нные улицы. Когда я  спускаюсь
с Юнгсбаккена, в моем мозгу вдруг начинают твориться очень странные  вещи.
Мне кажется, будто жалкие лачужки на краю площади, сараи и  ветхие  склады
подержанного платья все портят. Они портят площадь, уродуют весь город,  -
тьфу,  долой  эти  развалины!  Я  стал  подсчитывать  в  уме,   много   ли
потребовалось бы затрат, чтобы  перенести  сюда  Географический  институт,
красивое здание, которое всегда восхищало меня,  когда  я  проходил  мимо.
Пожалуй, приняться за такое дело невозможно без капитала в  семьдесят  или
даже в семьдесят две тысячи крон,  -  кругленькая  сумма,  шутка  сказать,
порядочный капиталец для начала, хе-хе.  Голова  у  меня  была  словно  бы
пустая, когда  я  кивнул,  подтверждая,  что  для  начала  это  порядочный
капиталец. Меня все так же била дрожь, и время от времени я всхлипывал.
   У меня было такое чувство, что жизнь почти покинула меня и песенка  моя
спета. Но это было мне, в сущности, безразлично,  это  нисколько  меня  не
беспокоило. Напротив, я шел через город, к порту, все  более  удаляясь  от
своего жилья. Я вполне мог бы лечь прямо на улице и умереть. От  страданий
я стал безучастным; искалеченные пальцы на ноге болели, мне казалось даже,
что боль распространилась вверх до самого бедра, но и это  не  очень  меня
тревожило. Я пережил гораздо худшие страдания.
   И вот  я  вышел  к  железнодорожному  мосту.  Здесь  не  было  никакого
движения, никакого шума,  только  изредка  попадались  люди  -  рыбак  или
матрос, который разгуливал, заложив руки в карманы. Я обратил внимание  на
хромого человека, который пристально взглянул на  меня,  когда  мы  с  ним
поравнялись. Я невольно остановил его, приподнял шляпу и спросил, не знает
ли он, отплыл ли "Монах". При этом я не удержался, щелкнул пальцами  перед
самым его носом и сказал:
   - Черт возьми, "Монах"! Ведь я совсем позабыл о нем!
   Все-таки мысль об этом судне, помимо воли, сидела во мне.
   - Да, как назло, "Монах" отплыл.
   - А не можете ли сказать мне, куда?
   Он задумался, приподняв хромую ногу и чуть покачивая ею.
   - Нет, - говорит он. - Но знаете ли вы, чем он грузился?
   - Нет, - отвечаю я.
   Но меж тем  я  уже  позабыл  про  "Монаха"  и  расспрашиваю  хромого  о
расстоянии до Хольместранна, если считать по старинке,  на  географические
мили.
   - До Хольместранна? Пожалуй...
   - Или до Веблунгснеса?
   - Так вот, стало быть: до Хольместранна, пожалуй...
   - Послушайте, чтобы не забыть, - снова перебиваю я его. - Будьте добры,
дайте мне щепотку табаку, совсем маленькую щепотку!
   Получив табак, я горячо поблагодарил его и ушел. Табаком  я  так  и  не
воспользовался, я тотчас же сунул его в карман. Хромой смотрел мне вслед -
быть может, я чем-то возбудил в нем  подозрение;  куда  бы  я  ни  шел,  я
чувствовал на себе его подозрительный взгляд, и мне не нравилось, что этот
человек преследует меня. Я повернулся, снова подошел к нему, посмотрел  на
него и сказал:
   - Скорняк.
   Только одно это слово: скорняк. Не более того. Говоря это, я пристально
вглядывался в него, я чувствовал, как  ужасен  мой  взгляд;  словно  бы  я
смотрел на него с того света.
   Произнеся это слово, я некоторое  время  стою  на  месте.  Потом  снова
плетусь к вокзалу. Хромой не издал ни  звука,  он  только  провожает  меня
глазами.
