Во всяком случае, я  не  заслужил  такого  любезного  обращения  и  был
благодарен ему за это; мне следовало оценить  его  предупредительность.  Я
решил прийти к нему не раньше, чем напишу статью, которой сам буду  вполне
доволен; тогда это озадачит "Командора", и он, не колеблясь, предложит мне
десять крон. Я пошел домой и снова взялся за перо.
   В ближайшие дни, когда  время  подходит  к  восьми  вечера  и  зажигают
газовые фонари, со мною неизменно случается следующее.
   Я выхожу из ворот, чтобы после дневных  трудов  и  хлопот  погулять  по
улицам, а у фонаря, подле самых ворот, стоит дама в черном, поворачивается
ко мне лицом и провожает меня взглядом, когда я прохожу  мимо.  Я  обращаю
внимание, что на ней всегда одно и то же  платье,  одна  и  та  же  густая
вуаль, закрывающая лицо и спадающая на грудь, а в руке маленький зонтик  с
кольцом из слоновой кости на рукоятке.
   Уже третий вечер я вижу ее здесь, всегда на том  же  самом  месте;  как
только я прохожу мимо, она медленно  поворачивается  и  идет  по  улице  в
противоположную Сторону.
   Из моей головы,  как  из  рога  изобилия,  сыплются  фантазии,  у  меня
возникает нелепая мысль,  что  она  приходит  ради  меня.  Я  почти  готов
заговорить с нею, спросить ее, не ищет ли она кого-нибудь, не нужна ли  ей
моя помощь, нельзя ли мне проводить ее до дому, хотя я, к  сожалению,  так
плохо одет, - вдруг ей понадобится защита на темной улице. Но  я  чувствую
смутный страх, что это повлечет за собой расходы, - придется  угостить  ее
вином, покатать в коляске, а у меня совсем не осталось денег; карманы  мои
пусты, - это угнетает, и я не осмеливаюсь хотя бы испытующе  взглянуть  на
нее, когда прохожу мимо. Голод начал  снова  терзать  меня,  я  не  ел  со
вчерашнего дня; это, конечно, не так уж много, ведь мне не раз приходилось
терпеть по нескольку дней кряду, но я стал подозрительно слабеть и уже  не
мог голодать, как раньше, один-единственный день без пищи изнурял меня,  и
стоило мне выпить воды, как появлялась неудержимая рвота.  Кроме  того,  я
очень мерз по ночам, ложился, не раздеваясь, и все равно мерз, леденел  от
озноба и страдал от холода во  сне.  Старое  одеяло  не  могло  спасти  от
сквозняков, и утром я просыпался, чувствуя,  что  нос  мой  превратился  в
сосульку от ледяного ветра, врывавшегося со двора.
   Я иду по улице и думаю, как бы мне не свалиться  еще  до  того,  как  я
окончу свою следующую статью. Будь у меня свеча, я попытался  бы  работать
ночью; на это ушло бы два часа, будь я действительно в рабочем  состоянии;
а завтра я снова мог бы пойти к "Командору".
   Не долго думая, я вхожу в кофейню и  жду  своего  знакомого  из  банка,
чтобы взять взаймы десять эре на свечку. Мне позволили обойти все комнаты,
все столы, за которыми ели, пили и беседовали гости,  я  дошел  до  самого
конца кофейни, до "красной комнаты", но так и не увидел своего  знакомого.
Подавленный и злой, я снова вышел на улицу и направился к дворцу.
   Черт возьми, неужели моим невзгодам так  и  не  будет  конца!  Я  шагал
широкими, яростными шагами, подняв  воротник  куртки  и  сжимая  кулаки  в
карманах брюк, шел и проклинал свою несчастную звезду. Ни одной  блаженной
минуты за целых восемь месяцев, всякую неделю я голодаю, бедствую и  теряю
силы. И к тому же, при всей своей нищете, я честен, хе-хе, честен всегда и
во всем! Боже правый, как я смешон! И я бормотал о том,  как  меня  мучила
совесть, потому что однажды я снес к  ростовщику  одеяло  Ханса  Паули.  Я
презрительно хохотал над своей больной совестью, брезгливо плевал на землю
и не находил достаточно резких слов, издеваясь над  своей  глупостью.  Ах,
случись это теперь! Если б в этот миг я нашел на улице кошелек, потерянный
школьницей, единственную монетку бедной вдовы, я поднял бы ее  и  сунул  в
карман, украл бы со спокойной совестью и  сладко  спал  бы  всю  следующую
ночь. Недаром я так долго страдал, мое терпение истощилось, и я был  готов
на все.
