агло  смотрит  на  меня,  -  смотрит  с  видом
нескрываемого превосходства, а потом, сделав сыну замечание,  уходит.  Она
говорит ему громко, чтобы я мог слышать:
   - Фу, стыдись, показываешь всяким, какой ты гадкий мальчик!
   Глядя на все это, я не упустил ничего, даже малейшей  подробности.  Моя
наблюдательность была очень острой, я чутко воспринимал  каждую  мелочь  и
все поочередно обдумывал. Стало быть, рассудок мой не был поврежден. Да  и
как мог он повредиться?
   - Послушай-ка, - сказал я вдруг себе. - Ты достаточно долго  тревожился
о своем рассудке, а теперь хватит! Разве это признак безумия, когда голова
замечает и воспринимает все, до последней мелочи?  Да  ты  просто  смешон,
смею тебя заверить, ведь это  очень  забавно.  Словом,  у  всякого  бывают
заскоки, особенно в простых вещах. Это ничего не  значит,  это  -  простая
случайность. Говорю тебе, ты смешон. А этот счет, эти  разнесчастные  пять
шестнадцатых вонючего сыра, - ха-ха, сыр с гвоздикой и перцем!  -  что  до
этого смехотворного сыра, то от него вполне можно отупеть, уж  один  запах
этого сыра способен отправить человека на тот свет... - И  я  хохотал  над
всем зеленым сыром на свете. - Нет, ты дай  мне  что-нибудь  съедобное!  -
сказал я. - Дай мне, ежели угодно, пять  шестнадцатых  свежего  сливочного
масла! Тогда другое дело!
   Я лихорадочно смеялся собственным шуткам и находил их весьма забавными.
У меня, право, не было никаких изъянов, я был совершенно здоров.
   Я ходил по комнате, разговаривая сам  с  собою,  и  моя  веселость  все
возрастала; я громко смеялся и словно опьянел от радости.  В  самом  деле,
казалось, я только и ждал этой короткой радостной минуты, этого мгновения,
исполненного  странного   светлого   восторга,   чтобы   работоспособность
вернулась ко мне. Я  сел  за  стол  и  занялся  своим  сочинением.  Работа
продвигалась успешно, гораздо успешнее, чем раньше.  Она  продвигалась  не
слишком быстро; но то немногое, что я сделал, казалось мне бесподобным.  К
тому же я работал целый час без устали.
   И вот я дошел до самого важного места в этом иносказательном  сочинении
о пожаре в книжном магазине; оно представляется мне столь важным, что  все
другое, написанное мной, ничто в сравнении с этим местом. Я хотел выразить
поистине глубокую мысль, что горели не книги, а мозги, человеческие мозги,
хотел устроить из этого настоящую Варфоломеевскую ночь.  Как  вдруг  дверь
распахнулась и ворвалась хозяйка. Она быстро вошла прямо в  комнату,  даже
не задержавшись у двери.
   Я коротко вскрикнул, точно мне нанесли удар.
   - Как? - сказала она. - Мне показалось, будто вы что-то сказали? К  нам
приехал постоялец, и я намерена отдать  ему  эту  комнату.  А  вы  сегодня
переночуете у нас, внизу, но для этого вам  надо  обзавестись  собственной
постелью. - И, не слушая меня, она  без  дальнейших  разговоров  принялась
небрежно сгребать со стола мои бумаги.
   Мое радостное настроение сразу исчезло, я вспылил, пришел в отчаяние  и
тотчас же встал. Я молча предоставил ей убирать  бумаги  со  стола,  я  не
вымолвил ни слова. Она сгребла листки и сунула их мне в руки.
   Делать  было  нечего,  пришлось  освободить  комнату.   И   драгоценное
мгновение было утеряно  безвозвратно!  Нового  постояльца  я  встретил  на
лестнице,  -  это  был   молодой   человек   с   большим   синим   якорем,
вытатуированным на руке; за ним носильщик тащил на спине сундук. Приезжий,
очевидно, был моряк, стало быть, лишь случайный гость на  одну  ночь;  он,
конечно, не займет мою комнату на более продолжительное время. Может быть,
завтра, когда он уедет, мне снова посчастливится, и вдохновение  вернется,
хотя бы на пять минут - этого хватит, чтобы закончить работу. А пока нужно
покориться судьбе...
   До тех пор я не бывал на хозяйской половине, где днем и  ночью  ютились
муж, жена, отец жены и четверо детей. Стряпуха жила на кухне,  там  она  и
спала. Я с неохотой подошел к двери  и  постучал;  никакого  ответа,  хотя
внутри слышались голоса.