   Скорняк? Я вдруг остановился. Как же я  сразу  не  понял?  Ведь  я  уже
встречал этого калеку. На Гренсене, в ясное утро; я тогда  заложил  жилет.
Мне казалось, что с того дня прошла целая вечность.
   Я стою и размышляю об этом, - стою, прислонившись к стене дома на  углу
площади и Портовой улицы, - и вдруг вздрагиваю, пытаюсь скрыться.  Но  мне
это не удается, и тогда, забыв всякий стыд, я  поднимаю  голову,  так  как
ничего  другого  мне  не  остается,  -  и  оказываюсь  лицом  к   лицу   с
"Командором".
   Неведомо откуда берется у меня дерзость, я даже отхожу на шаг от стены,
чтобы он мог получше меня разглядеть. И я делаю это  не  для  того,  чтобы
пробудить в нем сострадание, - я  хочу  себя  унизить,  поставить  себя  к
позорному столбу; я готов  был  упасть  на  землю  и  просить  "Командора"
растоптать меня, наступить мне на лицо. Я  даже  не  пожелал  ему  доброго
вечера.
   "Командор", видно, догадался, что со мной неладно, он замедляет шаг,  а
я, чтобы остановить его, говорю:
   - Я хотел принести вам кое-что, но все никак не закончу...
   - Вот как? - с сомнением говорит он. - Стало быть, вы еще не закончили?
   - Нет, никак не закончу.
   Я чувствую участие "Командора", и  глаза  мои  наполняются  слезами,  я
отхаркиваюсь и надрывно кашляю, стараясь взять  себя  в  руки.  "Командор"
сморкается; он пристально смотрит на меня.
   - А есть у вас на что жить? - спрашивает он.
   - Нет, - отвечаю я. - У меня ничего нет. Я совсем не ел сегодня, но...
   - Господь с вами, дружище, можно  ли  допустить,  чтобы  вы  умирали  с
голоду! - говорит он. И тотчас начинает шарить в кармане.
   Но тут во мне просыпается стыд, я, шатаясь,  снова  отхожу  к  стене  и
хватаюсь за нее, я смотрю, как "Командор" роется в бумажнике, и молчу.  Он
протягивает мне десять крон. Не раздумывая, он  просто-напросто  дает  мне
десять крон. При этом он повторяет,  что  невозможно  допустить,  чтобы  я
умирал с голоду.
   Я, запинаясь, пробую отказаться и не сразу беру бумажку.
   - Мне, право, стыдно... и, кроме того, тут слишком много...
   - Берите скорей! - говорит он и смотрит на часы. - Мне надо на поезд, и
я слышу, что он уже подходит.
   Я взял деньги, онемев от радости, и не сказал больше ни слова, даже  не
поблагодарил его.
   - Не стесняйтесь, - говорит  "Командор"  на  прощанье.  -  Ведь  вы  же
отработаете.
   И он ушел.
   Глядя ему вслед, я вдруг вспомнил, что не успел  поблагодарить  его  за
помощь.  Я  хотел  догнать  его,  но  не  мог  двинуться  с  места,   ноги
отказывались мне служить, я стал бы падать на каждом шагу. А он уходил все
дальше и дальше. Я не пошел за ним,  хотел  окликнуть  его,  но  не  сразу
решился, и когда я наконец все-таки собрался с духом и окликнул  его  раз,
потом другой, он отошел уже далеко, а голос мой был слишком слаб.
   Я остался на улице, смотрел ему вслед и тихо-тихо плакал.
   "Неслыханное дело! - сказал я про себя. - Он дал мне десять крон!"
   Я встал на то место, где только что стоял он, и начал повторять все его
движения. И я поднес бумажку к глазам, мокрым от слез, осмотрел ее с обеих
сторон и поклялся - громко, во всеуслышание поклялся, что это правда  и  у
меня в руке действительно десять крон.
