ее руку. Она улыбается, а я,
шутя, с увлажнившимися глазами, говорю:
   - На чаевые купите себе усадьбу... Ах, не стоит благодарности!
   Принявшись за бифштекс, я ем  все  жаднее,  глотаю  большие  куски,  не
разжевывая. Я рву говядину зубами, как людоед.
   Официантка снова подходит ко мне.
   - Не хотите ли чего-нибудь выпить? - спрашивает она, слегка  нагнувшись
ко мне.
   Я взглянул на нее: она говорила очень тихо, почти  стыдливо;  под  моим
взглядом она опустила глаза.
   - Скажем, полбутылки пива или еще  что-нибудь...  от  меня...  и  кроме
того... если вам угодно...
   - Нет, спасибо! - ответил я. - Как-нибудь в другой раз. Я еще  зайду  к
вам.
   Она отошла и села за стойкой; теперь я видел только  ее  голову.  Какая
она странная!
   Кончив есть, я тотчас же пошел  к  двери.  Я  уже  чувствовал  тошноту.
Официантка встала. Я боялся выйти на свет, боялся слишком близко подойти к
этой молодой девушке, которая и не подозревала о моей  нищете,  а  поэтому
торопливо пожелал ей доброй ночи, поклонился и вышел.
   Еда  уже  оказывала  свое  действие,  меня  сильно  тошнило,  к   горлу
подступала рвота. Во всяком  темном  углу  я  искал  облегчения,  старался
преодолеть тошноту, от которой снова пустел мой  желудок,  сжимал  кулаки,
делал над собой усилие, топал ногами и в бешенстве глотал то,  что  готово
было извергнуться изо рта, - но все напрасно! Наконец я вбежал в  какую-то
подворотню, скорчившись, ослепнув  от  слез,  застилающих  глаза,  и  меня
вырвало.
   Я был в отчаянье, шел по улице и плакал, проклиная те чудовищные  силы,
каковы бы они ни были, за то, что  они  так  беспощадно  преследуют  меня,
призывал на них проклятие ада и вечные муки за их жестокость. Да, эти силы
не отличаются  рыцарским  благородством,  право,  не  отличаются,  уж  это
точно!.. Я подошел к какому-то человеку,  который  глазел  на  витрину,  и
попросил поскорей сказать, что, на его взгляд, нужно дать человеку, долгое
время терпевшему голод.
   - Это вопрос жизни и смерти, - сказал я. -  А  бифштекса  он  не  может
перенести.
   - Я слышал, что очень полезно молоко, кипяченое молоко, - ответил он  в
крайнем изумлении. - А о ком речь?
   - Спасибо! Спасибо! - сказал я. - Может, вы и правы,  кипяченое  молоко
очень полезно.
   И я ухожу.
   Зайдя в первую попавшуюся кофейню, я спрашиваю кипяченого  молока.  Мне
дают горячее молоко, и я пью его, жадно глотаю каждую каплю, расплачиваюсь
и ухожу. Я направляюсь домой.
   И тут происходит  нечто  поразительное.  Я  вижу,  что  у  моих  ворот,
прислонившись к фонарному столбу, на самом освещенном месте, кто-то стоит,
- это опять дама в черном. Та самая дама в черном, что уже приходила сюда.
Ошибки быть не может, она пришла на то же место в четвертый раз. Она стоит
совершенно неподвижно.
   Мне это кажется столь странным, что я невольно замедляю шаг; мысли  мои
совершенно ясны, но я очень взволнован,  нервы  возбуждены  едой.  Я,  как
всегда, прохожу мимо нее, дохожу почти до ворот и готов уже войти. Но  тут
я  останавливаюсь.   Меня   охватывает   дерзкий   порыв.   Я   безотчетно
поворачиваюсь, направляюсь к даме, смотрю ей прямо в лицо и кланяюсь:
   - Добрый вечер, фрекен!
   - Добрый вечер! - отвечает она.
