л прочь. У  холма  Святого  Генриха  я
спросил у встречного, сколько времени, и он ответил, что уже пятый час.
   Пятый час! Уже пятый час! Я  прибавил  шагу,  почти  бегом  поспешил  в
редакцию. Редактор, пожалуй, давно там, а может быть, даже уже ушел! Я  то
брел медленно, то бежал, едва не попадая  под  колеса,  обгонял  прохожих,
мчался взапуски с лошадьми, выбивался  из  сил  как  безумный,  только  бы
успеть вовремя. Вбежав в здание, я несколькими прыжками одолел лестницу  и
постучал в дверь.
   Ответа не было.
   "Он ушел! Ушел!" - думаю я. Я дергаю дверь, она не заперта,  стучу  еще
раз и вхожу.
   Редактор сидит за столом, лицом к окну, в руке у него перо,  он  что-то
пишет. Я здороваюсь, с трудом переведя дух, он  оборачивается,  глядит  на
меня и качает головой.
   - У меня еще не было времени просмотреть ваш очерк.
   Я рад, что он, по крайней мере, пока не отверг мою работу, и говорю:
   - Ну конечно, я же понимаю. Да это и не к спеху. Может быть, зайти  дня
через два или...
   - Да, да, я погляжу. Впрочем, у меня ведь есть ваш адрес.
   И тут я забыл сказать, что у меня больше нет никакого адреса.
   Аудиенция кончилась, я с поклонами отступаю назад  и  ухожу.  Душа  моя
снова полна надежды: еще ничего не потеряно, напротив, я еще могу  многого
добиться, если уж на  то  пошло.  И  в  голове  у  меня  рождаются  всякие
фантазии, мне мнится, что у престола Всевышнего решено  вознаградить  меня
за мой фельетон десятью кронами...
   Только бы мне найти какое-нибудь пристанище на ночь! Я раздумываю,  где
мне  лучше  всего  заночевать;  этот  вопрос  так  занимает  меня,  что  я
останавливаюсь посреди улицы. Я забываю, где я, стою, как одинокий бакен в
море, а вокруг плещут и бушуют волны. Газетчик протягивает мне  "Викинга".
Любопытно, очень любопытно! Я поднимаю голову и вздрагиваю -  передо  мной
снова магазин Семба.
   Я быстро поворачиваюсь, стараюсь скрыть сверток и, растерянный, спешу к
церкви, боясь, как бы меня не увидели из окон. Я миную  Ингебрет,  прохожу
мимо театра, у Логена сворачиваю и направляюсь  в  сторону  набережной,  к
форту. Отыскав свободную скамейку, я снова погружаюсь в размышления.
   Где мне найти пристанище на ночь? Нет ли какой-нибудь дыры, где  я  мог
бы укрыться до утра? Гордость не позволяла мне вернуться назад, в  прежнюю
свою комнату; я и мысли не допускал о том, чтобы отказаться от своих слов,
я с негодованием отмахнулся от этого и лишь смущенно улыбнулся, представив
себе маленькую красную качалку.  Волей  воображения  я  вдруг  очутился  в
большой, с двумя окнами, комнате на Хегде-хауген,  где  когда-то  жил:  на
столе я увидел поднос со  множеством  бутербродов  внушительного  вида,  а
потом  он  превратился  в  бифштекс  -  соблазнительный  бифштекс,   рядом
появилась  белоснежная  салфетка,  груды  хлеба,   серебряная   вилка.   И
отворилась дверь: вошла моя хозяйка, она предложила мне еще чашечку чаю...
   Пустые видения и сны! Я стал внушать себе, что, если б я  теперь  добыл
еды, голова моя снова пришла бы в расстройство, мне пришлось бы бороться с
тою же самой лихорадкой в мыслях, с наплывом безумных фантазий. Таков уж я
был, еда приносила мне  вред;  это  была  моя  странность,  мое  особенное
свойство.
   Может статься, я еще найду  себе  пристанище  попозже,  перед  вечером.
Спешить некуда: на худой конец, отыщу  местечко  где-нибудь  в  лесу,  все
городские окрестности к моим услугам, и мороза нет.
   А море замерло в тяжкой неподвижности, корабли и  неуклюжие,  тупоносые
буксиры бороздили его свинцовую гладь, вспенивали  воду  с  обоих  бортов,
плыли все вперед, дым, словно пух, летел из труб, стучали машины, сотрясая
глухими ударами промозглый воздух. Небо застилали тучи, было  безветренно,
деревья у меня за спиной казались мокрыми, а скамейка подо мной была сырая
и холодная. Время шло; я начал задремывать, появилась  усталость,  холодок
пробежал по  спине;  вскоре  я  почувствовал,  что  глаза  у  меня  совсем
слипаются. И я смежил веки...