   Через некоторое время - быть может, прошло  бесконечно  много  времени,
потому  что  вокруг  стало  совсем  тихо,  -  я  неожиданно  очутился   на
Томтегатен, у дома номер одиннадцать.  Ведь  здесь  я  обманул  извозчика,
который меня возил, здесь же, никем не замеченный, я пробрался через  двор
на другую улицу. Я постоял немного, опомнился  и,  удивляясь  себе,  снова
вошел в ворота и направился прямо в  "Пансионат  для  приезжих".  Здесь  я
попросился на ночлег, и мне тотчас же предоставили постель.
   Вторник.
   Солнечный свет и тишина, день поразительно ясный. Снег  растаял;  всюду
оживление, веселье, радостные лица, улыбки и  смех.  Над  фонтанами  круто
взмывают водяные струи, золотистые  от  солнца,  голубоватые  от  небесной
синевы...
   Около полудня я вышел из  дома  на  Томтегатен,  где  я  теперь  жил  в
довольстве благодаря десяти кронам "Командора", и отправился  в  город.  Я
был в прекрасном расположении духа и до вечера бродил по самым  оживленным
улицам, рассматривая пеструю толпу. Задолго до семи вечера я  прошелся  до
площади Святого Улафа и украдкой взглянул на окна в доме номер два.  Через
час я увижу ее! У меня захватывало дух. Что будет? Что я ей  скажу,  когда
она спустится по лестнице? Добрый вечер, фрекен? Или  просто  улыбнусь?  Я
решил ограничиться улыбкой. Разумеется, я почтительно ей поклонюсь.
   Я ушел с площади, немного стыдясь, что явился так рано, стал бродить по
улице Карла-Юхана, почти не спуская глаз с часов на университете. В восемь
я снова свернул на Университетскую  улицу.  По  дороге  я  сообразил,  что
опаздываю, и прибавил шагу. Сильно болела нога, - если б не это, я был  бы
совершенно счастлив.
   У фонтана я остановился перевести дух; я долго стоял там и  смотрел  на
окна дома номер два; но она  не  появлялась.  Что  ж,  я  могу  подождать,
спешить мне некуда; ведь ее могли задержать. И я ждал. Но не приснилось ли
мне все это? Может быть, я просто вообразил прошлую встречу,  ведь  я  всю
ночь пролежал в бреду? В нерешительности я стал  раздумывать  об  этом,  и
меня одолевали сомнения.
   - Гм!
   Кто-то кашлянул у меня за спиной.
   Я слышу этот кашель,  слышу  и  легкие  шаги,  но  не  оборачиваюсь,  а
пристально смотрю на большую лестницу.
   - Добрый вечер! - слышу я, немного погодя.
   Я забываю улыбнуться и даже не сразу снимаю шляпу, - так я удивлен, что
она пришла с той стороны.
   - Вы долго ждали? - спрашивает она, часто дыша.
   - Нет, помилуйте, я пришел совсем недавно, - ответил  я.  -  Да,  кроме
того, велика ли беда, если мне и пришлось подождать? Впрочем, я думал, что
вы придете с другой стороны.
   - Я провожала маму, ее сегодня пригласили в гости.
   - Вот как! - говорю я.
   И мы идем. Полицейский, стоящий на углу, смотрит на нас.
   - Но куда мы, собственно, пойдем? - спрашивает она и останавливается.
   - Куда вам будет угодно.
   - Ах, но ведь это так скучно - выбирать самой.
   Пауза.
   Потом я говорю, лишь бы сказать что-нибудь:
   - Я вижу, у вас в окнах темно.
   - Да, конечно! - оживленно отвечает  она.  -  Горничная  отпросилась  и
ушла. У нас никого нет.
   Мы останавливаемся и смотрим на окна дома номер два, словно никогда  их
раньше не видели.
   - В таком случае, не пойти ли к вам? - говорю я. -  Если  разрешите,  я
посижу у двери...
   Я весь дрожал и очень пожалел, что позволил себе такую  смелость.  Что,
если она обидится и уйдет? Что, если я не увижу ее больше? Ах, мои  жалкие
отрепья! Я в отчаянье ждал ответа.