   - Прошу прощения, но вы кого-нибудь ищете? Я вас уже давно заметил,  не
могу ли быть чем-нибудь полезен? В противном случае - виноват.
   - Право, не знаю...
   - В этом дворе никто не живет,  кроме  меня  да  трех-четырех  лошадей,
здесь только конюшня и мастерская жестянщика. Если  вы  кого-нибудь  здесь
ищете, это, наверное, ошибка.
   Она отворачивается и говорит:
   - Я никого не ищу, я стою здесь просто так.
   Вот как, она просто стоит здесь, стоит уже не первый  вечер  только  из
прихоти. Это несколько странно; чем больше я думал об  этом,  тем  сильней
недоумевал. Наконец я решился быть смелее. Я звякнул деньгами в кармане и,
не долго думая, предложил  ей  пойти  куда-нибудь  выпить  стакан  вина...
поскольку  уже  зима,  наступили  холода,  хе-хе...  и  ведь  это   совсем
недолго... разумеется, если она согласна.
   Ах нет, спасибо, это невозможно. Нет, никак нельзя согласиться. Но если
б я был так любезен и проводил ее немного, тогда...  Уже  темно,  в  столь
позднее время неловко идти одной по улице Карла-Юхана.
   - С большим удовольствием.
   И мы пошли; она шла по правую руку от  меня.  Мною  овладело  приятное,
неповторимое ощущение - ощущение близости молодой женщины. Я не  отрываясь
смотрел на нее. Аромат духов, источаемый ее волосами, тепло, исходившее от
ее тела, сладостный запах женщины, легкое дыхание,  которое  овевало  меня
всякий раз, как она поворачивалась ко мне  лицом,  -  все  это  проникало,
пронизывало меня до глубины  души.  Я  лишь  смутно  различал  под  вуалью
полное, чуть бледное лицо, а под накидкой -  высокую  грудь.  Этот  дивный
соблазн, таившийся  под  покровами,  смущал  меня,  и  в  то  же  время  я
чувствовал  беспричинное  счастье;  не  вытерпев,  я  коснулся  ее  рукою,
дотронулся до ее плеча и глупо улыбнулся. Я слышал, как билось мое сердце.
   - Какая вы странная! - сказал я.
   - Да почему же?
   - Во-первых, потому, что у  вас  есть  привычка  неподвижно  стоять  по
вечерам у ворот конюшни без малейшей надобности, только  потому,  что  это
пришло вам в голову...
   - Ну, на это могут быть свои причины. Кроме того, так приятно гулять до
поздней ночи, это мне всегда очень  нравилось.  А  разве  вы  ложитесь  до
двенадцати?
   - Я? Больше всего на свете ненавижу ложиться раньше двенадцати. Ха-ха!
   - Ха-ха, вот видите! А я предпринимала эту  вечернюю  прогулку,  потому
что мне все равно нечего делать. Я живу на площади Святого Улафа...
   - Илаяли! - воскликнул я.
   - Как вы сказали?
   - Я просто сказал - Илаяли... Но продолжайте!
   - Я живу на площади Святого Улафа вдвоем с матерью,  но  с  ней  нельзя
говорить, потому что она глухая. Разве странно, что я люблю гулять?
   - Нисколько! - ответил я.
   - Хорошо, в чем же тогда дело?
   По ее голосу я понял, что она улыбается.
   - А разве у вас нет сестер?
   - Да, есть сестра, старше меня, - но откуда вы это узнали?  Она  сейчас
уехала в Гамбург.
   - Недавно?
   - Да, пять недель тому назад. А откуда вам известно, что  у  меня  есть
сестра?
   - Мне это вовсе неизвестно, я просто так спросил.
   Мы замолчали. Мимо  прошел  какой-то  человек,  неся  под  мышкой  пару
башмаков, дальше, насколько хватал  глаз,  улица  была  пуста.  У  Тиволи,
вдали, светился длинный ряд разноцветных фонариков.  Снег  перестал,  небо
было ясное.