   Когда я вошел,  муж  не  сказал  ни  слова,  даже  не  ответил  на  мое
приветствие; он лишь безучастно взглянул на меня, точно  ему  не  было  до
меня никакого дела. Впрочем, он играл в  карты  с  человеком,  которого  я
как-то видел на пристани, с грузчиком  по  прозвищу  "Стекляшка".  Грудной
младенец что-то лепетал на кровати,  а  старик,  отец  хозяйки,  сидел  на
скамеечке, скрючившись и подпирая руками  голову,  словно  у  него  болела
грудь или живот. Он был почти  совсем  седой  и  скорчился,  словно  змея,
подстерегающая добычу.
   - Не откажите приютить меня на ночь, - сказал я хозяину.
   - Это моя жена так распорядилась? - спросил он.
   - Да. Мою комнату занял новый постоялец.
   На это он ничего не сказал и снова занялся картами.
   Изо дня в день он играл здесь в карты с гостями, играл не на деньги,  а
лишь бы скоротать время, лишь бы чем-нибудь занять руки. Больше он  ничего
не делал, движения его были ленивы и неохотны, а  жена  его  тем  временем
сновала  вверх  и  вниз  по  лестнице,  хлопотала  по  дому  и  отыскивала
постояльцев. У нее было соглашение с  рабочими  и  носильщиками  в  порту,
которые получали известную плату за каждого нового жильца и,  кроме  того,
часто сами оставались здесь на ночлег. Стекляшка как раз и  привел  нового
постояльца.
   Вошли двое детей, две  девочки  с  веснушчатыми,  изможденными,  как  у
потаскушек, лицами; на них были совсем рваные платья. Немного погодя вошла
и сама хозяйка. Я спросил ее, где она намерена пристроить меня на ночь,  и
она ответила, что я могу лечь здесь, вместе со всеми, или же  в  прихожей,
на скамье, как мне самому угодно.  Говоря  это,  она  ходила  по  комнате,
приводила все в порядок и ни разу не взглянула на меня.
   Выслушав ее ответ, я сник, примирился и скромно встал  у  двери,  делая
вид, будто мне даже приятно предоставить на одну ночь мою комнату другому;
я старался придать своему лицу приятное выражение, чтобы не рассердить  ее
и не очутиться на улице. Я сказал:
   - Ну да как-нибудь устроимся!
   И замолчал.
   Она продолжала ходить по комнате.
   - Впрочем, я должна заметить, что мне никак нельзя  сдавать  комнаты  и
кормить людей в кредит, - сказала она, - я это вам уже говорила.
   - Да, уважаемая, но мне нужно всего два дня, чтобы окончить  статью,  -
ответил я. - И тогда я с удовольствием уплачу  вам  лишних  пять  крон,  с
огромным удовольствием.
   Но я видел, что она совсем в это не верит. А я не мог гордо оскорбиться
и покинуть ее дом; я знал, что ждет меня, если я уйду отсюда.


   Прошло два дня.
   Я по-прежнему ютился вместе с хозяйской семьей, потому что в  прихожей,
где не было печки, стоял холод; спал я на полу. Приезжий  моряк  продолжал
жить в моей комнате и, по-видимому, не собирался скоро  уезжать.  К  обеду
пришла хозяйка и сказала, что  он  заплатил  ей  вперед  за  целый  месяц;
впрочем, он должен  до  отъезда  сдать  экзамен  на  штурмана,  поэтому  и
остановился здесь. Слушая это, я понял, что моя комната потеряна для  меня
навсегда.
   Я вышел в прихожую и сел на скамью; если мне  суждено  вообще  написать
что-нибудь, то это возможно только здесь, в  тишине.  Мое  иносказательное
сочинение уже не занимало меня больше; в моей голове появилась новая идея,
великолепный план: я решил сочинить одноактную пьесу "Знаменье креста", из
средневековой жизни. Я уже  придумал  подходящую  героиню  -  великолепный
образ фанатичной блудницы, согрешившей в  храме  не  из  слабости  или  из
страсти, а из ненависти к богу, согрешившей у самого алтаря, сунув  покров
под голову, из дерзновенного презрения к богу. Ха-ха!
   Время шло, и этот образ все сильней  завладевал  моим  воображением.  В
конце концов она уже стояла перед моими глазами как живая и была  как  раз
такова, как мне требовалось. Тело блудницы должно было иметь отталкивающие
изъяны: высокая, очень худая и слегка смуглая, а когда ходит,  ее  длинные
ноги должны просвечивать сквозь юбку. Кроме того, у нее  еще  должны  были
быть большие, оттопыренные  уши.  Одним  словом,  с  виду  она  невзрачна,
отталкивающа.  Меня  в  ней  интересовало  ее  поразительное  бесстыдство,
отчаянная безоглядность  предумышленного  греха,  который  она  совершила.
