редложить ему мой галстук? Я отлично могу  обойтись  и  без  него,  стоит
только плотно застегнуть куртку, а мне и без того приходится  это  делать;
"раз у меня нет жилета.  Я  снял  галстук,  завязанный  большим  бантом  и
закрывавший едва ли не половину  моей  груди,  тщательно  почистил  его  и
вместе с книжкой завернул в кусок белой бумаги. Потом покинул  кладбище  и
пошел в город.
   Часы на ратуше показывали  семь.  Я  держался  поблизости  от  кофейни,
прохаживался взад-вперед вдоль железной решетки  и  внимательно  оглядывал
всех, кто входил и  выходил.  Наконец,  около  восьми  я  увидел  молодого
человека, чисто и элегантно одетого, который направлялся к дверям кофейни.
Когда я увидел его, сердце у меня в груди затрепыхалось, как птичка, и  я,
не здороваясь, набросился на него.
   - Дайте полкроны, старый друг! - нагло сказал я. -  А  вот  это  вам  в
залог. - И я сунул маленький сверток ему в руку.
   - Не могу! - сказал он. - Видит бог, у меня ничего нет! - И он вывернул
свой  кошелек  наизнанку  перед  самым  моим  носом.  -  Вчера  вечером  я
развлекался и теперь сижу на мели. Поверьте, у меня ничего нет.
   - Ну не беда, друг мой! - ответил я, поверив ему на слово.
   Ведь он, конечно, не стал бы  лгать  из-за  такого  пустяка;  мне  даже
показалось, что его серые глаза увлажнились, когда он рылся в  карманах  и
ничего не находил. Я отошел.
   - В таком случае, извините! - сказал я. - Просто я  попал  в  некоторое
затруднение.
   Я уже отошел довольно далеко, когда  он  окликнул  меня  и  напомнил  о
свертке.
   - Оставьте, оставьте его у  себя!  -  откликнулся  я.  -  Сделайте  мне
удовольствие! Там несколько безделок, мелочь - едва ли не все, что у  меня
есть на свете.
   Я был растроган собственными словами, они прозвучали  так  безутешно  в
вечерних сумерках, и я заплакал...
   Ветер свежел, тучи быстро неслись по небу,  и  с  наступлением  сумерек
становилось все холоднее. Я шел по улице и плакал,  все  больше  и  больше
жалея себя, то и дело у меня вырывались несколько  слов,  восклицание,  от
которого слезы, утихшие было, снова наворачивались на глаза:
   - Боже, как мне тяжко! Боже, как тяжко!
   Прошел час, он тянулся так медленно, что казался бесконечным.  Я  долго
пробыл на Турвгаде, сидел на ступеньках у дверей, прятался в  подворотнях,
когда кто-нибудь проходил  мимо,  бессмысленно  смотрел  через  освещенные
витрины на  сновавших  в  лавках  покупателей  и,  наконец,  нашел  уютное
местечко за штабелем досок, между церковью и базаром.
   В лес я идти не мог даже под страхом смерти - в тот  вечер  у  меня  не
было сил, а путь казался таким нескончаемо долгим. Я решил, что как-нибудь
протяну ночь здесь, никуда не пойду;  если  меня  одолеет  холод,  поброжу
вокруг церкви, стесняться тут особенно нечего. Я прислонился  к  доскам  и
задремал.
   Понемногу стало тише, лавки закрывались, шаги прохожих раздавались  все
реже, наконец, в окнах погас свет...
   Я открыл глаза и  увидел  перед  собой  какого-то  человека;  блестящие
пуговицы бросились мне в глаза, и я понял, что это полицейский; лица видно
не было.
   - Добрый вечер! - сказал он.
   - Добрый вечер! - испуганно ответил я. И встал, чувствуя неловкость.
   Он постоял немного без движения.
   - Где вы живете? - спросил он.