   - Господи, а вам не холодно без пальто? - говорит вдруг дама и  смотрит
на меня.
   Рассказать ей, почему у меня нет  пальто?  Сразу  же  открыть  ей  свое
положение, пускай лучше пугается  теперь,  чем  потом?  Но  мне  было  так
сладостно идти рядом с нею и держать ее в неведении. Я солгал:
   - Нет, нисколько не холодно. - И чтобы переменить разговор, спросил:  -
Вы видели зверинец в Тиволи?
   - Нет, - ответила она. - А что, это очень интересно?
   Вот если б она согласилась пойти туда! Там так светло и людно! Но  нет,
ей пришлось  бы  стыдиться,  пришлось  бы  уйти  оттуда,  стесняясь  моего
потертого платья, моего изможденного  лица,  которое  я  уже  два  дня  не
умывал; к тому же она могла бы обнаружить, что на мне нет жилета.  Поэтому
я ответил:
   - Ах нет, там решительно нечего смотреть.  -  К  счастью,  мне  удается
призвать на помощь остатки своего красноречия.  -  Что  смотреть  в  таком
крошечном зверинце? И вообще я не люблю смотреть  зверей  в  клетках.  Эти
звери  знают,  что  человек  на  них  смотрит,  чувствуют  на  себе  сотни
любопытных глаз, и это  действует  на  них.  Нет,  я  предпочитаю  зверей,
которые и не подозревают, что на них смотрят, они таятся в своих норах, их
зеленые глаза  лениво  светятся,  они  лижут  лапы  и  думают.  А  как  вы
полагаете?
   - Да, вы, конечно, правы.
   - Только звери со всем своим диким своеобразием,  злобные  и  свирепые,
могут быть интересны. Когда они бесшумно крадутся  в  ночной  тьме,  через
грозную чашу леса, и слышатся  птичьи  крики,  и  шумит  ветер,  и  пахнет
кровью, и рев, и грохот, - одним словом, когда зверей  овевает  дух  дикой
природы...
   Но я боялся ей наскучить, вновь  почувствовал,  что  я  -  лишь  жалкий
нищий, и это чувство раздавило меня. Будь на мне приличное платье,  я  мог
бы предложить ей приятную прогулку в Тиволи! Как странно, что эта  женщина
могла находить удовольствие в том, что ее по улице  Карла-Юхана  провожает
оборванный бродяга. О чем она думает? И  чего  ради  я  иду  подле  нее  с
идиотской, бессмысленной улыбкой? Какой толк мне тащиться в такую даль  за
этой крошкой? Разве мне это не тяжко? Разве холод не пронизывает  меня  до
костей при всяком порыве ветра, который дует нам в лицо? И  разве  безумие
уже не пылает в моем мозгу оттого, что я столько месяцев подряд  недоедал?
Ведь из-за нее я не мог пойти домой  и  промочить  горло  глотком  молока,
которое, пожалуй, сумел бы удержать мой желудок. Почему она не повернулась
ко мне спиной, почему не послала к черту?..
   Я был в отчаянье; эта безнадежная тоска толкнула меня на крайность, и я
сказал:
   - В сущности, нам не следовало бы идти вместе,  фрекен:  уже  одно  мое
платье позорит вас на виду у всех. Право, это так, я не шучу.
   Она озадачена. Быстро взглянув на меня,  она  некоторое  время  молчит.
Потом роняет:
   - Ах, боже мой!
   И больше ни слова.
   - Как прикажете вас понимать? - спросил я.
   - Ах нет, не говорите так... Теперь уж недалеко.
   И она заторопилась.
   Мы свернули на Университетскую улицу, и уже  видны  фонари  на  площади
Святого Улафа. Теперь она снова замедлила шаг.
   - Простите меня за нескромность, но, быть может, вы назовете свое  имя,
Прежде чем мы расстанемся? И хотя  бы  на  мгновение  приподнимете  вуаль,
чтобы я мог взглянуть на вас? Я был бы вам бесконечно благодарен.
