении, и я ответил, что это когда у него нет ничего и никого. Потом ему
захотелось узнать,  как  мы  выкручивались  с  тех пор,  как шлюхи перестали
отдавать нам на  пансион  малышей, но на этот счет  я его  сразу успокоил  и
сказал, что честь - это самое святое, что только есть у мужчины, мадам  Роза
объяснила мне это еще тогда, когда я толком не знал что почем. Этим способом
я за жизнь не борюсь, он может быть спокоен. Просто у нас есть приятельница,
мадам Лола, которая  работает перевертышем в Булонском лесу, так она здорово
нам помогает. Будь  все такие, как она, мир стал бы совсем-совсем  другим  и
несчастий куда как поубавилось  бы. Она была чемпионом по  боксу в Сенегале,
перед  тем как  стать перевертышем,  и  зарабатывает достаточно денег, чтобы
растить собственных детей, если бы против нее не ополчилась природа.
   По тому, как они меня слушали, я понял, что  к жизни они  непривычны, и
рассказал  им,  как  работал  сутилером  на  улице  Бланш,  чтобы  разжиться
мелочишкой. Я до сих пор  заставляю себя говорить "сутенер", а не "сутилер",
как  в  сопливом детстве,  - уж  больно привык. Иногда доктор Рамон  говорил
своей  подружке  что-то политическое,  но  я  не особо понимал,  потому  что
политика - это не для молодых.
   Чего  я  им  только  не понарассказал, а мне  все  хотелось продолжать,
столько  еще  оставалось  такого,  что  нужно  было выплеснуть наружу. Но  я
умаялся и даже начал видеть перед собой подмигивавшего мне голубого  клоуна,
как  бывало часто, когда хотелось спать, и я боялся, как бы они его  тоже не
увидели и не подумали, что я с придурью или что-нибудь в этом  роде.  У меня
уже не получалось рассказывать как прежде, и они  заметили, что я умаялся, и
сказали, что я могу заночевать у них. Но я им объяснил, что сейчас мне нужно
идти  заботиться о  мадам Розе, которая скоро должна умереть, а  тогда видно
будет. Они дали  мне еще бумажку с  их фамилией и адресом, и  малышка  Надин
сказала, что  подбросит меня  на машине и  доктор поедет с нами взглянуть на
мадам Розу -  вдруг он сможет для нее что-нибудь  сделать. Я не представлял,
что еще можно сделать для  мадам Розы после всего, что для нее  уже сделали,
но не прочь  был  доехать до дому на  машине. Да только  тут  случилась одна
смешная штука.
   Мы  собирались уходить, как кто-то позвонил  в дверь пять раз подряд, и
когда мадам Надин  открыла, я увидел тех пацанов, которых уже знал и которые
тут у  себя дома, ничего не попишешь. Это  ее дети - они вернулись  из школы
или  еще откуда-то  в  этом  роде.  Белокурые  такие и прибарахлены  как  на
картинке, в  такие  шикарные шмотки,  каких даже и  не стырить, потому что в
магазинах  самообслуживания на  полках  они  не лежат,  а  продаются  внутри
дорогих  магазинов, и чтобы  до  них добраться, нужно  преодолеть заслон  из
продавщиц. Они сразу же уставились на  меня так,  словно я из навоза. Вид  у
меня, конечно, был не ахти, это  я сразу  почувствовал.  Кепка вечно  стояла
дыбом,  потому  что  у  меня слишком много волос  на затылке,  а пальтишечко
доходило  до пят. Когда одежду воруешь, примерять некогда,  время поджимает.
Ладно, они ничего не сказали, но мы были явно из разных курятников.
   Я  никогда  еще  не видел таких светловолосых пацанов,  как эти двое. И
клянусь вам, ими не  очень-то  пользовались, с виду они были как  новенькие.
Они и вправду были из совсем другой жизни.
   - Идите, я познакомлю вас с нашим другом Мухаммедом, - сказала им мать.
   Не  стоило  бы  ей  говорить "Мухаммед",  лучше  бы ей  сказать "Момо".
"Мухаммед" - это  во Франции все равно что "арабский ублюдок", а когда такое
говорят, то зло  берет. Мне не стыдно быть арабом, наоборот, но  Мухаммед во
Франции - значит, дворник или  чернорабочий. Это даже не то  же  самое,  что
алжирец.  И  потом,  Мухаммед  -  это  просто  смешно.  Это  все  равно  как
прозываться Иисусом Христом: все так и покатятся со смеху.
   Оба пацана тут же ко мне подошли. Который помладше - ему было лет шесть
или семь, потому что другой выглядел примерно на десять, - вылупился на меня
так, словно никогда ничего похожего не видел, а потом сказал:
   - А почему он так одет?
