нулась?  Разве
теперь в ее глазах я стоял ниже, чем было  бы  в  том  случае,  если  б  я
подтвердил, что волосы у меня  выпадают  от  распутной  жизни?  Неужели  я
нравился  бы  ей  больше,  если  б  прикинулся  греховодником?..  Довольно
болтовни. Нужно действовать  решительно.  А  там,  где  нужно  действовать
решительно, я не ударю лицом в грязь.
   Настала пора возобновить натиск.
   И я, без дальних слов,  опрокинул  ее  на  диван.  Она  сопротивлялась,
впрочем, не слишком сильно, и была как будто удивлена.
   - Что вы делаете?.. Не надо... - сказала она.
   - Что я делаю?
   - Нет... не надо...
   - Да, да...
   - _Не  надо_,  слышите!  -  воскликнула  она.  И  чтобы  уязвить  меня,
добавила: - А знаете, мне кажется, что вы сумасшедший.
   Я невольно остановился и сказал:
   - Неправда, вы не думаете этого!
   - Но у вас такой странный вид! И в то утро, когда вы преследовали меня,
- ведь вы тогда не были пьяны?
   - Нет. Но я был сыт, я только что поел.
   - Что ж, тем хуже.
   - Вы предпочли бы, чтобы я был пьян?
   - Да... Я вас боюсь! Ради бога, пустите меня!
   Я задумался. Нет, я не мог это так оставить,  слишком  много  я  терял.
Хватит валять дурака на диване,  в  поздний  вечер!  Эх,  к  каким  только
уловкам не прибегнешь в такое мгновение. Как будто я не знаю,  что  это  -
простая стыдливость! Не такой уж я младенец! Спокойно! И  довольно  пустой
болтовни!
   Она сопротивлялась весьма решительно,  слишком  решительно,  чтобы  это
можно было объяснить простой стыдливостью. Я  как  бы  нечаянно  опрокинул
свечу, стало темно, а она оказывала отчаянное сопротивление и даже  издала
слабый крик.
   - Нет, не надо, не надо! Если хотите, поцелуйте  лучше  меня  в  грудь.
Милый мой, хороший!
   Я  сразу  остановился.  Эти  слова  прозвучали   так   испуганно,   так
беспомощно, что я  искренне  недоумевал.  Она  думала  вознаградить  меня,
позволив мне поцеловать ее в грудь! Как это мило, - мило и наивно! Я готов
был упасть перед ней на колени.
   - Но, моя дорогая! - сказал я в замешательстве. - Я никак  не  пойму...
право, никак не пойму, что это за игра...
   Она встала и дрожащими руками зажгла свечу; я  снова  сел  на  диван  и
сидел неподвижно. Что же теперь будет? Я совсем расстроился.
   Она взглянула на стенные часы и вздрогнула.
   - Ах, скоро вернется горничная, - сказала она.
   Это было первое, о чем она подумала.
   Я понял ее намек и встал.
   Она взяла накидку, как бы собираясь  надеть  ее,  но  раздумала,  снова
положила ее и отошла к камину. Она была бледна и все больше  беспокоилась.
Чтобы ей не пришлось указать мне на дверь, я спросил:
   - Ваш отец был военный?
   А сам тем временем встал, собираясь уйти.
   - Да, он был военный. А откуда вы знаете?
   - Я не знаю, мне просто пришло в голову спросить.
   - Как странно!
   - О, да. Чутье очень мне помогает. Ха-ха, недаром же я сумасшедший...
   Она быстро взглянула на меня, но  промолчала.  Я  чувствовал,  что  мое
присутствие для нее мучительно, и хотел поскорей положить этому  конец.  Я
направился к двери. Неужели она больше не поцелует меня? И  даже  руки  не
подаст? Я остановился и ждал.
   - Вы уже уходите? - сказала она, по-прежнему стоя у камина.
   Я не отвечал. Униженный и растерянный, я смотрел на нее, не  говоря  ни
слова. Ах, я все испортил! Казалось, ей  не  было  никакого  дела,  что  я
собираюсь уходить, она словно была теперь навеки потеряна для  меня,  и  я
придумывал, что бы сказать ей на прощание,  искал  значительных,  глубоких
слов, которые поразили бы ее, подняли бы меня в ее  глазах.  И,  наперекор
своему твердому решению, раздосадованный, взволнованный  и  обиженный,  я,
вместо того чтобы проститься с  ней  гордо  и  холодно,  принялся  болтать
всякий вздор; нужные слова не приходили, я вел себя крайне  легкомысленно.
В голову снова лезли книжные красивости.
   Почему бы ей не сказать мне прямо и открыто, чтобы я ушел? - спросил я.