   Пауза. Я ждал.
   - Вы уже видели меня, - говорит она.
   - Илаяли! - снова восклицаю я.
   - Вы полдня преследовали меня, шли за мной  до  самого  дома.  Вы  были
пьяны?
   По ее голосу я снова понял, что она улыбается.
   - Да, - сказал я. - Да, к сожалению, я был пьян.
   - Ах, как это гадко!
   Раздавленный, я признал, что это действительно гадко.
   Мы подошли к фонтану, мы остановились и смотрим на освещенные окна дома
номер два.
   - Дальше вам нельзя идти, - говорит она. - Спасибо, что проводили меня.
   Я понурил голову, не смея вымолвить ни слова. Я снял шляпу  и  стоял  с
непокрытой головой. Подаст ли она мне руку?
   - А почему вы не просите, чтобы я прошлась с вами еще немного? -  шутит
она, глядя на носки своих башмаков.
   - Боже мой, - говорю я. - Если б вы согласились.
   - Хорошо, но только совсем немного.
   И мы повернули назад.
   Я совсем растерялся, я не знал, идти ли  мне  или  остановиться;  из-за
этой женщины все мои  мысли  спутались.  Я  был  в  восторге,  в  упоении,
казалось, я готов умереть от счастья. Она сама захотела вернуться, это  не
я предложил, это было ее  собственное  желание.  Я  поглядываю  на  нее  и
становлюсь все смелее, она поощряет, манит меня к себе каждым  словом.  На
мгновение я забываю о своей бедности, о своем ничтожестве,  о  всех  своих
жалких обстоятельствах, я чувствую, как кровь горячей  волной  разливается
по телу, словно в прежние времена, когда я был полон сил, и я пускаюсь  на
маленькую хитрость, чтобы выспросить у нее кое-что.
   - Впрочем, я тогда преследовал не вас, а вашу сестру, - говорю я.
   - Мою сестру? - переспрашивает она в изумлении.
   Она останавливается, смотрит на меня, ждет ответа. Это  был  не  пустой
вопрос.
   - Да, - отвечаю я. - Гм! Я хочу сказать, ту, что помоложе из двух  дам,
шедших впереди меня.
   - Помоложе? Ого! - Она вдруг смеется громко, искренне, как  ребенок.  -
Какой вы хитрец! Вы это сказали, чтобы заставить меня поднять вуаль. Разве
нет? Да, я вас раскусила. Но  вам  этого  не  дождаться.  Вы  должны  быть
наказаны.
   Мы стали смеяться и шутить, все время болтали без умолку, и  я  сам  не
знал, что говорю, - так мне было радостно.  Она  рассказала,  что  как-то,
очень давно, видела меня в театре. Я был с тремя приятелями и вел себя как
безумный; очевидно, я и в тот раз был пьян.
   - Почему вы это думаете?
   - Вы так громко хохотали.
   - Вот как! Да, я часто смеялся в то время.
   - А теперь нет?
   - И теперь тоже. Но тогда жизнь была так прекрасна!
   Мы дошли до улицы Карла-Юхана. Она сказала:
   - Ну, будет!
   Мы повернули назад и снова пошли по  Университетской  улице.  Когда  мы
опять приблизились к фонтану, я несколько  замедлил  шаг,  зная,  что  мне
нельзя будет провожать ее дальше.
   - Теперь вам пора уходить, - сказала она и остановилась.
   - Да, пора, - отозвался я.
   Но, поразмыслив, она решила, что я могу проводить ее до подъезда.
   - Господи, ведь в этом нет ничего дурного. Правда?
   - Конечно, нет, - сказал я.
   Но, когда мы стояли у подъезда, я вновь остро почувствовал свою нищету.