   Когда я проснулся, было уже темно;  одурелый  спросонья  и  озябший,  я
вскочил, схватил свой сверток и пошел прочь. Я шел все быстрее и  быстрее,
чтобы согреться,  махал  руками,  потирал  ноги,  которые  у  меня  словно
отнялись, и очутился у пожарной каланчи. Было девять; я проспал  несколько
часов.
   Куда же мне деваться? Нужно найти место для ночлега. Я стою,  гляжу  на
пожарное депо и соображаю, не  удастся  ли  проскользнуть  в  какую-нибудь
дверь, выждав, когда охранник зазевается. Я  поднимаюсь  по  ступенькам  и
пробую завязать с ним разговор, он тотчас же берет свой топорик на  караул
и готов меня слушать. Этот поднятый топорик, обращенный  ко  мне  холодным
лезвием, словно рубит меня по нервам, я немею от страха перед  вооруженным
человеком и невольно отступаю. Я  молчу,  только  отступаю  все  дальше  и
дальше; спасая достоинство, я провожу рукою по лбу, словно забыл что-то, и
отхожу. Очутившись снова на тротуаре, я чувствую облегчение, как  будто  в
самом деле избежал серьезной опасности. И спешу прочь.
   Холодный и голодный, все  больше  падая  духом,  поплелся  я  по  улице
Карла-Юхана; при этом я громко  ругался,  не  беспокоясь,  что  кто-нибудь
может это услышать. У здания стортинга,  подле  первого  льва,  опять-таки
волею воображения, я вспоминаю  знакомого  художника,  молодого  человека,
которого однажды спас в Тиволи от пощечины, а потом как-то заходил к нему.
Весело щелкнув пальцами, я отправляюсь на Турденшельгатен, отыскиваю дверь
с табличкой: "К.Захария Бартель" и стучусь.
   Он сам открыл дверь; от него омерзительно пахло пивом и табаком.
   - Добрый вечер! - сказал я.
   - Добрый вечер! Это вы? Черт возьми, что это вам вздумалось  пожаловать
ко мне так поздно? Ведь при лампе на моей  картине  решительно  ничего  не
видно. Со времени вашего прошлого  посещения  я  пририсовал  стог  сена  и
кое-что переделал. Приходите днем, а сейчас смотреть нет никакого смысла.
   - Все-таки позвольте взглянуть! - сказал я. Впрочем,  я  не  помнил,  о
какой картине шла речь.
   - Это невозможно! - отвечал он. - Все будет казаться  желтым!  И  кроме
того... - понизив голос до шепота, он подошел ко мне вплотную. - Сегодня у
меня девушка, так что я никак не могу.
   - Ну, в таком случае и толковать не о чем.
   Я попятился, пожелал ему доброй ночи и ушел.
   Оставалось только одно - идти в лес. Ах, если б  земля  была  не  такой
сырой! Я поглаживал свое одеяло и понемногу свыкался с  мыслью,  что  буду
ночевать под открытым небом. Поиски ночлега в городе были столь долгими  и
мучительными,  что  я  устал,  мне  все  опротивело;  так  сладостно  было
почувствовать успокоение, смириться и плестись по улице без единой мысли в
голове. Проходя мимо  университета,  я  поднял  голову,  увидел,  что  уже
одиннадцатый час, и направился к окраине.  На  Хегдехауген  я  остановился
перед съестной лавкой, у витрины. Рядом с французской булкой спала  кошка,
тут же была жестянка со свиным  салом  и  стеклянные  банки  с  крупой.  Я
постоял немного, глядя на это изобилие, но так как денег у меня  не  было,
отвернулся и продолжал путь. Я шел очень медленно, миновал заставу, побрел
дальше, все дальше, час за часом, и наконец добрался до пригородного леса.
   Здесь я  свернул  с  дороги  и  присел  отдохнуть.  Потом  стал  искать
какое-нибудь   мало-мальски   подходящее   место,   собрал    вереску    и
можжевельника, устроил  постель  на  маленьком  пригорке,  где  было  чуть
посуше, развернул свой пакет и вынул  одеяло.  Я  смертельно  устал  после
долгого пути и тотчас же лег. Много раз я ворочался  и  ерзал,  покуда  не
устроился, наконец, поудобнее; ухо у  меня  слегка  побаливало,  оно  даже
распухло от удара кнутом, и я мог лежать только на одном боку.  Башмаки  я
снял и положил под голову, завернув в бумагу от Семба.