   По старой привычке я, не задумываясь, назвал свой старый адрес, где жил
недавно в каморке на чердаке.
   Он еще немного постоял молча.
   - Я сделал что-нибудь дурное? - со страхом спросил я.
   - Что вы, вовсе нет! - отвечал он. - Но лучше бы вам пойти домой, здесь
вы замерзнете.
   - Да, это верно, сегодня свежо.
   Я пожелал  ему  покойной  ночи  и  непроизвольно  направился  к  своему
прежнему дому. Соблюдая осторожность, я мог пробраться наверх,  никого  не
потревожив; на лестнице было всего восемь ступеней, и только  две  верхние
грозили скрипнуть.
   Я разулся на пороге и пошел. В  доме  было  тихо;  на  втором  этаже  я
услышал медленное тиканье часов и негромкий  плач  ребенка;  больше  я  не
слышал ни звука. Я отыскал свою дверь, приподнял ее на петлях, открыв,  по
обыкновению, без ключа, вошел в  комнату  и  бесшумно  затворил  дверь  за
собой.
   В каморке ничто не переменилось, занавески  на  окнах  были  отдернуты,
кровать пуста. На столе я увидел бумагу, очевидно, это была  моя  записка;
хозяйка даже не заглянула сюда после моего ухода. Я ощупываю  рукой  белый
квадратик и с удивлением обнаруживаю, что это письмо. Но от кого?  Я  несу
его к окну, разбираю в полутьме каракули и наконец нахожу свое имя.  "Ага!
- думаю я. - Верно, это от хозяйки, она запрещает мне входить  в  комнату,
если я вздумаю вернуться!"
   И медленно, очень медленно, я снова ухожу, неся башмаки в  одной  руке,
письмо в другой и одеяло под мышкой. Я иду на  цыпочках,  стискиваю  зубы,
когда ступаю на скрипящие ступени,  благополучно  преодолеваю  лестницу  и
оказываюсь в подъезде.
   Я снова надеваю башмаки,  долго  вожусь  со  шнурками,  сижу  несколько
времени, бессмысленно глядя перед собой и держа письмо в руке.
   Потом встаю и ухожу.
   На улице мерцает газовый фонарь, я иду поближе к свету, кладу сверток у
столба и медленно, очень медленно вскрываю письмо.
   Внутри у меня словно  вспыхивает  пламя,  я  слышу  свой  слабый  крик,
бессмысленный, радостный возглас. Письмо от редактора, мой фельетон принят
и уже  отправлен  в  типографию!  "Несколько  мелких  поправок...  две-три
случайные описки... очень талантливо... будет напечатано завтра...  десять
крон".
   Смеясь и плача, я пустился бежать по улице, потом остановился, упал  на
колени, молил всех святых неведомо о чем... А время шло.
   Всю ночь до утра я бродил по улицам, обезумев от радости, и повторял:
   - Талантливо, значит, маленький шедевр, гениальная вещь. И десять крон!



2

   Недели через две, как-то вечером, я ушел из дому.
   Я снова сидел на  кладбище  и  писал  статью  для  одной  из  газет;  я
проработал до десяти, стало темнеть,  скоро  сторож  должен  был  запереть
ворота. Меня мучил голод, сильный голод. Тех  десяти  крон,  к  сожалению,
хватило ненадолго; я уже не ел два, почти три дня и  чувствовал  слабость,
мне было трудно даже водить карандашом по бумаге. В  кармане  у  меня  был
сломанный перочинный ножик и связка ключей, но ни единой монетки.
   Так как кладбищенские ворота запирались, мне, конечно, следовало  пойти
домой; но из бессознательного страха перед своим жилищем, где было темно и
пусто, перед заброшенной мастерской жестянщика, где  мне  в  конце  концов
позволили ютиться до поры до времени, я поплелся куда глаза  глядят,  мимо
ратуши, к набережной, и дальше, к вокзалу, где наконец сел на скамейку.