   - Но вам, право, незачем сидеть у двери, - говорит она.
   Мы стали подниматься по лестнице.
   В прихожей было темно, она взяла меня за руку и  повела  за  собой.  Не
нужно все время молчать, сказала она, можно разговаривать не стесняясь. Мы
вошли. Зажигая свечу, - не лампу, а именно свечу, - зажигая эту свечу, она
сказала с коротким смешком:
   - Только вы не должны смотреть на  меня.  Ах,  как  мне  стыдно.  Но  я
никогда больше не сделаю этого.
   - Чего вы больше не сделаете?
   - Я никогда... нет,  боже  упаси...  я  никогда  больше  не  стану  вас
целовать.
   - Не станете? - сказал я, и мы оба засмеялись.
   Я протянул к ней руки, а она уклонилась,  выскользнула,  перебежала  по
другую сторону стола. Некоторое время мы смотрели друг на друга,  и  свеча
стояла между нами.
   Потом она стала снимать вуаль и  шляпку,  а  ее  блестящие  глаза  были
устремлены на меня, следили за каждым моим движением, - она  боялась,  как
бы я не схватил ее в объятия. Я снова попытался ее настичь,  споткнулся  о
ковер и упал; я больше не мог ступить на больную ногу. В смущении я встал.
   - Боже, как вы покраснели! - сказала она. - Вам очень больно?
   - Да, очень.
   И мы снова стали бегать вокруг стола.
   - Вы, кажется, хромаете?
   - Да, я прихрамываю, но совсем немного.
   - В прошлый раз у вас болел палец на руке, а теперь болит нога. Сколько
же у вас всяких бед!
   - Несколько дней назад меня чуть не задавил фургон.
   - Чуть не задавил? Вы, верно, опять были пьяны? Господи, какую жизнь вы
ведете, молодой человек! - Она погрозила мне пальцем и стала  серьезна.  -
Давайте сядем! - сказала она.  -  Нет,  только  не  у  двери;  вы  слишком
застенчивы, сядьте вон там. Вы там, а я здесь,  вот  так...  Ах,  как  это
скучно, когда человек застенчив! Все приходится говорить и делать самой, а
от вас никакой помощи. Вот, к примеру, вы вполне могли бы положить руку на
спинку моего стула, вполне могли бы сами догадаться это сделать. А если  я
вам это скажу, вы уставитесь на меня, как будто не верите своим ушам.  Да,
да, я уже не раз замечала, вот и теперь то же самое. Но не пытайтесь  меня
убедить, будто вы всегда так скромны, иногда вы много себе позволяете.  Вы
были весьма дерзки в тот день, когда, подвыпив, шли за мной до самого дома
и преследовали меня своими шуточками:  "Вы  потеряете  книгу,  фрекен,  вы
непременно потеряете книгу, фрекен!" Ха-ха-ха! Фуй, вы были такой гадкий!
   Я смущенно смотрел на нее. Сердце мое  сильно  стучало,  кровь  горячей
волной разливалась по телу. Какое наслаждение снова сидеть в  человеческом
жилище, слушать тиканье часов и разговаривать с юной, веселой девушкой,  а
не бормотать что-то себе под нос.
   - Почему вы молчите?
   - Как вы очаровательны! - сказал я.  -  Вы  меня  покорили,  совершенно
покорили, я сражен на месте. Никуда не денешься. Вы -  самая  удивительная
из всех... Порой ваши глаза так сияют, я никогда не видел столь  чудесного
сияния, они подобны цветам. А? Нет, я даже сравнил бы  их  не  с  цветами,
но... Я страстно влюблен  в  вас  и  очень  страдаю.  Как  вас  зовут?  Вы
непременно должны мне сказать, как вас зовут...