Да, почему? Нечего стесняться.  Вместо  напоминания,  что  скоро  вернется
горничная, она  просто-напросто  могла  сказать  так:  "Теперь  вы  должны
удалиться, потому что мне пора идти за матерью, и я не хочу, чтобы вы меня
провожали". Ей это не пришло в голову? Ах, стало быть, именно это и пришло
ей в голову? Так я и думал. Ведь мне так легко указать мое место; довольно
было ей взять и снова положить накидку, как я сразу все понял. Ведь  я  же
сказал, что у меня есть чутье. И для этого, в сущности, вовсе не надо быть
сумасшедшим...
   - Ради бога, простите, что я вас так назвала!  Это  слово  сорвалось  у
меня с языка! - воскликнула она.
   Но она все стояла поодаль и не подходила ко мне.
   А я упрямо гнул свое. Я болтал, мучительно чувствуя, что надоел ей, что
ни одно мое слово не достигает цели, и  все  же  не  мог  остановиться.  Я
полагаю, можно иметь чувствительное сердце, даже  не  будучи  сумасшедшим;
есть натуры, которые отзываются на всякую мелочь,  их  можно  убить  одним
резким словом. И я намекнул, что у меня именно такая натура. Дело  в  том,
что нищета очень обострила  во  мне  некоторые  наклонности,  и  я  весьма
сожалею, право, весьма сожалею... Но в этом есть и некая хорошая  сторона,
это иной раз помогает мне. Интеллигентный  бедняк  гораздо  наблюдательней
интеллигентного богача. Бедняк всегда осмотрителен, следит за каждым своим
шагом, подозрительно относится к каждому слову, которое слышит; всякий его
шаг заставляет напрягаться, работать его мысли и чувства. Он проницателен,
чуток, он искушен опытом, его душа изранена...
   Я довольно долго говорил о своей  израненной  душе.  Но  чем  больше  я
говорил, тем беспокойнее  становилась  женщина,  к  которой  я  обращался;
наконец, в отчаянье ломая руки, она несколько раз повторила:
   - О господи! Господи!
   Я отлично понимал, что терзаю ее, и  вовсе  не  хотел  ее  терзать,  но
все-таки терзал. Наконец я решил, что главное в общем сказано и,  тронутый
ее полным отчаянья взглядом, воскликнул:
   - А теперь я ухожу, ухожу! Вы же видите, я уже взялся за  ручку  двери!
Прощайте! Прощайте, слышите? Вы могли  хотя  бы  ответить,  раз  я  дважды
простился с вами и твердо намерен уйти. Я даже не прошу  позволения  снова
повидаться с вами, потому что это будет вам неприятно. Но  скажите:  зачем
вы меня мучили? Что я вам сделал? Ведь я не стоял у вас на дороге, правда?
Почему же вы вдруг отворачиваетесь от меня, как будто мы не знакомы?  Ведь
вы совсем опустошили меня, я теперь окончательно раздавлен. До видит  бог,
я не сумасшедший. Если вы дадите себе труд подумать, то прекрасно поймете,
что я совершенно здоров. Протяните же мне руку! Или  позвольте  подойти  к
вам! Можно? Я вам ничего не сделаю, я только на миг  преклоню  перед  вами
колени, встану на  колени  у  ваших  ног,  всего  на  одно  мгновенье,  вы
позволите? Ну хорошо, я не сделаю этого, я вижу,  что  вы  боитесь,  и  не
сделаю, слышите, не сделаю этого. Но  скажите,  бога  ради,  чего  вы  так
боитесь? Ведь я же стою спокойно, даже не шелохнусь. Я просто преклонил бы
колени на коврике, вон на том красном узоре  у  самых  ваших  ног.  Но  вы
испугались, я сразу увидел по вашим глазам, что вы испугались, и вот я  не
двинулся с места. Я не сделал ни шагу, когда просил у вас  позволения,  не
так ли? Я стоял неподвижно, как вот сейчас, когда я показал вам место, где
хотел опуститься на колени, вон там, на ковре, где красная роза. Я даже не
показываю пальцем, право, даже не показываю,  не  делаю  этого,  чтобы  не
испугать вас, я только киваю и  устремляю  туда  взгляд,  вот  так!  И  вы
отлично понимаете, о какой я розе  говорю,  но  не  хотите  позволить  мне
встать на колени, вы боитесь меня  и  не  решаетесь  подойти  ко  мне.  Не
понимаю, как у вас хватило жестокости назвать меня сумасшедшим. Не  правда
ли, вы этого вовсе не думаете? Лишь однажды  летом,  давным-давно,  я  был
безумен, мне приходилось слишком тяжело  работать,  и  я  забывал  вовремя
пообедать, потому что мысли мои были поглощены делом. Это повторялось  изо
дня в день: мне следовало помнить о еде, но я вечно  забывал.  Видит  бог,
это правда! Не сойти мне с этого места, если я лгу. А  вы  обижаете  меня,
поймите. Не нужда заставляла меня  так  работать:  я  пользуюсь  кредитом,
большим кредитом у Ингебрета и Гравесена, у  меня  часто  бывало  довольно
денег, и я все-таки не покупал еды, потому что забывал про  нее.  Слышите!