   Черных  мыслей  вмиг  как  не  бывало,  я  забыл  все  свои   невзгоды,
успокоенный  зрелищем  морской  глади,  такой  безмятежной  и  чудесной  в
вечерних сумерках. По привычке я хотел перечитать то, что недавно написал,
моему больному воображению это представлялось лучшим из моих сочинений.  Я
достал рукопись из кармана, поднес ее к самым глазам, чтобы лучше  видеть,
и перечитывал страницу за страницей. Наконец я устал и снова сунул  бумаги
в карман. Все было тихо; море отливало  перламутровой  синевой,  вокруг  с
места на место порхали птички. Несколько поодаль расхаживал полицейский, а
больше не видно было ни души, и вся гавань безмолвствовала.
   Я снова перебираю свои богатства: сломанный  перочинный  ножик,  связка
ключей, но ни единой монетки. Вдруг я хватаюсь за карман  и  снова  достаю
бумаги. Это было машинальное движение, бессознательный  нервный  порыв.  Я
отыскиваю чистый, неисписанный листок, и - бог знает,  отчего  мне  пришла
эта мысль - сворачиваю кулек,  аккуратно  загибаю  края,  чтобы  казалось,
будто в нем что-то есть, и бросаю его далеко на мостовую; пролетев немного
по ветру, кулек падает и лежит неподвижно.
   Голод стал невыносимым. Я смотрел  на  белый  кулек,  раздутый,  словно
полный серебряных монет, и мне самому начинало казаться, что он совсем  не
пустой. Я радовался и пробовал отгадать, сколько там денег, -  если  верно
отгадаю, они будут мои! Я представлял себе маленькие, чудесные монетки  по
десять эре на самом дне и солидные, чеканные кроны сверху -  целый  кулек,
набитый деньгами! Я таращил на него глаза, и мне хотелось его стащить.
   Вдруг слышится кашель полицейского, -  и  отчего  это  мне  приходит  в
голову тоже кашлянуть? Я встаю со скамейки и  кашляю,  делаю  это  трижды,
чтобы он услышал. Как ему не броситься к  кульку,  когда  он  подойдет!  Я
радовался этой шутке, потирал руки от восторга и самозабвенно  ругался.  Я
тебя проведу за нос, собака! Угодишь в самую преисподнюю за эту  воровскую
проделку! От голода я словно охмелел и был как пьяный.
   Через несколько  минут  подходит  полицейский,  озираясь  по  сторонам,
железные подковки на его каблуках стучат по мостовой. Он не  торопится,  у
него целая ночь впереди; он замечает кулек, только когда  подходит  совсем
близко. Но вот  он  останавливается  и  смотрит  на  кулек.  А  кулек  так
соблазнительно белеет на мостовой, должно быть, там кругленькая сумма,  а?
Кругленькая сумма серебром? И он поднимает кулек. Гм! Там  что-то  легкое,
очень легкое. Может быть, драгоценное перо для  шляпы...  Своими  большими
руками он осторожно открывает кулек и  заглядывает  внутрь.  А  я  хохочу,
хохочу как сумасшедший и хлопаю себя по колену. Но  ни  единого  звука  не
вырывается у меня; мой смех безмолвен, он подобен затаенному рыданию...
   Снова раздается стук каблуков по мостовой, и полицейский идет дальше по
набережной. Я сижу со  слезами  на  глазах  и  задыхаюсь  от  лихорадочной
веселости. Потом я начинаю разговаривать вслух, рассказываю самому себе  о
кульке, передразниваю  бедного  полицейского,  заглядываю  себе  в  пустую
горсть, снова и снова повторяю про себя: "Он кашлянул, когда бросил кулек!
Кашлянул, когда бросил!" Немного  погодя  я  добавляю  к  этой  фразе  еще
несколько пикантных словечек, переделываю ее, и теперь она звучит  гораздо
остроумней: "Он кашлянул разок - кхе-хе!"