Как  такому  обездоленному  человеку  сохранить  бодрость  духа?  Грязный,
измученный, изуродованный голодом, весь в лохмотьях, стоял  я  перед  этой
молодой женщиной, готовый провалиться сквозь землю. Я  съежился,  невольно
сгорбил спину и сказал:
   - Увижусь ли я с вами еще?
   У меня не было никакой надежды, что она позволит увидеться с нею снова;
я даже почти желал решительного отказа, который заставил бы меня совладать
с собой, снова стать безразличным.
   - Да, - сказала она.
   - Когда же?
   - Не знаю.
   Пауза.
   - Вы не поднимете вуаль хотя бы на один-единственный миг? - попросил я.
- Дайте мне увидеть ваше лицо. На один только миг! Увидеть ваше лицо.
   Пауза.
   - Мы можем встретиться здесь во  вторник  вечером,  -  говорит  она.  -
Хотите?
   - Да, милая, если только это возможно!
   - В восемь часов.
   - Хорошо.
   Я провел  рукой  по  ее  накидке,  смахнул  снег,  пользуясь  предлогом
коснуться ее; мне было радостно чувствовать ее близость.
   - Значит, вы не станете думать обо мне слишком дурно, - сказала она.  И
снова улыбнулась.
   - Нет...
   Вдруг она решительным движением подняла вуаль;  мгновение  мы  смотрели
друг на друга.
   - Илаяли! - сказал я.
   Она привстала на цыпочки, обвила руками мою шею  и  поцеловала  меня  в
губы. Один-единственный раз, быстро,  головокружительно  быстро,  прямо  в
губы. Я чувствовал, как вздымается ее грудь от порывистого дыхания.
   И тотчас же она вырвалась из моих  рук,  задыхающимся  шепотом  бросила
мне: "Спокойной ночи!" - повернулась и побежала  по  лестнице,  не  сказав
больше ни слова...
   Входная дверь захлопнулась.


   На другой день снег  усилился,  он  падал  сырыми,  тяжелыми  хлопьями,
которые на земле превращались в грязь. Было мокро и холодно.
   Я проснулся очень рано, и мысли у меня в голове были совершенно спутаны
после вчерашних душевных волнений,  а  душа  полна  восторга  от  недавней
встречи.  Упоенный,  я  некоторое  время  лежал  с  открытыми  глазами   и
воображал, будто Илаяли рядом со мной: я обнимал  самого  себя  и  целовал
воздух. Наконец я  встал,  выпил  чашку  молока,  а  немного  погодя  съел
бифштекс, и больше не чувствовал  голода,  однако  нервы  мои  снова  были
сильно возбуждены.
   Я отправился к торговцу готовым платьем. Мне пришло в  голову,  что  я,
пожалуй, мог бы недорого купить поношенный жилет, лишь бы было что  надеть
под куртку. Я поднялся по лестнице к рынку, облюбовал себе  жилет  и  стал
его рассматривать. Пока я возился там, мимо прошел знакомый; он  кивнул  и
окликнул меня, я повесил жилет и направился к нему. Он был техник и шел на
работу.
   - Пойдем выпьем пива,  -  предложил  он.  -  Но  только  поскорее,  мне
некогда... А что это за дама, с которой вы гуляли вчера вечером?
   - Разве вы не знаете, - сказал я, ревнуя уже только  от  того,  что  он
смеет думать о ней, - что это моя возлюбленная?
   - Ух ты, дьявол! - сказал он.
   - Да, это произошло вчера вечером.
   Я сразил его на месте, он сразу поверил мне.
   Я солгал ему, чтобы отвязаться; мы выпили пива и вышли на улицу.
   - До свидания!.. Или нет, погодите, - сказал он вдруг.  -  Я  вам  ведь
должен несколько крон, и мне стыдно, что я до сих пор не вернул их. Но  вы
получите долг в самом скором времени.
   - Спасибо, - сказал я. Но у меня не было сомнений, что  он  никогда  не
вернет мне этих денег.