Вы молчите, не отвечаете, вы не отходите от  камина,  а  просто  стоите  и
ждете, пока я уйду...
   Она быстро подошла ко мне и протянула руку. Я с недоверием  смотрел  на
нее. Сделала ли она это от души? Или же только для того, чтобы  избавиться
от меня? Она обвила руками мою шею, и на глазах у нее выступили слезы. А я
стоял и смотрел на нее. Она подставила мне губы, но я  не  верил  ей,  это
просто была жертва, лишь бы все поскорей кончилось.
   Она что-то сказала, и мне послышалось: "А все-таки я  люблю  вас!"  Она
сказала это очень тихо и невнятно; может быть, я не расслышал, может быть,
она произнесла что-нибудь совсем другое; но она с жаром бросилась  мне  на
шею и даже привстала на цыпочки, чтобы дотянуться, и стояла так чуть ли не
целую минуту.
   Я боялся, что она просто принудила себя быть со мной ласковой, и сказал
только:
   - Как вы прекрасны!
   Больше я ничего не сказал. Я попятился,  наткнулся  на  дверь  и  задом
вышел из комнаты. А она осталась.



4

   Пришла зима, холодная, сырая  и  почти  бесснежная,  наступила  вечная,
туманная ночь, и почти целую неделю не ощущалось  даже  свежего  дуновения
ветерка. На улицах целыми днями горели  газовые  фонари,  и  все  же  люди
натыкались друг на друга в тумане. Все звуки - звон  церковных  колоколов,
звяканье бубенцов на извозчичьих лошадях,  людские  голоса  -  раздавались
глухо и были словно похоронены в плотном воздухе. Прошла неделя, потом еще
одна, а погода стояла все такая же.
   Я по-прежнему не менял своего приюта.
   Все больше и больше я привязывался к этому жилью, к этим  меблированным
комнатам для приезжих, где я мог ютиться, несмотря на свою нищету.  Деньги
у меня давным-давно вышли, но я все-таки продолжал приходить сюда,  словно
имел на это право, словно стал здесь своим. Хозяйка  пока  ничего  мне  не
говорила; но меня все равно мучило, что я не могу расплатиться с нею.  Так
прошли три недели.
   Уже несколько дней я снова  писал,  но  то,  что  получалось,  меня  не
удовлетворяло; я усердно работал, бился с утра до  ночи,  но  без  всякого
успеха. За что бы я ни принимался, все оказывалось  тщетным,  -  удачи  не
было.
   Я пытался писать в комнате на втором этаже, это была  самая  лучшая  из
гостиных. С того первого вечера, когда у меня еще  были  деньги  и  я  мог
платить за все, никто меня там не беспокоил. Я все время надеялся, что мне
удастся написать какую-нибудь статью, и тогда я смогу уплатить за комнату,
а также рассчитаться с прочими долгами; вот почему я работал так  усердно.
Особенно занимала меня одна уже начатая вещь, от которой я многого ожидал,
- иносказательное сочинение о пожаре в книжном магазине; тут была заложена
глубокая мысль, которую я хотел обработать как можно тщательней  и  отдать
написанное "Командору" в уплату долга.  Пускай  "Командор"  убедится,  что
оказал помощь действительно талантливому  человеку;  у  меня  не  было  ни
малейшего сомнения, что он убедится в этом. Нужно было  только  подождать,
когда меня осенит вдохновение. А почему бы вдохновению  не  осенить  меня?
Почему бы не снизойти ко мне в самом скором времени? Ничто мне не  мешало;
каждый день хозяйка кормила меня,  предлагала  мне  несколько  бутербродов
утром и вечером, и я стал гораздо спокойнее. Я больше  не  обматывал  руки
тряпками, когда писал, и мог без головокружения смотреть на улицу из  окон
во втором этаже. Мне было теперь гораздо лучше во  всех  отношениях,  и  я
начал удивляться, что все еще не кончил свое сочинение. Я не знал, чем это
объяснить.