   Я  несколько  раз  обошел  дворец,  потом  решил   отправиться   домой,
замешкался еще немного в парке и наконец пошел по улице Карла-Юхана.
   Было около одиннадцати часов. Вокруг  царила  полутьма,  всюду  бродили
люди, то парами, то шумной толпой.  Наступил  великий  миг,  пришло  время
любви, когда души тайно  сливаются  и  жизнь  подобна  счастливой  сказке.
Слышался шелест женских юбок, короткий, страстный смех,  волнующий  грудь,
горячее, судорожное дыхание. Вдали, у Гранда, какой-то голос звал: "Эмма!"
Вся улица была подобна болоту, над которым вздымались горячие пары.
   Я невольно шарю в кармане, не  найдется  ли  там  двух  крон.  Страсть,
которая трепещет в каждом людском  движении,  даже  тусклый  свет  газовых
фонарей, тихая, волнующая ночь  -  все  это  начинает  оказывать  на  меня
воздействие, а воздух вокруг полон шепота, объятий,  трепетных  признаний,
недосказанных  слов,  отрывистых  вскриков;  несколько  кошек  с   громким
мяуканьем справляют свадьбу в подворотне Блумквиста. А  у  меня  нет  даже
двух крон. Какое это горе, какое ужасное несчастье,  что  я  так  обнищал!
Какое унижение, какой позор! И я снова стал  думать  о  последней  монетке
бедной вдовицы, которую  мог  бы  украсть,  о  шапке  или  носовом  платке
школьника, о котомке нищего, которую без малейшего колебания  отнес  бы  к
тряпичнику, и прокутил бы вырученные деньги. Чтобы утешить и  вознаградить
себя, я стал выискивать всевозможные недостатки у этих  счастливых  людей,
скользивших мимо меня; я сердито пожимал плечами и презрительно смотрел на
них,   когда   они   проходили,   пара   за   парой.   Эти   самодовольные
лакомки-студенты, которые думают, что ведут себя, как европейские  повесы,
когда им удается коснуться груди какой-нибудь швейки!  Эти  молодые  люди,
банкиры,  коммерсанты,  бульварные  волокиты,  которые  не  брезгуют  даже
матросскими женами, толстыми куколками со скотного рынка,  отдающимися  за
кружку пива в первой же подворотне. Ну и сирены! Их постель еще не  остыла
после посещения пожарного или конюха...  Трон  всегда  свободен,  доступен
всякому, милости просим, взойдите!.. Я плевал изо всех сил, не заботясь  о
том, что могу попасть в кого-нибудь, был озлоблен, полон презрения к  этим
людям, льнувшим друг к другу и сходившимся на моих глазах. Я высоко держал
голову и был счастлив, что соблюл себя в чистоте.
   У стортинга я встретил девицу, которая пристально посмотрела на меня, и
пошел рядом с нею.
   - Добрый вечер! - сказал я.
   - Добрый вечер!
   Она остановилась.
   - Гм...  Что  это  вы  ходите  так  поздно?  Разве  молодой  девице  не
рискованно гулять в такое время по улице? Нет? Да, но разве с вами никогда
не заговаривали, не оскорбляли вас, не зазывали домой?
   Она изумленно смотрела на меня, стараясь прочесть на моем лице,  что  я
хотел сказать. Потом вдруг взяла меня под руку и проговорила:
   - Ну что ж, пойдемте!
   Я пошел. Когда мы очутились в стороне  от  извозчиков,  я  остановился,
высвободил свою руку и сказал:
   - Послушайте, миленькая, у меня нет ни эре.  Уж  лучше  я  пойду  своей
дорогой.
   Вначале она не хотела верить мне; но, ощупав мои карманы  и  ничего  не
найдя, она насупилась, вскинула голову и обозвала меня пентюхом.
   - Спокойной ночи! - сказал я.
   - Постойте! - крикнула она. - А очки у вас в золотой оправе?
   - Нет.
   - Ну и черт с вами!
   Я ушел.
   Но она нагнала меня и снова окликнула:
   - Ладно уж, все равно пойдемте.
   Это предложение жалкой уличной девки было для  меня  унизительно,  и  я
отказался. Кроме того, была уже поздняя  ночь,  и  я  торопился  в  другое
место; да и не таково ее положение, чтобы идти на подобные жертвы.
   - Но я хочу пойти с вами.
   - А я не могу согласиться на такие условия.
   - Вы, конечно, идете к другой, - сказала она.
   - Нет, - ответил я.
   Ах, у меня не было никакой охоты к этому, девицы стали для  меня  почти
все равно что мужчины, нужда иссушила меня. Но я чувствовал, как жалок я в
глазах этой странной девицы, и решил соблюсти приличие.