   Все вокруг было погружено в темноту, стояла тишина,  полнейшая  тишина.
Лишь в высоте звучала вечная песня воздушных стихий,  далекий,  монотонный
гул, который никогда не  смолкает.  Я  так  долго  прислушивался  к  этому
бесконечному, тоскливому звучанию, что мне сделалось не по себе; ведь  это
была музыка блуждающих миров, мелодия звезд...
   - Нет, это, наверно,  дьявольское  наваждение!  -  сказал  я  и,  чтобы
ободриться, громко засмеялся. - Это филины кричат о земле Ханаанской!
   Я встал, лег и снова встал, надел башмаки, принялся бродить в  темноте,
потом опять лег, и до самого рассвета боролся с  ожесточением  и  страхом,
лишь под утро сон наконец одолел меня.


   Когда я открыл глаза, было уже совсем светло,  и  я  почувствовал,  что
время близится к полудню. Я надел башмаки, снова завернул одеяло в  бумагу
и пошел обратно в город. Солнце, подобно вчерашнему, скрывали  тучи,  и  я
мерз, как собака;  ноги  у  меня  окоченели,  а  глаза  слезились,  словно
ослепленные дневным светом.
   Оказалось, что уже три часа. Голод терзал меня все сильней, я ослаб.  Я
шел, временами чувствуя тошноту. Потом свернул  к  общественной  столовой,
прочитал меню, вывешенное на доске, и выразительно пожал  плечами,  словно
терпеть не мог говядину и  свинину;  отсюда  я  отправился  на  вокзальную
площадь.
   Голова моя сильно кружилась; я шел дальше и старался не обращать на это
внимания, но она кружилась все сильней, и наконец мне пришлось присесть на
лестнице. Все внутри меня переменилось, словно бы сдвинулось с места,  или
какая-то завеса, какая-то ткань лопнула у меня в мозгу. Раза два я чуть не
задохнулся, и  сидел  пораженный.  Я  не  терял  сознания,  я  определенно
чувствовал, как у меня со вчерашнего дня  побаливало  ухо,  и  когда  мимо
прошел знакомый, я тотчас узнал его, встал и поклонился.
   Что это за новое, мучительное ощущение добавилось теперь  к  остальным?
Неужели дело в том, что я спал на сырой земле? Или же я чувствую себя  так
потому, что еще не завтракал? Вообще говоря, не имело смысла влачить столь
жалкую жизнь; видит бог, я решительно не понимал, за  что  мне  ниспослано
это наказание! И я подумал, что очень даже просто могу  стать  прощелыгой,
могу снести в заклад одеяло. Я получу за него крону, и  этого  мне  хватит
трижды  плотно  пообедать,  я  продержусь  сколько   возможно,   пока   не
подвернется что-нибудь другое; а Ханса Паули я как-нибудь  обману.  Я  уже
направился к процентщику, но остановился перед дверью, в раздумье  покачал
головой и повернул назад.
   Чем дальше я уходил, тем радостнее становилось  мне  от  мысли,  что  я
преодолел это тяжкое  искушение.  Я  думал  о  том,  что  остался  честным
человеком, что у меня твердая воля, что я, как яркий маяк, возвышаюсь  над
мутным людским морем, где плавают обломки кораблекрушений, и это исполняло
меня гордости. Заложить чужую вещь,  только  чтобы  пообедать,  угрызаться
совестью из-за каждого куска,  ругать  себя  прощелыгой,  стыдиться  перед
самим собой - нет, никогда! Никогда!  Такая  мысль  не  могла  прийти  мне
всерьез, ее, можно сказать, вовсе и не было; а  за  случайные,  мимолетные
мыслишки человека винить нельзя, в  особенности,  когда  нестерпимо  болит
голова и до смерти устаешь все время таскать с собой чужое одеяло.
   Рано или поздно непременно найдется какой-нибудь  выход!  Вот,  скажем,
этот торговец на Гренланслерет, я предложил ему свои  услуги  письмом,  но
разве я обивал его порог? Разве звонил  по  телефону  с  утра  до  ночи  и
получал отказы? Я просто-напросто не пришел  к  нему,  потому  и  не  знаю
ответа. Быть может, из этого выйдет что-нибудь, быть может,  на  этот  раз
счастье мне улыбнется; пути счастья  сплошь  и  рядом  неисповедимы.  И  я
отправился на Гренланслерет.
   Последняя встряска меня обессилила, я едва плелся и придумывал, что мне
сказать этому торговцу. Наверное, у него добрая  душа;  если  он  будет  в
хорошем настроении, то охотно  даст  мне  крону  вперед  за  работу,  даже
просить не придется; у подобных людей часто бывают премилые чудачества.