   Но вот мне довелось почувствовать, как я слаб,  как  вяло  и  бесплодно
работает мой мозг. В этот  день  хозяйка  принесла  мне  какой-то  счет  и
попросила просмотреть его; кажется, этот счет неверен, сказала она, он  не
сходится с книгами; но она не могла найти ошибку.
   Я принялся подсчитывать; хозяйка сидела напротив и смотрела на меня.  Я
сложил все двадцать цифр, сначала сверху вниз, и нашел сумму верной, потом
снизу вверх, и снова пришел к тому же выводу. Я смотрел  на  хозяйку,  она
сидела напротив меня и ждала, что я скажу; от меня не  укрылось,  что  она
беременна, это не ускользнуло от моего  наблюдательного  взгляда,  хотя  я
вовсе не старался что-нибудь заметить.
   - Все верно, - сказал я.
   - Нет, проверьте каждую цифру в  отдельности,  -  попросила  она.  -  Я
уверена, что итог слишком велик.
   И я стал проверять каждую цифру: 2 хлеба по 25, ламповое стекло  -  18,
мыло - 20, масло - 32... Не требовалось никаких  особых  дарований,  чтобы
проверить эти столбцы чисел, этот счет из  мелочной  лавки,  где  не  было
никаких сложностей, и я добросовестно пытался отыскать ошибку,  о  которой
говорила хозяйка, но не находил ее. Провозившись несколько минут,  я,  как
на грех, почувствовал, что голова у меня пошла кругом; я  уже  не  отличал
приход от расхода, все перепуталось. Наконец я сосредоточился на  строчке:
3 5/16 фунта сыру по 16. Мой мозг  окончательно  отказывался  работать,  я
тупо смотрел на слово "сыр" и не мог сдвинуться с места.
   - Черт возьми, как неразборчиво тут написано! - сказал я в отчаянии.  -
Господи, твоя воля, здесь сказано: пять шестнадцатых  фунта  сыра.  Ха-ха,
неслыханное дело! Взгляните сами!
   - Да, - согласилась хозяйка. -  Они  имеют  привычку  так  писать.  Это
зеленый сыр. Стало быть, все верно! Пять шестнадцатых - это пять долей...
   Я снова попытался разобраться в этом счете, который  несколько  месяцев
назад проверил бы в одну минуту; я обливался потом, изо всех сил  старался
постичь эти загадочные  числа  и  глубокомысленно  закрывал  глаза,  точно
вникая в написанное; но ничего не выходило. Проклятый  сыр  доконал  меня;
казалось, что-то треснуло в моем мозгу.
   Однако я продолжал считать, чтобы произвести  впечатление  на  хозяйку,
шевелил губами и время от времени громко называл вслух какое-нибудь число,
скользя глазами сверху вниз по счету, точно беспрерывно подвигался  вперед
и уже заканчивал проверку. Хозяйка сидела и ждала. Наконец я сказал:
   - Я проверил все от начала до конца, и, насколько я могу  судить,  тут,
право, нет никакой ошибки.
   - Разве? - спросила она. - В самом деле?
   Но я отлично видел, что она не верит мне. И вдруг мне показалось, что в
ее голосе появился пренебрежительный оттенок,  некое  безразличие,  какого
раньше я у нее не замечал. Она сказала, что я, видно, не привык считать на
шестнадцатые доли, и добавила, что ей придется  попросить  проверить  счет
кого-нибудь еще, кто лучше в этом  смыслит.  Она  сказала  все  это  не  в
обидной форме, без желания меня осрамить, но это  прозвучало  задумчиво  и
серьезно. Уже с порога она сказала, не взглянув на меня:
   - Простите, что помешала вам!
   И ушла.
   Немного погодя дверь отворилась еще раз, и хозяйка вошла опять;  должно
быть, она недалеко успела отойти по коридору.
   - Вот что! - сказала она. - Вы только не обижайтесь, но с  вас  кое-что
причитается. Ведь вчера, кажется, исполнилось уже три  недели,  как  вы  у
меня поселились? Да, именно три  недели.  Не  так-то  легко  перебиться  с
большой семьей на руках, поэтому я не могу пускать жильцов в кредит...
   Я прервал ее.
   - Ведь я уже говорил вам, что работаю над статьей, - сказал я. - И  как
только она будет  готова,  вы  сейчас  же  получите  ваши  деньги.  Будьте
совершенно спокойны.
   - Ну, а вдруг вы ее никогда не кончите?