   - Как вас зовут? - спросил я. - Мария? Так вот! Послушайте, Мария! -  И
я начал объяснять свое поведение. Девица все больше и  больше  изумлялась.
Неужели она подумала, что и я один из тех, кто ходит вечерами по улицам  и
ловит девиц? Неужели она в самом деле так дурно обо мне  думала?  Разве  я
сказал ей что-нибудь неприличное? Разве тот, у кого дурное на  уме,  ведет
себя так, как я? Одним словом, я разговаривал с ней и проводил ее немного,
желая посмотреть, что она станет делать дальше. Впрочем, меня зовут так-то
и так-то, я пастор. Спокойной ночи! Ступай и впредь не греши!
   И я ушел.
   Я потирал руки, восхищаясь своей великолепной выдумкой, и  разговаривал
сам с собой вслух. Как радостно бродить по городу и творить  добрые  дела!
Быть может, я помог этому  падшему  созданию  возродиться  на  всю  жизнь!
Опомнившись, она оценит мое  благородство,  с  сердечной  признательностью
будет вспоминать меня даже в свой смертный час. Ах, все-таки  стоило  быть
честным, честным и праведным!
   Я был в прекрасном настроении, чувствовал себя сильным  и  смелым,  был
готов ко всему. Если б только достать свечку, я, пожалуй, окончил бы  свою
статью! Я шел, помахивая новым ключом от  ворот,  напевал,  посвистывал  и
думал, как мне добыть свечу. Но придумал только одно -  писать  на  улице,
при свете газового фонаря. Я отпер ворота и отправился за своими бумагами.
   Выйдя снова, я запер ворота снаружи и  расположился  у  фонаря.  Вокруг
было тихо, я слышал только тяжелые, гулкие шаги  полицейского  в  соседнем
переулке, да издалека, от холма Святого Генриха,  доносился  собачий  лай.
Ничто не мешало мне, я поднял воротник куртки  и  принялся  сосредоточенно
думать. Я был бы бесконечно счастлив, если б  мне  удалось  закончить  эту
маленькую статью. Я остановился на трудном  месте,  нужен  был  незаметный
переход к чему-нибудь новому, потом мягкий, постепенный конец  на  длинной
трепетной ноте, которая вдруг оборвется очень  резкой  фразой,  волнующей,
как выстрел или как грохот горной лавины. Точка.
   Но слов не было. Я перечел всю статью сначала, громко произнося  каждое
слово, и никак не мог собраться  с  мыслями,  чтобы  придумать  подходящую
фразу. Пока я работал;  подошел  полицейский,  остановился  посреди  улицы
поодаль от меня и разрушил все мое рабочее настроение. Какое ему дело, что
в этот миг я придумывал замечательную  фразу  к  статье  для  "Командора"?
Господи, как трудно мне было удержаться на поверхности, за  что  бы  я  ни
ухватился! Я простоял под фонарем с  час,  полицейский  ушел,  холод  стал
слишком  пронизывающим,  и  я  не  мог  оставаться  на  месте.  Унылый   и
подавленный новой неудачей, я снова открыл ворота и пошел к себе.
   В моем жилище было холодно, и я с трудом различил свое  окно  в  густой
темноте. Я ощупью добрался до постели, снял башмаки и стал растирать ноги,
чтобы их согреть. Потом я лег не раздеваясь, как делал уже давно.


   На следующее утро, едва рассвело, я сел в кровати и снова  принялся  за
статью. Я сидел так до полудня, и мне удалось сочинить десятка два  строк.
Но до конца я так и не дошел.
   Я встал,  обулся  и,  чтобы  согреться,  начал  ходить  взад-вперед  по
комнате. Окна заиндевели, я выглянул на  улицу:  шел  снег,  весь  двор  и
колодезный сруб были завалены снегом.
   Я метался по комнате, бессознательно шагал взад-вперед, царапал ногтями
стены, осторожно прижимался лбом к двери, постукивал указательным  пальцем
по  полу,  напряженно  прислушивался  -  все  это  я  делал  без  малейшей
надобности, но тихо и глубокомысленно, будто затеял нечто важное. И  в  то
же время я громким голосом, чтобы слышать самому, твердил:  "Боже  правый,
но ведь это же безумие!" И продолжал делать то  же  самое.  По  прошествии
долгого времени, - это длилось, пожалуй, не меньше двух часов, - я овладел
собою, закусил губу и постарался  обрести  твердость.  С  этим  необходимо
покончить! Я отыскал стружку, пожевал ее и решительно взялся за карандаш.