   Я проскользнул в ворота, смочил слюною свои  брюки  на  коленях,  чтобы
придать им более приличный вид,  сунул  одеяло  за  ящик  в  темный  угол,
пересек наискось улицу и вошел в лавку.
   Внутри какой-то человек клеил пакеты из старых газет.
   - Мне хотелось бы видеть господина Кристи.
   - Это я и есть, - отозвался он.
   - Вот как! А я такой-то, имел честь письмом предложить ему свои  услуги
и вот хочу узнать, можно ли мне на что-нибудь рассчитывать?
   Он несколько раз повторил мое имя и рассмеялся.
   - Не соблаговолите ли полюбоваться, как вы оперируете числами,  сударь?
Вы пометили ваше письмо тысяча восемьсот сорок восьмым годом.
   И он захохотал во всю глотку.
   - Да, это не очень хорошо, - смущенно сказал я.  -  Готов  признать,  я
несколько рассеян, невнимателен.
   - Мне, да будет вам известно, нужен человек, который никогда не  делает
ошибок в числах, - сказал он. - А право, жаль, у вас такой четкий  почерк,
и вообще ваше письмо мне понравилось, но...
   Я подождал немного; мне трудно было поверить,  что  это  его  последнее
слово.
   Он снова занялся своими пакетами.
   - Да, это досадно, очень досадно, но поверьте, такое никогда больше  не
повторится, ведь нельзя же из-за легкой  описки  считать  меня  совершенно
непригодным к работе счетовода?
   - Я этого и не считаю, - ответил он. - Но в ту минуту  я  придал  этому
такое значение, что тотчас взял другого.
   - Стало быть, место занято? - спросил я.
   - Да.
   - Ах ты господи, значит, ничего не поделаешь!
   - Ровным счетом. Мне очень жаль, но...
   - Прощайте! - сказал я.
   Звериная ярость овладела мной. Я  схватил  свое  одеяло  в  подворотне,
стиснул зубы, толкал мирных людей на улице и не извинялся. Когда  какой-то
господин остановился и сделал мне строгое замечание,  я  повернул  к  нему
голову и выкрикнул ему прямо в ухо какую-то бессмыслицу,  потряс  кулаками
перед самым его носом и пошел дальше, ослепленный бешенством, с которым не
в силах был совладать. Он позвал  полицейского,  и  в  это  мгновение  мне
больше всего захотелось затеять с полицейским драку, я умышленно  замедлил
шаг, чтобы меня могли нагнать; но его не было. Что толку, если  все  самые
горячие,  самые  решительные  попытки  что-то   предпринять   оканчивались
неудачей? Почему я написал 1848? На что сдался  мне  этот  проклятый  год?
Теперь я был так голоден, что у меня сводило кишки, причем не  приходилось
и надеяться, что в этот день я раздобуду  хоть  немного  еды.  С  течением
времени все более сильное опустошение, душевное  и  телесное,  завладевало
мною, с каждым днем я все чаще поступался своей  честностью.  Я  лгал  без
зазрения совести, не уплатил бедной женщине за квартиру, мне даже пришла в
голову преподлая мысль украсть чужое одеяло -  и  никакого  раскаяния,  ни
малейшего стыда. Я разлагался изнутри, во мне разрасталась какая-то черная
плесень. А там, на небесах, восседал бог и не спускал с меня глаз, следил,
чтобы моя погибель наступила по  всем  правилам,  медленно,  постепенно  и
неотвратимо. Но в преисподней метались  злобные  черти  и  рвали  на  себе
волосы, оттого что я так долго не совершал  смертного  греха,  за  который
господь по справедливости низверг бы меня в ад...
   Я прибавил шагу, почти побежал, неожиданно свернул налево и в  яростном
негодовании очутился перед  ярко  освещенным,  красивым  подъездом;  я  не
остановился, не опомнился ни на минуту; но удивительная пышность  подъезда
мгновенно запечатлелась в моей памяти, каждая мелочь, все украшения стояли
перед моим внутренним взором, пока я бежал вверх по  лестнице.  Во  втором
этаже я резко позвонил. Почему я остановился именно  во  втором  этаже?  И
почему схватился за самый дальний от лестницы звонок?
   Молодая дама в сером платье с черной отделкой отворила дверь; некоторое
время она изумленно смотрела на меня, потом покачала головой и сказала:
   - Нет, сегодня у нас ничего нет.
   И хотела закрыть дверь.