   Я не для того пришел, чтоб меня оскорбляли. Я и так отлично знал, что я
не у себя дома. А тут еще второй вылупился на меня еще больше и спросил:
   - Ты араб?
   Черт меня побери, я никому  не позволяю обзывать себя  арабом. И к тому
же упорствовать не имело смысла, я не ревновал и ничего такого, но это место
явно не  про меня, и потом, малышка уже при деле,  тут ничего не попишешь. У
меня вспухла какая-то  фигня в горле, я  ее  сглотнул,  а потом  выскочил за
дверь и задал деру.
   Мы из разных курятников, чего уж там.
   Я остановился у кино, но шел фильм, запрещенный для несовершеннолетних.
Даже   смешно  становится,  когда  подумаешь  о  тех   вещах,   которые  для
несовершеннолетних  запрещены,  а после -  обо всех  других, на которые  они
имеют полное право.
   Кассирша увидела, что я разглядываю  фотографии в  витрине, и  заорала,
чтобы я убирался, оберегая мою юность. Вот  же паскуда. Мне уже обрыдли  эти
запрещения, я распахнул пальто, показал ей свою штуковину и драпанул, потому
что для шуток времени не оставалось.
   Я  прошел по Монмартру,  где один sex-shop  налезает на другой, но  они
тоже  охраняются,  и потом, мне  всякая  дрянь  ни  к  чему: если  захочется
возбудиться, я и так это сделаю. Sex-shop - это для стариков, которые уже не
могут возбуждаться сами по себе.
   В тот день, когда моя мать не сделала аборт, было совершено,  я считаю,
самое настоящее преступление против человечества. У мадам Розы это выражение
с языка не сходило, она получила образование и училась в школе.
   Жизнь - она не для всех.
   Больше  по  дороге домой я  уже нигде не останавливался,  у  меня  было
теперь только одно желание: сесть рядом с мадам Розой,  потому  что мы с ней
по крайней мере с одной и той же помойки.
   Когда я пришел, то увидел перед домом санитарную машину и подумал: все,
крышка, у  меня никого больше нет,  но это приехали не за мадам Розой, а  за
кем-то уже помершим. Я испытал такое облегчение, что  разревелся бы, не будь
я на четыре года старше. А я-то подумал было, что у меня никого не осталось.
Тело  принадлежало мосье Буаффе. Мосье  Буаффа - это тот  самый  жилец,  про
которого  я  вам еще ничего не  говорил, потому что  про него и сказать было
нечего, он редко показывался.  У него приключилась какая-то ерунда в сердце,
и мосье  Заом-старший, который  стоял на  улице,  сказал  мне,  что никто не
заметил,  как  он умер, - он даже и почты никогда не  получал. Я никогда еще
так не радовался, что вижу его мертвым, -  это я, конечно, не в обиду ему, а
в пользу мадам Розы: значит, на этот раз умирать выпало не ей.
   Я взбежал  наверх,  дверь была открыта,  друзья мосье  Валумбы ушли, но
свет оставили, чтобы мадам Розу было виднее. Она расползлась своими телесами
по всему креслу, и вы можете представить  себе  мою радость, когда я увидел,
что по щекам у нее текут слезы, - ведь это доказывало, что она жива. Ее даже
слегка сотрясало изнутри.
   - Момо... Момо... Момо...  - это  все, что она в состоянии была из себя
выдавить, но с меня и этого хватило.
   Я подбежал  к ней и обнял. Пахла она неважно, потому что не  вставала и
ходила под себя. Я  обнял  ее крепче:  не хотел, чтобы она вообразила, будто
мне противно.
   - Момо... Момо...
   - Да, мадам Роза, это я, на меня вы всегда можете рассчитывать.
   - Момо... Я слышала... Они вызвали санитарную... Они сейчас придут...
   - Это не за вами, мадам Роза, за мосье Буаффой, он уже умер.
   - Мне страшно...
   - Я знаю, мадам Роза. Значит, вы в самом деле живы.
   - Санитарная...
   Ей было тяжело говорить, потому что словам, чтобы выходить наружу, тоже
нужны мышцы, а у нее все мышцы донельзя износились.
   - Это не за  вами.  Про вас они и знать не знают, что вы здесь, клянусь
вам в этом Пророком. Хайрем.
   - Они сейчас придут, Момо...
   - Не сейчас,  мадам  Роза. На  вас еще не донесли. Вы вполне живы, ведь
ходить под себя могут только живые.