   - А вас как зовут? Боже, я опять чуть не забыла!  Вчера  я  целый  день
думала, что нужно будет спросить вас. Нет,  вовсе  не  целый  день,  я  не
думала о вас целый день.
   - Знаете, как я  прозвал  вас?  Я  прозвал  вас  Илаяли.  Как  вам  это
покажется? Тут есть неуловимый звон...
   - Илаяли?
   - Да.
   - Это на каком-нибудь иностранном языке?
   - Гм!.. Нет, отнюдь нет.
   - Да, это недурно.
   После долгих разговоров мы назвали друг  другу  свои  имена.  Она  села
рядом со мной на диван, отодвинула стул ногой. И мы снова начали болтать.
   - Вы даже побрились сегодня, - сказала она. - И вообще вы гораздо лучше
выглядите, чем в прошлый раз, правда, вы  несколько  малы  ростом,  но  не
подумайте... Нет, в прошлый раз у вас был действительно невзрачный вид.  К
тому же палец вы перевязали какой-то отвратительной  тряпкой.  И  в  таком
виде вы непременно хотели пойти куда-нибудь выпить со мной вина.  Нет  уж,
спасибо.
   - Стало быть, вы не хотели пойти со мной из-за моего  жалкого  вида?  -
спросил я.
   - Нет, - сказала она  и  опустила  глаза.  -  Нет,  свидетель  бог,  не
поэтому! Я об этом даже не думала.
   - Послушайте, - сказал я. - Вы, конечно, полагаете, что я могу  жить  и
святым духом, одеваться, как вам вздумается? Но я не могу, я очень,  очень
беден.
   Она посмотрела на меня.
   - Вы бедны? - переспросила она.
   - Да, беден.
   Пауза.
   - Господи, но ведь я тоже бедна, - сказала она и гордо вскинула голову.
   Каждое ее слово пьянило меня, проникало мне в душу, подобно капле вина,
хотя это была самая обыкновенная девушка, говорившая на жаргоне,  довольно
развязная и болтливая. Она восхищала меня своей привычкой склонять  голову
набок и внимательно слушать,  когда  я  говорил  что-нибудь.  При  этом  я
чувствовал ее дыхание на своем лице.
   - Вы знаете, дело в том... но только вы не  сердитесь...  Когда  я  лег
вчера спать, я протянул к вам руку...  вот  так...  как  будто  вы  лежали
рядом. И потом уснул.
   - Вот как? Очень мило. - Пауза. - Но вы могли  сделать  это  только  на
расстоянии, - ведь иначе...
   - Вы думаете, иначе я не мог бы сделать этого?
   - Думаю, что нет.
   - Ну уж, от меня вы можете всего ожидать, - сказал я,  лукаво  взглянув
на нее.
   И обнял ее за талию.
   - Всего? - переспросила она.
   Она считала меня слишком уж порядочным человеком, это  меня  сердило  и
оскорбляло; я приосанился, набрался смелости и взял ее  за  руку.  Но  она
преспокойно отняла руку и несколько отодвинулась от меня. Это опять лишило
меня смелости, я устыдился и стал смотреть в окно. Все равно я был  жалок,
мне не следовало так много мнить о себе. Другое дело, если б я встретил ее
раньше, когда я еще был человеком, в лучшие дни, пока дела кое-как шли.  Я
упал духом.
   - Вот видите! - сказала она. - Видите, как  легко  с  вами  справиться,
достаточно лишь едва заметно нахмурить лоб, чуть-чуть от вас отодвинуться,
и вы сразу конфузитесь.
   Она игриво засмеялась и крепко зажмурила  глаза,  словно  бы  не  могла
выносить, что на нее смотрят...
   - Боже праведный! - воскликнул я. - Вот сейчас я вам покажу!
   И я крепко обнял ее за плечи. С ума она сошла, что ли?  Принимает  меня
за неопытного юнца! Ха, мы еще посмотрим... Никто не скажет, что  в  таких
делах я хуже других. Да я сам черт, а не человек! Уж если на то пошло...