   Почему именно ей суждено было оказаться на моем пути? Она приняла  меня
за  нищего,  а  я  вдруг  стал  хладнокровен  и  спокоен.  Я  снял  шляпу,
почтительно поклонился и, как будто не расслышав ее слов, сказал с крайней
учтивостью:
   - Прошу прощения, фрекен, что я так громко  позвонил,  я  не  привык  к
вашему звонку. Кажется, здесь живет больной, который ищет человека  возить
его в коляске?
   Мгновение она постояла,  как  бы  взвешивая  мою  нелепую  выдумку,  и,
видимо, не зная, что обо мне думать.
   - Нет, - сказала она наконец. - Никакой больной здесь не живет.
   - Разве? Такой пожилой господин, которого нужно возить по  два  часа  в
день, за сорок эре в час.
   - Нет.
   - Тогда еще раз прошу прощения, - сказал я. - Очевидно,  это  в  первом
этаже. Я только хотел рекомендовать ему одного человека, своего знакомого,
чья судьба мне не безразлична. Меня зовут Ведель-Ярльсберг.
   Я снова поклонился и сделал шаг назад; дама покраснела до корней волос,
от смущения она не могла двинуться с места и стояла, глядя мне вслед, пока
я спускался по лестнице.
   Спокойствие снова вернулось ко мне, и голова моя была ясна. Слова дамы,
что ей нечего подать сегодня, подействовали на меня, как холодный  душ.  Я
уже дошел до того, что каждый мог, посмотрев на  меня,  мысленно  сказать:
"Вон идет нищий, он клянчит у людей себе на пропитание!"
   На Меллергаде я остановился у кухмистерской и  стал  нюхать  аппетитный
запах жареной говядины; я уже взялся за ручку двери и хотел войти, сам  не
зная для чего, но вовремя одумался и ушел. Выйдя на площадь, я стал искать
места, где бы отдохнуть, но все скамейки были заняты, и  я  тщетно  бродил
вокруг церкви в  поисках  тихого  местечка,  куда  мог  бы  присесть.  "Ну
конечно! - с мрачностью сказал я про себя. - Конечно!  Конечно  же!"  И  я
пошел дальше. У фонтана в углу базара я  остановился,  выпил  воды,  снова
пошел, волоча ноги, подолгу мешкал  у  каждой  витрины,  провожал  глазами
каждую проезжавшую карету. Голова  у  меня  горела,  в  висках  раздавался
какой-то странный стук; выпитая вода не пошла впрок, и время от времени  я
с трудом удерживался от рвоты. Наконец я  добрался  до  кладбища  у  храма
Спасителя. Я сел, уперся локтями в колени и уронил голову на руки; когда я
скорчился  таким  образом,  мне  стало  лучше,  и  я  уже  не   чувствовал
покалывания в груди.
   Какой-то каменщик ползал  по  гранитной  плите  неподалеку  от  меня  и
высекал надпись; он был в темных очках и вдруг напомнил мне  одного  моего
знакомого, которого я почти забыл, - тот  человек  служил  в  банке,  и  я
встретился с ним как-то в кофейне.
   Если б только я мог преодолеть свой стыд и обратиться к  нему!  Сказать
ему  всю  правду  о  том,  как  мне  теперь  тяжко,  как  трудно  добывать
пропитание! Я мог бы отдать ему книжку с талонами на бритье... Ах, черт, я
совсем  позабыл  про  эту  книжку!  А  там   талонов   почти   на   крону!
Взволнованный,  я  начинаю  искать  свое  сокровище.  Не  найдя  сразу,  я
вскакиваю, шарю в холодном поту от страха, и  наконец  нахожу  ее  на  дне
бокового кармана вместе с чистыми  и  исписанными  листками,  не  имеющими
никакой ценности. Я  несколько  раз  пересчитываю  эти  шесть  талонов  от
начала, потом от конца; мне они  не  очень  нужны,  -  я  больше  не  хочу
бриться, такая уж у меня прихоть, фантазия. Я  мог  бы  иметь  вместо  них
полкроны, блестящую монету из конгсбергского серебра! Банк  закрывается  в
шесть, я могу дождаться своего знакомого у кофейни, он придет часов в семь
или в восемь.
   Я долго радовался этой мысли. Время шло, в листве каштанов вокруг  меня
шумел ветер, день клонился к вечеру. Но разве не  унизительно  соваться  с
шестью талончиками к молодому человеку,  служащему  в  банке?  Как  знать,
может, у него целых две пухлых книжки в кармане, а талоны в них красивее и
чище, чем мои. И я шарил  по  карманам  в  надежде  найти  еще  что-нибудь
подходящее и предложить ему в придачу, но ничего не  нашел.  А  что,  если
п