   Она, похоже, немного успокоилась. Я смотрел ей в глаза, чтобы не видеть
остального. Вы не поверите, но глаза  у этой старой еврейки были неописуемой
красоты. Это как ковры мосье  Хамиля, про которые он  говорил: "Тут  у  меня
ковры  неописуемой  красоты". Мосье  Хамиль считает, что на свете нет ничего
прекрасней,  чем  хороший ковер,  потому  что  сам  Аллах на  нем восседает.
По-моему,  это еще не  довод,  ведь раз Аллах над  нами, то он восседает над
огромной кучей дерьма.
   - А ведь и правда воняет.
   - Значит, внутри у вас все работает как надо.
   - Инш'алла, - произнесла мадам Роза. - Скоро я умру.
   - Инш'алла, мадам Роза.
   - Я рада, что умру, Момо.
   - Мы все  рады за вас, мадам Роза. У вас здесь  одни только друзья. Все
желают вам добра.
   - Нельзя  позволить им отвезти меня в больницу,  Момо. Ни в коем случае
нельзя.
   - Можете быть спокойны, мадам Роза.
   - Они в своей больнице насильно заставят меня жить, Момо. У них  на это
есть законы. Это настоящий Нюрнберг. Впрочем, откуда тебе про него знать, ты
слишком мал.
   - Я никогда не был слишком мал ни для чего, мадам Роза.
   - Доктор Кац донесет на меня в больницу, и они . приедут за мной.
   Я не ответил. Раз уж  даже евреи  начали доносить  друг на  дружку,  то
соваться в это нечего. Мне-то на евреев плевать, они такие же люди, как все.
   - В больнице они меня не избавят. Я молчал. И держал ее за руку. Хоть в
этом не врал.
   - Сколько времени они заставили  его  мучиться, того  чемпиона  мира из
Америки, Момо? Я прикинулся идиотом.
   - Какого еще чемпиона?
   -  Из Америки.  Я слышала, ты  рассказывал о  нем мосье Валумбе. Вот же
хреновина.
   -  Мадам Роза,  у  них  в  Америке  все  мировые рекорды,  они  великие
спортсмены. Во Франции, в  марсельском "Олимпике"(16), одни иностранцы.  Там
есть  даже бразильцы и  не знаю еще  кто. Вас они не возьмут.  В больницу то
есть.
   - Ты клянешься мне?
   - Пока я здесь, мадам Роза, больница шиш вас получит.
   Она  почти  улыбнулась.  Между  нами  говоря,  краше  она  от  этого не
становилась,  скорее наоборот,  потому  что это  подчеркивало  все остальное
вокруг.  Чего ей особенно не хватало, так это волос.  В ту пору  на голове у
нее оставалось не больше трех десятков волосин.
   - Мадам Роза, почему вы мне врали? Она, похоже, искренне удивилась.
   - Я? Я тебе врала?
   -  Почему  вы  говорили,  что мне  десять  лет,  когда  на  самом  деле
четырнадцать?
   Вы не поверите, но она слегка покраснела.
   - Я боялась,  что ты меня покинешь, Момо, поэтому сделала тебя  чуточку
меньше.  Ты всегда был для меня маленьким мужчиной. Никого другого я никогда
по-настоящему не любила. И  вот я считала года и боялась. Я не хотела, чтобы
ты вырос слишком быстро. Прости меня.
   Тут я поцеловал ее и, не выпуская ее руки из своей, другой обнял ее  за
плечи,  как будто  она была  женщиной.  Потом пришла мадам  Лола со  старшим
Заомом, и мы ее приподняли, раздели, разложили на полу и помыли. Мадам  Лола
попрыскала ей везде духами, мы надели  на нее  парик  и  кимоно и  уложили в
чистую постель, и видеть это было одно удовольствие.