   К сожалению, пиво сразу ударило мне в голову, горячей волной  разлилось
по телу. Я стал думать о минувшем вечере и пришел в смятение. А вдруг  она
не придет во вторник? Вдруг она одумалась, стала сомневаться! Но в чем  ей
сомневаться?.. Мысли мои теперь вертелись вокруг денег. Я  испугался,  мне
стало очень страшно за себя. Я припомнил совершенное мной мошенничество во
всех подробностях; увидел маленькую лавчонку,  стойку,  свою  худую  руку,
хватающую деньги, представил себе, как  полиция  придет  и  схватит  меня.
Кандалы на руках и ногах. Нет, только на руках, быть может, лишь на  одной
руке; решетка,  дежурный,  составляющий  протокол,  скрип  его  пера,  его
взгляд, уничтожающий взгляд. Ну-с, господин Танген? А  потом  -  одиночная
камера, вечный мрак...
   Гм! Я стиснул кулаки, постарался ободриться, ускорял шаги и очутился на
Стуртувет. Здесь я присел.
   Нет, бросьте, я  не  ребенок,  нечего  меня  морочить!  Кто  может  это
доказать? И, кроме того, приказчик не посмеет поднять  шум,  даже  если  и
вспомнит, как  было  дело:  он  слишком  дорожит  своим  местом.  Сделайте
одолжение, не надо шума и бурных сцен!
   Но эти деньги все же тяготили  меня,  не  давали  мне  покоя.  Я  начал
копаться в себе и неоспоримо установил, что был счастливее  прежде,  в  те
дни, когда страдал, имея чистую совесть. А Илаяли! Разве я не увлек  ее  в
грязь грешными своими руками! Господи боже мой! Илаяли!
   Теперь я казался себе отвратительным чудовищем, я вдруг вскочил и пошел
прямо к торговке пирожками, сидевшей подле  аптеки.  Еще  не  поздно  было
смыть позор, показать всему свету, на что я способен! На ходу я приготовил
деньги, держал их все, до последней монетки, в руке, а потом  я  склонился
над лотком, точно хотел что-то купить и,  не  долго  думая,  сунул  деньги
торговке в руку. При этом не сказал ни слова и тотчас же ушел.
   Какая это дивная отрада - снова стать честным человеком! Пустые карманы
давали мне ощущение легкости, как чудесно было снова  стать  чистым.  Ведь
если разобраться, эти деньги, в сущности, возбуждали во мне немало  тайной
горечи, при мысли о них я всякий раз вздрагивал; ведь у меня не закоснелая
душа, моя честность была оскорблена этим низким поступком, да,  да!  Слава
богу, я оправдался в собственных глазах.
   - Берите с меня пример! - сказал  я,  окидывая  взором  кишащую  людьми
площадь. - Берите с меня пример! Я осчастливил  старую,  бедную  торговку,
вот это дело! Ведь она была в безвыходном положении.  Сегодня  вечером  ее
дети не лягут спать голодные...
   Я утешал себя такими мыслями и находил, что мое поведение  выше  всяких
похвал. Слава богу, я избавился от этих денег.
   Взволнованный, опьяненный, я шел  по  улице,  гордо  подняв  голову.  Я
ликовал при мысли, что пойду к Илаяли чистым и честным, смогу  глядеть  ей
прямо в глаза; ничто больше меня не  мучило,  мысли  прояснились,  исчезла
тяжесть в голове, которая, казалось, была  теперь  отлита  из  прозрачного
света. Мне хотелось шутить, выкидывать небывалые штуки, перевернуть  вверх
дном весь город, поднять страшный шум. Я шел через Гренсен как безумный; в
ушах у меня слегка шумело,  хмельная  радость  обуревала  душу.  В  порыве
безрассудной смелости я сообщил, сколько  мне  лет,  рассыльному,  который
встретился мне по пути, но он не сказал ни слова, а я схватил его за руку,
пристально посмотрел ему в лицо и пошел дальше,  никак  не  объяснив  свой
поступок. Я прислушивался  к  голосам  и  смех