   Эта игра словами меня утомила, был уже поздний вечер, и  веселость  моя
исчезла. Мною овладел дремотный покой,  приятная  истома,  и  я  этому  не
противился. Темнота сгустилась,  подул  легкий  ветерок,  и  перламутровая
гладь моря подернулась рябью; мачты  кораблей  четко  рисовались  на  фоне
неба, а сами черные их громады были  похожи  на  молчаливых  ощетинившихся
чудищ, которые притаились и  подстерегали  меня.  Скорбь  моя  прошла,  ее
заглушил голод; теперь я ощущал в себе приятную  пустоту,  ничто  меня  не
тревожило, и я радовался своему одиночеству.  Я  забрался  на  скамейку  с
ногами и прилег - так  удобнее  всего  было  наслаждаться  уединением.  Ни
единое облачко не омрачало мою душу, у меня не было  тягостных  чувств,  и
мне казалось, что сбылись все мои мечты и желания.  Я  лежал  с  открытыми
глазами, словно отрешившись от самого себя, мысленно уносясь  в  блаженные
дали.
   По-прежнему ни один звук не нарушал моей безмятежности;  мягкий  сумрак
скрывал от моих глаз весь мир, и я  погрузился  в  глубины  покоя  -  лишь
беспокойный шорох тишины наполняет  мои  уши  безмолвием.  Когда  настанет
ночь, эти темные чудища поглотят меня и унесут далеко, за  море,  в  чужие
страны, где никто не живет. Они принесут меня к  замку  принцессы  Илаяли,
где мне уготовано такое великолепие, какого еще не видел свет. И сама  она
будет сидеть в сияющей зале, где все сделано  из  аметиста,  на  троне  из
золотистых роз, и протянет ко мне руку, когда я войду, и громко произнесет
приветствие, когда я приближусь  и  преклоню  колена:  "Приветствую  тебя,
рыцарь, в моем замке и в моих владениях! Я  ждала  тебя  двадцать  лет,  я
звала тебя все эти светлые ночи, и когда ты страдал, я плакала, а когда ты
спал, я навевала тебе прекрасные сны!.." И вот  красавица  берет  меня  за
руку, указывает путь, ведет  по  длинным  коридорам,  где  огромные  толпы
кричат "ура", через светлые сады, где играют и смеются триста юных дев,  в
другую залу, где все сделано из лучезарного  изумруда.  Здесь  все  залито
солнцем, в галереях и портиках раздается сладостное пение,  на  меня  веет
благоуханными ароматами. Я держу ее руку в своей и чувствую, как мою кровь
воспламеняют безумные, колдовские чары; я обнимаю ее, и  она  шепчет:  "Не
здесь, пойдем дальше!" И мы входим в алую залу, где все сделано из рубина,
- я  погружаюсь  в  лучистое  великолепие.  И  я  чувствую,  как  ее  рука
обвивается вокруг меня, чувствую на своем лице ее  дыхание,  слышу  шепот:
"Приветствую тебя, мой возлюбленный! Целуй меня! Еще... еще..."


   Со скамейки мне видны звезды, и моя  мысль  уносится  вместе  с  вихрем
света...
   Я уснул, лежа на скамейке,  и  полицейский  разбудил  меня.  Надо  было
дальше влачить нищенскую жизнь. Первым моим чувством было тупое изумление,
что я очутился под открытым небом, но оно скоро сменилось горькой  тоской;
я готов был плакать от досады, что я все  еще  жив.  Пока  я  спал,  выпал
дождь, платье мое промокло насквозь, и я  чувствовал  промозглый  холод  в
членах.  Темнота  стала  еще  гуще,  я  с  трудом  мог   разглядеть   лицо
полицейского.
   - Та-а-ак! - сказал он. - А теперь вставайте.