Право, она очень занимала меня; мой мозг как бы вздулся от этого странного
уродства. И я писал пьесу целых два часа подряд.
   Исписав десять или, может быть, двенадцать  страниц,  часто  с  большим
трудом,  с  долгими  перерывами,  перечеркивая   и   разрывая   листы,   я
почувствовал усталость, я совсем окоченел от  холода,  встал  и  вышел  на
улицу. Кроме всего прочего, последние полчаса хозяйский ребенок плакал без
умолку и мешал мне, так что больше я все равно ничего не мог бы  написать.
Поэтому я решил прогуляться подальше по дороге в  сторону  Драммена  и  не
возвращаться домой до самого вечера, но, гуляя, я все время думал о  своей
драме. А во время прогулки со мной случилось вот что.
   Я остановился у сапожной мастерской в дальнем конце улицы  Карла-Юхана,
почти у самой Вокзальной площади. Бог знает почему я остановился именно  у
этой сапожной мастерской! Я смотрел в окно, хотя вовсе  не  думал,  что  у
меня нет сапог; мысли мои были далеко, на другом конце света. Позади  меня
проходили люди, о чем-то разговаривали, но я не слышал их  слов.  И  вдруг
чей-то голос громко произнес.
   - Привет!
   Это был мой знакомый по прозвищу "Красная девица".
   - Привет, - отозвался я рассеянно.
   Я не сразу узнал Девицу.
   - Ну, как дела? - спросил он.
   - Да ничего... все по-прежнему.
   - Послушайте, скажите-ка, вы, стало быть, все еще у Кристи?
   - У Кристи?
   - Помнится, вы как-то  говорили,  что  служите  счетоводом  у  оптовика
Кристи?
   - Ах да! Но я уже ушел от него. У этого человека невозможно работать, и
мы вскоре расстались.
   - Но почему же?
   - Однажды я сделал неправильную запись, и вот...
   - Фальшивую?
   Фальшивую! Девица откровенно спрашивал, не совершил ли  я  подлога.  Он
спросил это быстро и с явным любопытством. Я  смотрел  на  него,  чувствуя
себя глубоко оскорбленным, и не отвечал.
   - Ах, господи, да ведь это со всяким  может  случиться!  -  сказал  он,
пытаясь меня утешить.
   Он все еще думал, что я совершил подлог.
   - Что именно может со всяким  случиться?  -  спросил  я.  -  Вы  хотите
сказать, что всякий может сделать фальшивую запись? Послушайте,  милейший,
вы в самом деле думаете, что я способен на такую низость? Это я-то?
   - Но, мой дорогой, мне кажется, вы сами ясно сказали...
   Я вскинул голову, отвернулся от Девицы и смотрел  в  сторону.  Вдруг  я
увидел красное платье, женщина в  красном  платье  шла  рядом  с  каким-то
мужчиной. Если б я не разговаривал с Девицей, если б я не был уязвлен  его
низменным подозрением, не вскинул голову, оскорбленный, не  отвернулся  от
него, это красное платье,  пожалуй,  ускользнуло  бы  от  моего  внимания.
Какое, в сущности, мне до него дело? Что мне в нем, будь это  даже  платье
самой камер-фрейлины Нагель?
   А Девица все говорил, стараясь исправить свою оплошность; я его  совсем
не слушал, я все время смотрел на красное платье, приближавшееся ко мне. И
в груди у меня встрепенулось волнение, словно в нее вонзилась тонкая игла;
я прошептал мысленно, не шевеля губами:
   - Илаяли!
   Теперь  и  Девица  обернулся,  увидел  проходящих  даму  и   господина,
поклонился им и проводил их глазами. Я не  поклонился,  или,  может  быть,
поклонился,  не  заметив  этого.  Красное  платье   удалялось   по   улице
Карла-Юхана и, наконец, исчезло.
   - Кто это с ней? - спросил Девица.
   - Герцог, разве вы не видели? Это у него прозвище такое -  "Герцог".  А
ее вы знаете?
   - Да, немного. А вы?
   - Нет, - отвечал я.
   - Мне показалось, что вы ей низко поклонились.
   - Поклонился?
   - Разве вы не поклонились? - сказал Девица. - Очень странно!  Ведь  она
все время только на вас и смотрела.
   - Откуда вы ее знаете? - спросил я.