   Точно я и в самом деле на что-то годился!
   Она сидела спокойно, не открывая глаз, и оба мы молчали.  Я  решительно
привлек ее к себе, прижал ее к своей груди, а она не вымолвила ни слова. Я
слышал биение наших сердец, громкое, как топот копыт.
   Я поцеловал ее.
   Больше я не помнил себя, я говорил какие-то глупости, над которыми  она
смеялась, шептал ей нежные слова, прижимаясь губами к ее губам, гладил  ее
по лицу, и целовал, целовал. Я расстегнул пуговицу  на  ее  блузке,  потом
другую, и обнажились  груди  -  они  выглядывали  из-под  сорочки,  белые,
округлые, чудо из чудес.
   - Ах, позвольте взглянуть! -  сказал  я,  стараясь  расстегнуть  другие
пуговицы, еще больше обнажить ее тело; но я слишком распалился  и  не  мог
справиться с нижними пуговицами, а лиф был  слишком  тугой.  -  Я  взгляну
немножко... совсем немножко...
   Тут она обвивает  рукой  мою  шею,  очень  медленно  и  нежно;  дыхание
вырывается из розовых, трепещущих ноздрей, овевает мне лицо; другой  рукой
она  начинает  сама  расстегивать  пуговицы,  еще  и  еще.  Она  смущенно,
отрывисто смеется и поглядывает на меня, хочет понять,  заметил  ли  я  ее
страх.  Она  развязывает  ленты,  расстегивает  корсет,   она   проникнута
нежностью и робка. И я  своими  грубыми  руками  тоже  прикасаюсь  к  этим
пуговицам и лентам...
   Чтобы отвлечь внимание, она проводит  левой  рукой  по  моим  плечам  и
говорит:
   - Сколько тут выпавших волос!
   - Да, - шепчу я, стремясь приникнуть губами к ее груди.
   Она уже лежит рядом со мной, и платье ее  расстегнуто.  Но  вдруг  она,
словно опомнившись,  решает,  что  зашла  слишком  далеко.  Она  старается
прикрыть свою наготу и приподнимается. Маскируя стыд,  она  снова  заводит
разговор о том, как много у меня на плечах выпавших волос.
   - А почему волосы у вас так выпадают?
   - Не знаю.
   - Ну, конечно, вы слишком много пьете, наверно, дело  тут...  Фу,  даже
сказать совестно! Стыдитесь! Право, от вас я  этого  не  ожидала.  Вы  так
молоды и уже лысеете!.. А теперь соблаговолите рассказать о своей жизни. Я
уверена, что она просто ужасна! Но только говорите правду, понимаете,  все
как есть! Впрочем, если вы что-нибудь скроете, я увижу это по вашему лицу.
Ну, рассказывайте!
   Ах, до чего я устал! С какой радостью я  просто  посидел  бы  спокойно,
глядя на нее, вместо того чтобы притворяться и понапрасну тратить силы  на
эту игру. Я был ни на что не годен, стал тряпкой.
   - Начинайте же! - потребовала она.
   Я воспользовался случаем и рассказал ей все, рассказал сущую правду.  Я
не  пытался  представить  дело  в  более  мрачном  свете,   чем   было   в
действительности, не стремился пробудить в ней сострадания; я не утаил  от
нее, что присвоил однажды пять крон.
   Она слушала, приоткрыв рот, бледная, перепуганная,  и  в  ее  блестящих
глазах было смущение. Я хотел исправить свою оплошность,  рассеять  дурное
впечатление, которое произвел на нее, и взял себя в руки.
   - Но это - дело прошлое, больше такое никогда не повторится:  теперь  я
спасен...
   Но она была в совершенной растерянности.
   - Господи! - сказала она и умолкла. Потом повторила еще и  еще  раз:  -
Господи!
   Я попытался шутить, пощекотал ее, привлек ее к  себе.  Она  уже  успела
застегнуть блузку, и это меня рассердило. Зачем  она  застег