   Я тотчас встал; если б он велел мне снова лечь, я повиновался бы. Я был
подавлен и совершенно обессилен, да к тому же голод сразу начал снова меня
терзать.
   - Эй вы, дурак, обождите! - окликнул меня полицейский.  -  Вы  позабыли
шляпу. Та-а-ак, теперь ступайте!
   - Мне тоже показалось, что я... что я позабыл... - бессвязно лепетал я.
- Спасибо. Доброй ночи.
   И я поплелся дальше.
   Ах, если б  теперь  кусочек  хлеба!  Чудесный  кусочек  черного  хлеба,
который можно грызть, бродя  по  улицам!  И  я  думал,  что  бывает  такой
особенно вкусный черный хлеб, и хорошо бы его поесть.  Голод  мучил  меня,
мне хотелось умереть,  и  я  плакал  от  избытка  чувств.  Горе  мое  было
беспредельно. Вдруг я остановился посреди улицы,  затопал  ногами  и  стал
изрыгать  проклятия.  Как  он  меня  обозвал?  Дураком?  Я  покажу   этому
полицейскому, как называть меня дураком! Тут я повернул и бросился  назад.
Я весь пылал гневом. На улице я споткнулся и упал, но не  обратил  на  это
внимания, вскочил и снова побежал. Добравшись до вокзальной площади, я так
устал, что у меня уже не было сил бежать до пристани;  кроме  того,  злоба
моя поостыла. Наконец я остановился и перевел дух. Не все  ли  равно,  что
сказал какой-то полицейский! Да, но я  не  намерен  все  это  терпеть!  Ну
конечно! - перебил я сам себя.  -  Но  что  с  него  спрашивать!..  И  это
извинение показалось мне достаточным; я повторял  про  себя,  что  с  него
нечего спрашивать. И снова повернул назад.
   "Господи, вот наказание, - с горечью думал я. - И придет  же  в  голову
бегать, высунув язык,  по  мокрым  улицам  в  такую  темную  ночь!"  Голод
нестерпимо мучил меня, не давал мне покоя. Я то и дело глотал слюну, чтобы
хоть немного его заглушить, и это как будто помогало. Вот уже много недель
я недоедал, и теперь наступил ощутимый упадок сил. Когда мне так или иначе
удавалось раздобыть пять крон,  их  хватало  ненадолго,  и  поэтому  я  не
успевал оправиться до новой голодовки. Хуже всего мне повиновались спина и
плечи; боль в груди была не слишком сильна, и я мог унять  ее,  хорошенько
прокашлявшись или подавшись всем телом вперед; а вот спина  и  плечи  были
для меня сущим наказанием. Отчего судьба так  жестока?  Разве  я  не  имею
такого же права жить, как антикварий Паша  и  пароходный  агент  Хеннехен?
Разве у меня нет сильных плеч и пары крепких рабочих рук, разве я не готов
удовольствоваться  хотя  бы  местом   дровосека   на   Меллергаде,   чтобы
зарабатывать на хлеб насущный? Разве я лентяй? Разве я не искал работы, не
слушал лекций, не писал статей, не читал, не трудился  день  и  ночь,  как
одержимый? Разве я не экономил, не питался хлебом и  молоком,  когда  дела
мои шли в гору, одним только хлебом - когда они шли хуже, и не  голодал  -
когда оказывался совсем без средств? Разве я жил в гостинице или в большой
квартире на первом этаже? Нет, я жил на чердаке, а потом  -  в  мастерской
жестянщика, которую в ту зиму совершенно забросили, потому что ее заносило
снегом. И теперь я решительно ничего не мог понять.
   Я шел и думал обо всем этом, и в душе моей не было ни тени  озлобления,
зависти или горечи.