   Он, в сущности, ее не знал. Все случилось как-то осенним вечером.  Было
уже поздно, трое молодых людей только что  вышли  из  "Гранда",  они  были
навеселе, встретили эту женщину одну возле  Каммермейера  и  заговорили  с
ней. Вначале она не хотела разговаривать; но один из весельчаков, которому
море было по колено, прямо попросил у нее позволения проводить ее до дому.
Он не тронет на ней, как говорится, ни единого волоса, просто  доведет  ее
до подъезда и тогда будет уверен, что она действительно вернулась домой, а
иначе ему не будет покоя всю ночь. Они шли, и он говорил без умолку, сыпал
всякими  небылицами,  назвался  Вольдемаром  Аттердагом,  выдал  себя   за
фотографа. В  конце  концов  эти  веселые  выдумки  ее  рассмешили,  а  он
нисколько не был смущен ее холодностью, и в конце концов она позволила ему
себя проводить.
   - Ну, а что же было дальше? - спросил я, и у меня перехватило дыхание.
   - Дальше? Ах, не будем об этом! Все-таки она женщина.
   На мгновение мы оба замолчали.
   - Черт возьми, так это Герцог! Вот он, значит, каков! - добавил  Девица
задумчиво. - Раз она пошла с этим господином, я немного за нее дам.
   А я все молчал. Ну, разумеется. Герцог ее завлечет!  Вот  и  прекрасно!
Мне-то что  за  печаль?  Я  пожелал  счастливого  пути  этой  прелестнице,
счастливого ей пути! И попытался  утешить  себя,  думая  о  ней  дурно,  с
наслаждением втоптал ее в грязь. Меня раздражало лишь, что  я  снял  перед
этой парочкой шляпу, если только это действительно правда. Зачем мне  было
снимать шляпу перед такими людьми? А о ней я больше не жалел, нисколько не
жалел; она уже не была красавицей, подурнела, - черт возьми,  до  чего  же
она увяла! Вполне возможно, что она  смотрела  только  на  меня;  тут  нет
ничего удивительного; быть может, в ней пробудилось раскаянье.  Но  только
из-за этого я не  упаду  к  ее  ногам,  не  стану  приветствовать  ее  как
безумный, в особенности, раз она  так  подозрительно  увяла  за  последнее
время. Пускай Герцог берет ее себе,  на  здоровье!  Может  быть,  настанет
день, когда я гордо пройду мимо нее, даже не взглянув в ее сторону.  Может
случиться, я позволю себе сделать это даже в том случае, если  она  станет
смотреть на меня в упор  и  будет  в  красном  платье.  Очень  даже  может
случиться! Ха-ха, вот будет торжество! Насколько я себя знаю, я,  пожалуй,
могу закончить пьесу еще нынче ночью, и дней через восемь эта фрекен будет
стоять предо мной на коленях. Со всеми своими прелестями, ха-ха, со  всеми
прелестями!..
   - Прощайте! - сказал я отрывисто.
   Но Девица удержал меня. Он спросил:
   - А чем же вы заняты теперь?
   - Чем занят? Пишу, разумеется. Чем же мне еще заниматься? Ведь я только
этим и живу. В настоящее время я работаю над большой  драмой  -  "Знаменье
креста", из средневековой жизни.
   - Черт побери! - с искренним восхищением сказал Девица. - Да ведь  если
вы это напишете, тогда...
   - Меня это не очень заботит! - ответил  я.  -  Но  дней  через  восемь,
надеюсь, вы обо мне услышите.
   И я ушел.
   Вернувшись домой, я тотчас же обратился к хозяйке и попросил лампу. Мне
была очень нужна лампа; я собирался не ложиться в ту ночь, пьеса  бушевала
у меня в голове, и я твердо рассчитывал написать к утру порядочную  часть.
Я изложил хозяйке свою просьбу очень смиренно, так как заметил  у  нее  на
лице  недовольство  тем,  что  я  снова  вернулся.  Я  почти  кончил  свою
замечательную пьесу, сказал я, остается дописать всего лишь две сцены. И я
намекнул, что пьесу может поставить какой-нибудь театр еще прежде,  чем  я
сам об этом попрошу. И если она окажет мне такое одолжение, тогда я...
   Но у хозяйки не было  лампы.  Она  долго  думала,  но  никак  не  могла
вспомнить, чтобы у нее где-нибудь была лампа. Если я  готов  подождать  до
двенадцати, тогда, пожалуй, можно будет взять лампу из кухни. А  почему  я
не куплю себе свечи?
   Я умолк. У меня не было десяти эре на свечу, и она это  отлично  знала.