   Однако мадам Роза портилась изнутри все больше и больше, и даже не могу
вам  сказать,  до чего  это несправедливо,  когда живешь только  потому, что
мучаешься. Ее организм уже никуда не годился,  и в  нем отказывало  если  не
одно, так другое. Нападают всегда на  беззащитных стариков, это легче всего,
и мадам Роза тоже стала жертвой этой уголовщины. Все ее составные части были
дрянными: сердце, печенка, почки, бронхи -  среди них не нашлось бы ни одной
доброкачественной.  Дома остались только  она  да  я,  и вокруг, кроме мадам
Лолы,  не было  никого.  Каждое утро я  заставлял мадам Розу  упражняться  в
ходьбе, чтобы ее размять, и она шаркала от двери к окну и  обратно, опираясь
мне на плечо, чтобы окончательно не заржаветь. На время  ходьбы я заводил ей
еврейскую  пластинку,  которую  она  очень  любила и которая  была  не такая
грустная,  как  обычно. У евреев,  поди узнай отчего, пластинки всегда очень
грустные. Так велит ихний фольклор.  Мадам  Роза  часто говорила, что все ее
несчастья исходят  от евреев  и, не  будь она еврейкой,  она не познала бы и
десятой доли  тех бед,  что ей выпали.  Мосье  Шарметт прислал ей похоронный
венок, потому что  не знал, что умер  мосье Буаффа, и решил,  что это  мадам
Роза, как ей все  желали для  ее же блага, и мадам Роза обрадовалась, потому
что это  вселяло в нее надежду на скорый  конец  и к тому же такое случилось
впервые, чтобы  ей доставляли цветы на дом.  Племенные братья  мосье Валумбы
натащили  бананов,  цыплят, манго,  риса  и прочего,  как это принято у них,
когда в семье ожидается радостное событие. Все заставляли мадам Розу верить,
что скоро со всем будет покончено, и ей было не так страшно. К ней наведался
даже отец Андре, католический кюре африканских общежитии на улице Биссон, но
пришел он не как кюре, а сам по себе. Он не делал мадам Розе никаких авансов
и вел  себя  очень корректно. Мы ему  тоже ничего  не сказали, потому что вы
сами знаете, каково с ним, с Господом. Он что хочет, то и творит, потому что
сила на его стороне.
   Теперь отец Андре уже умер от обрыва  сердца, но  я думаю, что  не сам,
ему это устроили. Я вам раньше о нем не говорил, потому что мы с мадам Розой
не совсем  по  его части. Его послали  в Бельвиль миссионером, заботиться об
африканских рабочих-католиках, а мы не были ни тем  ни  другим. Он был очень
добрый и всегда  держался немного  виновато, словно  знал, что его ведомство
есть в чем  упрекнуть. Я останавливаюсь  на  нем потому, что  он был славный
человек и, когда умер, оставил во мне добрую память.
   По отцу Андре было видно, что он побудет здесь еще немного, и я  сходил
на улицу разузнать об одной неприятной истории, случившейся незадолго  перед
этим. Обычно парни вместо "героин" говорят "ка-каша", так  один восьмилетний
лопух прослышал, что ребята  постарше делают себе уколы какаши и это мировая
вещь,  и он  сотворил  на  газетку,  загнал  себе этого  в  вену и  через то
загнулся. За  это даже  повязали Махута и двух  его дружков  - они, дескать,
неправильно информировали, но лично я считаю, что  они вовсе не обязаны были
учить восьмилетнего шкета правильно колоться.
   Когда я вернулся  домой, то обнаружил рядом  с  отцом Андре  раввина  с
улицы Шом,  где  кошерная лавка мосье Рюбена, -  он,  видать, пронюхал,  что
вокруг  мадам  Розы  рыщет католический  кюре,  и испугался, как  бы  та  не
устроила себе христианской  кончины. Он к нам ногой  никогда не ступал, зная
мадам Розу еще по  тем временам, когда она была  шлюхой. Ни  отец  Андре, ни
раввин, которого  звали  по-другому, уж и не помню  как,  не желали уступать
умирающую,  прочно  обосновавшись каждый  на  стуле у  ее  кровати. Они даже
поговорили немного о войне во Вьетнаме, потому что это почва нейтральная.
   Мадам Роза провела хорошую ночь, а я так и не  смог заснуть  и  лежал с
открытыми  в темноту  глазами,  стараясь думать о чем-нибудь  ни на  что  не
похожем, но понятия не имел, откуда это непохожее взять.
   Наутро пришел  доктор Кац провести очередной  осмотр  мадам Розы,  и на
этот раз, когда мы с  ним  вышли на  лестницу, я сразу же почувствовал,  что
несчастье вот-вот постучится в нашу дверь.
   - Ее  надо перевезти  в больницу. Здесь  ей оставаться нельзя. Я вызову
санитарную машину.
   - А что они будут делать ей в больнице?
   - За ней будет надлежащий уход. Она сможет прожить еще некоторое время,
а может, и довольно долго. Я знавал людей в таком же состоянии, как она, так
им сумели продлить жизнь на несколько лет.
   Вот  же  сволочи,  подумал я,  но  вслух при докторе ничего не  сказал.
Помявшись, я спросил:
   - Скажите, доктор, а  вы не могли бы избавить  ее от жизни,  ну, промеж
своих, евреев? Он очень натурально удивился.
   - Как это "избавить от жизни"? Что ты городишь?
   - Ну да, избавить ее, чтоб не мучилась больше.
   Тут доктор  Кац до  того разволновался, что  был вынужден  присесть. Он
обхватил голову  руками и вздохнул много раз подряд, заведя глаза к небесам,
как это у них п