   С огромным трудом мне удалось написать две короткие фразы -  с  десяток
жалких, вымученных слов, которые я выжал насильственно, лишь бы как-нибудь
продвинуть дело. Но дальше я не мог  работать,  голова  была  пуста,  силы
оставили меня. Я не мог пошевельнуться и широко раскрытыми глазами  глядел
на эти слова, на эту недописанную страницу, вперившись в странные,  шаткие
буквы, которые торчали на бумаге, словно ощетинившиеся зверьки, -  глядел,
ничего не в силах понять, ни о чем не думая.
   Время шло. До меня уже доносился уличный  шум,  стук  колес  и  конских
подков, из конюшни слышался  голос  Йенса  Олая,  который  разговаривал  с
лошадьми. Я совершенно ослабел и только причмокивал  губами,  не  в  силах
пошевельнуться. Жжение в груди усилилось.
   В глазах у меня темнело, я изнемогал от усталости и  снова  лег.  Чтобы
согреть руки, я потирал волосы от лба к затылку и от виска  к  виску;  при
этом я  вырывал  пучки  и  клочья,  роняя  их  на  подушку.  Это  меня  не
беспокоило, я оставался равнодушным, ведь волос на моей  голове  было  еще
достаточно.  Я  попытался   стряхнуть   с   себя   эту   странную   дрему,
расползавшуюся по всему телу, как туман; я приподнялся,  похлопал  ладонью
по коленям,  прокашлялся,  превозмогая  боль  в  груди,  -  и  снова  упал
навзничь. Ничто не помогало;  я  беспомощно  лежал  с  открытыми  глазами,
устремленными  в  потолок,  и  чувствовал,  что  умираю.  Потом  я   сунул
указательный палец в рот и стал его сосать.  Что-то  шевельнулось  в  моем
мозгу, безумная, нелепая мысль искала выхода. А  не  укусить  ли  его?  Не
долго думая, я закрыл глаза и стиснул зубы.
   Я вскочил. Наконец-то я очнулся. Из пальца сочилась кровь, и я стал  ее
слизывать. Мне не было больно, да и  ранка  была  пустячная;  но  я  сразу
пришел в себя; я покачал головой,  подошел  к  окну,  отыскал  тряпочку  и
перевязал рану. На глазах у меня тем  временем  выступили  слезы,  я  тихо
оплакивал самого себя. Этот худой, искусанный палец был таким жалким. Боже
правый, до чего я дошел!
   Темнота сгущалась. В конце концов  вполне  возможно,  что  к  вечеру  я
закончу  статью,  если  только  у  меня  будет  свеча.  Голова  моя  снова
прояснилась, мысли текли, как всегда, и я не  очень  страдал;  даже  голод
ощущался не так остро, как несколько часов  назад,  и  я  мог  преспокойно
потерпеть до следующего утра. Вероятно, мне дадут свечу  в  долг,  если  я
пойду в лавку и объясню свое положение. Меня там хорошо  знают;  в  лучшие
времена, до своего обнищания, я часто покупал хлеб в  этой  лавчонке.  Без
сомнения, мне дадут там свечу под честное слово. И впервые за долгое время
я принялся ощупью, в темноте, чистить свое  платье,  смахнув  с  воротника
куртки выпавшие волосы; потом побрел вниз по лестнице.
   Выйдя за ворота, я подумал, что лучше, быть может, попросить  хлеба.  Я
остановился в раздумье.
   - Нет, ни в коем случае! - сказал я наконец сам себе.
   Ведь  в  теперешнем  состоянии  мне  никак  нельзя  есть;  иначе  опять
возникнут видения, нелепые чувства, бред, я не смогу закончить  статью,  а
мне необходимо пойти к "Командору", пока он  не  забыл  меня.  Ни  в  коем
случае! Я решился просить свечу. И с этой мыслью вхожу в лавку.
   Какая-то женщина у стойки делает  покупки;  я  вижу  множество  мелких,
разноцветных свертков. Приказчик, который  знает  меня  и  помнит,  что  я
обычно  у  него  покупаю,  оставляет  женщину,  ни  о  чем  не  спрашивая,
заворачивает в газету хлеб и кладет передо мною.
   - Нет, мне, собственно, нужна свеча на сегодняшний вечер, - говорю я. И
говорю это очень тихо, почтительно, иначе он может рассердиться и не  даст
мне свечу.
   Мои слова кажутся ему неожиданными, впервые я спрашиваю у него не хлеб,
а что-то другое.
   - В таком случае, вам придется немного обождать, - говорит он  и  снова
возвращается к женщине.
   Она берет свои покупки, протягивает ему пять  крон,  получает  сдачу  и
уходит.