Увы, мои планы опять расстроились! Стряпуха сидела с нами,  она  сидела  в
комнате, на кухне ее не было,  стало  быть,  лампу  даже  не  зажигали.  Я
подумал об этом, но не сказал больше ничего.
   Вдруг стряпуха говорит:
   - Я, кажись, недавно видала, как вы выходили из  дворца?  Вы,  что  же,
были на обеде? - И она громко засмеялась над собственной шуткой.
   Я сел, достал свои бумаги и хотел попытаться работать,  сидя  здесь.  Я
держал бумагу у себя на коленях и  пристально  смотрел  в  пол,  чтобы  не
отвлекаться; но это не помогало, ничто не помогало мне, я не мог выжать из
себя ни строчки. Вошли две  хозяйские  девочки  и  стали  шумно  играть  с
кошкой, а кошка эта была на удивление большая и почти  без  шерсти;  когда
девочки дули ей в глаза, в них появлялись слезы и стекали по носу.  Хозяин
и еще двое гостей играли за столом в карты. Только  хозяйка,  как  всегда,
занималась делом - она шила. Она отлично видела, что я не  могу  писать  в
таком шуме, но совсем уже не считалась со мной; она даже улыбнулась, когда
стряпуха спросила, не на обед ли меня пригласили во  дворец.  Все  в  доме
относились ко мне враждебно; казалось, после того как  я  вынужден  был  с
позором уступить  свою  комнату  другому,  это  дало  всем  в  доме  право
обращаться со мной, как с посторонним. И  даже  стряпуха,  эта  маленькая,
черноглазая дрянь, у которой  был  низкий  лоб  и  совсем  плоская  грудь,
насмехалась надо мной по вечерам,  когда  я  брал  бутерброды.  Она  часто
спрашивала меня, где я обычно обедаю, что-то она никогда не видела, чтоб я
ковырял в зубах, выходя из "Гранда". Было  ясно,  что  она  знает  о  моем
бедственном положении, и ей  доставляет  удовольствие  напоминать  мне  об
этом.
   Все эти мысли лезут мне в голову, и я не в  силах  придумать  ни  одной
реплики для своей пьесы. Мои попытки тщетны;  у  меня  начинает  гудеть  в
голове, и я, наконец, вынужден бросить работу. Я кладу листки в  карман  и
поднимаю глаза. Стряпуха сидит прямо передо мной, я смотрю на нее,  смотрю
на ее узкую спину и  покатые  плечи,  которые  еще  даже  не  окрепли  как
следует. Зачем ей нападать на меня? Пусть бы я вышел даже из  дворца,  что
из этого? Ей-то что за печаль? В последние дни она нагло насмехалась  надо
мной, когда я спотыкался на лестнице или, зацепившись за гвоздь,  разрывал
куртку. Не далее как вчера она подобрала мои черновики, которые я выбросил
в прихожую, украла эти наброски к моей пьесе и потом читала их  в  комнате
во всеуслышание, вышучивая меня и осыпая издевками. Я ни разу не обидел ее
и, помнится, ни  разу  не  просил  ее  оказать  мне  какую-нибудь  услугу.
Напротив, по вечерам я сам стелил  себе  постель  на  полу,  не  желая  ее
утруждать. Она смеялась надо мной  еще  и  потому,  что  у  меня  выпадали
волосы. По утрам в умывальнике плавали волосы, и это ее смешило. Башмаки у
меня прохудились, в особенности тот, что попал под хлебный фургон,  она  и
над этим насмехалась. "Вот так башмаки, прости господи! - говорила она.  -
Глядите, каждый что твоя собачья конура!". Да, мои башмаки и в самом  деле
были изношены; но я не мог покамест обзавестись другими.
   Я вспоминаю все  это  и  удивляюсь  открытой  враждебности  со  стороны
стряпухи, а девочки начинают тем временем дразнить  старика,  лежащего  на
кровати. Они прыгали вокруг него и были целиком поглощены  этим  занятием.
Потом они стали  щекотать  у  него  в  ушах  соломинками.  Поначалу  я  не
вмешивался. Старик и пальцем не шевельнул, чтобы  от  них  избавиться;  он
лишь смотрел  на  своих  мучительниц  яростным  взглядом,  когда  они  его
щекотали, да мотал  головой,  чтобы  освободиться  от  торчавших  из  ушей
соломинок.
   Это зрелище становилось для меня невыносимым, но я не мог отвести глаз.
Отец иногда поднимал голову от  карт,  смеялся  выходкам  девочек  и  даже
обращал на это внимание своих партнеров. Почему старик  не  пошевельнется?
Почему не отшвырнет девочек? Я сделал ша