   Я остановился у лавки, где  торговали  красками,  и  стал  разглядывать
витрину; попытался прочитать затейливые надписи на закрытых  коробках,  но
было слишком темно. Эта моя новая причуда вызвала во мне досаду,  я  почти
сердился, что не могу узнать содержимого этих коробок, стукнул в витрину и
пошел прочь. Дальше, на  улице,  я  увидел  полицейского,  прибавил  шагу,
подошел к нему вплотную и сказал ни с того ни с сего:
   - Сейчас десять часов.
   - Нет, сейчас два, - с удивлением возразил он.
   - Нет, десять, - настаивал я. - Сейчас десять часов. -  Я  застонал  от
злобы,  сделал  еще  несколько  шагов  вперед,  сжал  кулак  и  сказал:  -
Послушайте, говорю вам, что сейчас - десять.
   Несколько мгновений он пытался что-то сообразить, всматривался  в  меня
долго и пристально. Потом сказал тихо:
   - Во всяком случае, вам пора домой. Может быть, проводить вас?
   - Нет, благодарю. Я несколько засиделся в кофейне. Премного благодарен.
   Когда я отошел, он отдал  мне  честь.  Его  учтивость  меня  совершенно
обезоружила, и я плакал от обиды, что у меня  не  нашлось  для  него  пяти
крон. Я остановился и долго провожал его глазами, я хлопал себя по  лбу  и
заливался слезами, глядя ему вслед. Я  проклинал  себя  и  свою  бедность,
поносил себя последними словами,  измышлял  обидные  клички,  изощрялся  в
изыскивании самой отборной брани, осыпал ею себя. Так  продолжалось  почти
до самого дома. Дойдя до ворот, я обнаружил, что потерял ключи.
   "Ну ясно! - сказал я себе с горечью. - Как мне было не потерять ключей?
Я живу на дворе, где есть конюшня,  а  наверху  -  мастерская  жестянщика;
ворота запираются на ночь, и никто, никто не может их открыть,  -  как  же
мне было не потерять ключей? Я промок как собака,  проголодался,  -  самую
малость проголодался, я чувствовал странную слабость в коленях  -  как  же
мне  было  не  потерять  ключей?  Почему,  в  сущности,  все   жильцы   не
разъехались, когда мне нужно войти?.." И я смеялся, ожесточенный голодом и
немощью.
   Я слышал, как лошади на конюшне били  копытами,  и  видел  свое  окошко
наверху; но я не мог открыть ворота и войти. Усталый и раздосадованный,  я
решил вернуться на пристань и поискать свои ключи.
   Снова пошел дождь, и я уже чувствовал, как вода стекает  у  меня  между
лопаток. У ратуши мне вдруг пришла прекрасная мысль: я решил обратиться  к
полиции  с  просьбой  открыть  мои  ворота.  Подойдя  к  полицейскому,   я
убедительно попросил его пойти со мной и, если возможно, отпереть замок.
   Если б это было возможно, тогда конечно! Но это невозможно, у него  нет
отмычек. Отмычки только у агентов сыскного отделения.
   - Как же мне быть?
   - Что ж, придется вам переночевать в гостинице.
   - Но я, право,  не  могу  ночевать  в  гостинице:  у  меня  нет  денег.
Понимаете, я вышел из дому только в кофейню...
   Некоторое время  мы  постояли  на  ступенях  у  ратуши.  Он  соображал,
раздумывал, поглядывая на меня. Дождь лил как из ведра.
   - Вам придется пойти в  дежурную  часть  и  объявить,  что  у  вас  нет
пристанища, - сказал он.
   Объявить, что у меня нет пристанища? Об этом я  не  подумал.  Ей-же-ей,
прекрасная мысль! Я принялся благодарить полицейского за совет. Значит,  я
могу просто войти и сказать, что у меня нет пристанища?
   - Да, можете!..
   - Фамилия? - спросил дежурный.
   - Танген... Андреас Танген.
   Я сам не знал, зачем лгу. Мысли беспорядочно метались у меня в голове и
помимо воли заставляли меня пускаться на  всякие