   - Вы так полагаете? Вдохновение может  осенить  меня  завтра  или  даже
сегодня ночью. Вполне возможно, что оно осенит меня сегодня ночью, и тогда
я закончу статью в какие-нибудь четверть часа. Я работаю не так,  как  все
остальные люди; я не могу писать в день определенное количество страниц, я
должен дождаться своей минуты. И никто не ведает ни дня,  ни  часа,  когда
снизойдет вдохновение, это случается само по себе.
   Хозяйка ушла. Но ее доверие ко мне, видно, было сильно поколеблено.
   Оставшись один, я вскочил и начал рвать на  себе  волосы  от  отчаяния.
Нет, действительно, спасения нет,  спасения  нет  никакого!  Мой  мозг  не
служит мне больше! Разве не стал я совершенным идиотом, если уже  не  могу
высчитать стоимость кусочка сыру? Но если  я  задаю  себе  такие  вопросы,
возможно ли, чтобы я лишился  рассудка?  Разве  я,  хоть  и  был  поглощен
подсчетами, не заметил с редкостной проницательностью,  что  хозяйка  была
беременна? Ведь я понятия не имел об этом, никто мне ничего не сказал; это
осенило меня помимо воли, я увидел это собственными глазами и  тотчас  все
понял, да еще в то отчаянное  мгновение,  когда  я  вычислял  шестнадцатые
доли. Как же объяснить все это?
   Я подошел к окну и поглядел на улицу; окно выходило  на  Вогнмансгатен.
На  тротуаре  играли  дети,  дети  бедняков  на   бедняцкой   улице;   они
перебрасывались пустой бутылкой и громко визжали. Мимо  медленно  проехала
повозка с домашним скарбом; видно, какая-то семья, выброшенная  на  улицу,
перебиралась в такое неурочное время на другую квартиру. Я сразу  об  этом
догадался. На повозке громоздились одеяла, подушки и мебель  -  источенные
червями кровати и комоды, красные треногие стулья, рогожи, всякий железный
хлам, жестяная посуда. Маленькая девочка, совсем еще крошка, уродливая,  с
отмороженным носом, сидела  на  повозке  и  крепко  держалась  посиневшими
ручонками, чтобы не упасть. Под ней была куча ужасных, сырых матрасов,  на
которых дома спали дети, и она смотрела  на  ребятишек,  перебрасывавшихся
пустой бутылкой...
   Я глядел на улицу и легко понимал все  происходящее.  Стоя  у  окна,  я
слышал, как хозяйская стряпуха напевала  в  кухне,  по  соседству  с  моей
комнатой; я знал песенку, которую она пела, и прислушивался, не сфальшивит
ли она. И я сказал себе, что слабоумный был бы не  способен  на  все  это;
слава богу, я нормален, как всякий другой.
   Вдруг я увидел, что два мальчугана на улице  затеяли  ссору;  одного  я
знал, это был сын хозяйки. Я открыл окно и стал слушать, что  они  говорят
друг другу, а под окном тотчас собралась толпа детей,  они  жадно  смотрят
вверх. Чего они ждут? Какой-нибудь подачки? Сухого цветка,  кости,  окурка
сигары, чего-нибудь, что можно съесть или употребить для  игр?  Они  долго
смотрят на мое окно, и лица у  них  синие  от  холода...  А  те  двое  все
ссорятся  между  собой.  Из  их  детских  ртов  вылетают  бранные   слова,
непотребные  прозвища,  матросские  ругательства,  которым   они,   верно,
выучились в порту. И оба так увлеклись, что совсем  не  замечают  хозяйки,
которая прибежала узнать, что случилось.
   - Да-а! - жалуется ее сын. - Он меня схватил за горло, чуть не  задушил
совсем!.. И повернувшись к своему недругу, который злорадно  посмеивается,
он в ярости кричит: - Убирайся к черту, сучий  сын!  Всякая  гнида  станет
хватать людей за глотку! Вот я тебе, распротак твою...
   А его беременная мать, чей  живот  едва  не  перегораживает  всю  узкую
улицу, хватает своего десятилетнего сына за руку и хочет увести его.
   - Те! Придержи язык! Не смей ругаться! Лаешься, как будто уже  не  один
год якшаешься со шлюхами! Марш домой!
   - Не пойду!
   - Нет, пойдешь.
   - Не пойду!
   Я стою у окна и вижу, как мать приходит в бешенство; эта отвратительная
сцена глубоко возмущает меня, я больше не в  силах  ее  терпеть,  я  кричу
мальчику вниз, чтобы он поднялся ко мне на минутку. Я дважды крикнул  это,
чтобы остановить их, прекратить эту сцену; во второй  раз  я  кричу  очень
громко, хозяйка смущенно поднимает голову и смотрит на меня. Но она тотчас
оправляется от  смущения,  н