   Мы с приказчиком остаемся одни.
   Он говорит:
   - Вам, значит, свечу.
   Вскрыв пачку свечей, он вынимает одну. Он смотрит на меня, и  я  смотрю
на него, не в силах высказать свою просьбу.
   - Да, конечно, ведь вы уже заплатили, - вдруг говорит он.
   Просто-напросто, говорит, что я заплатил; я отчетливо слышу каждое  его
слово. И он начинает  отсчитывать  серебро  из  ящика,  крону  за  кроной,
тяжелые, блестящие монеты, он дает мне сдачи с пяти крон, -  с  пяти  крон
той женщины.
   - Пожалуйста! - говорит он.
   Мгновение я смотрю на деньги, понимаю, что он ошибся, но не раздумываю,
совершенно не шевелю мозгами, - ослепленный этим богатством, я совсем  как
шальной. Машинально я беру деньги.
   Я стою у прилавка в тупом удивлении, пораженный, уничтоженный; потом  я
делаю шаг к двери и снова останавливаюсь. Я пристально гляжу в стену;  там
на кожаном шнурке висит колокольчик, а под ним - связка веревок. И я  стою
и смотрю на все это.
   Видя, как долго я мешкаю, приказчик  думает,  что  я  хочу  вступить  в
разговор и, перекладывая на прилавке стопки оберточной бумаги, замечает:
   - Похоже, скоро зима.
   - Гм. Да... - отвечаю я. - Похоже, что скоро зима. Похоже на  то.  -  И
немного спустя, прибавляю: - Что ж, ведь пора. И похоже  на  то.  Впрочем,
давно уж пора.
   Я прислушиваюсь к своей болтовне, словно не я, а кто-то другой  говорит
все это.
   - Вы так полагаете? - говорит приказчик.
   Сунув деньги в карман, я отворил дверь и ушел; я слышал, как я  пожелал
приказчику спокойной ночи и он мне ответил.
   Не успел я сделать и двух шагов, как  дверь  распахнулась  и  приказчик
окликнул меня. Я обернулся без удивления, без тени страха: я только собрал
деньги в горсть и готов был отдать их.
   - Вы забыли свечу, - говорит приказчик.
   - Ах, благодарю вас! - спокойно отвечаю я. - Большое спасибо!
   И я снова пошел по улице, держа свечу в руке.
   Моя первая здравая мысль касалась денег. Я подошел  к  фонарю  и  снова
пересчитал их, взвесил на ладони и улыбнулся. Ведь  это  целое  богатство,
его хватит надолго, очень надолго! Я снова сунул деньги в карман  и  пошел
дальше.
   У  столовой  на  Стургатен  я  остановился,   тщательно,   хладнокровно
взвешивая, можно ли мне  сейчас  немного  поесть;  изнутри  слышался  звон
тарелок, стук ножей; искушение было слишком велико, и я вошел.
   - Бифштекс! - потребовал я.
   - Один бифштекс! - крикнула официантка в оконце.
   Я сел за отдельный маленький столик у самых дверей и стал ждать. В этом
углу царил полумрак, мне здесь было спокойно, и я  предался  размышлениям.
Время от времени официантка с любопытством поглядывала на меня.
   Итак, я  совершил  первый  действительно  бесчестный  поступок,  первую
кражу, в сравнении с которой все мои прежние выходки были пустяком; первое
маленькое и в то же время великое падение... Ну что ж! Теперь  уже  ничего
не поделаешь. Впрочем, все зависит от меня, ведь  я  могу  расплатиться  с
лавочником потом, при случае. И это вовсе не значит, что я должен и дальше
идти по этому пути; к тому же я не обязан жить честнее всех,  я  не  давал
такой клятвы...
   - Как вы думаете, бифштекс скоро будет готов?
   - Да, сейчас.
   Официантка открывает оконце и заглядывает в кухню.
   Но  если  это  дело  выплывет  наружу?  Если  у  приказчика   возникнет
подозрение, если он начнет вспоминать историю с хлебом, с  пятью  кронами,
со сдачей, которую получила та  женщина?  Ведь  вполне  вероятно,  что  он
спохватится в первый же раз, как я снова зайду в лавку. Господи, ну и  что
с того?.. Я слегка пожимаю плечами.
   - Пожалуйста! - любезно говорит официантка и ставит бифштекс на стол. -
Но не лучше ли вам перейти в соседнее помещение? Здесь так темно.
   - Нет, спасибо, позвольте мне остаться здесь, - отвечаю я.
   Ее любезность растрогала меня, я  тотчас  плачу  за  бифштекс,  даю  ей
наугад, сколько попалось в кармане, и зажимаю