слова,
точно боялся сказать лишнее и рассердить меня.
   - Что за черт, вы, верно, думаете, что я морочу вам голову? -  вскричал
я вне себя. - Вы, верно, думаете, что господина по фамилии Хапполати и  на
свете нет? Первый раз в жизни вижу такого упрямого и  противного  старика!
Какая муха вас укусила? Вы еще, чего  доброго,  приняли  меня  за  нищего,
который надел праздничное платье, а у самого  даже  сигаретки  нет?  Я  не
привык к такому обращению, смею вас заверить, и, ей-же-богу,  ни  от  кого
этого не стерплю, так и знайте!
   Старик тем временем встал. Он стоял, разинув рот, и  молча  слушал  мою
тираду, потом схватил свой сверток со скамейки и пошел, почти  побежал  по
дорожке мелким старческим шагом.
   А я все сидел и смотрел, как он удаляется  и  спина  его  горбится  все
сильней. Не знаю, откуда взялось это впечатление, но мне показалось, что я
никогда еще не видел такой постыдной, такой ничтожной спины,  и  мне  было
ничуть не совестно, что я обругал его напоследок...
   Уже вечерело, солнце садилось, тихонько шелестела  листва  деревьев,  и
няньки, сидевшие у загородки, за которой выступали канатоходцы, собирались
везти своих младенцев домой. Я был  спокоен  и  невозмутим.  Мое  недавнее
волнение  мало-помалу  улеглось,  я  ослабел,  почувствовал  вялость,  мне
захотелось  спать;  и  хотя  в  тот  день  я  съел  слишком  много  хлеба,
последствия этого уже почти не  чувствовались.  В  наилучшем  расположении
духа я откинулся на спинку скамьи  и  закрыл  глаза;  спать  хотелось  все
сильнее, я клевал носом и совсем уж было уснул, но тут сторож положил  мне
руку на плечо и сказал:
   - Здесь спать нельзя.
   - Да, конечно, - сказал я и тотчас же поднялся.
   И тут же положение мое вновь представилось мне совершенно  безнадежным.
Нужно было что-то сделать, что-то придумать! Мне не удалось  найти  места;
рекомендации, которые я представлял, были  давнишние  и  под  ними  стояли
подписи  никому  не  известных  людей,  так  что  на  них   надеяться   не
приходилось; к тому же я столько раз  за  это  лето  получал  отказы,  что
потерял всякую уверенность в себе. Но как бы то ни было, я  не  уплатил  в
срок за квартиру, и эти деньги должен был где-то добыть.  Остальное  могло
пока оставаться по-прежнему.
   Машинально я снова взял в руки карандаш  и  бумагу,  сел  и  написал  в
каждом углу листа: "1848". Если б хоть одна  вдохновенная  мысль  овладела
мною и подсказала мне слова! Ведь  бывали  же  раньше,  да,  бывали  такие
минуты, когда я безо  всякого  труда  мог  сочинить  длинную  и  блестящую
статью.
   Я сижу на скамейке и все вывожу на бумаге: "1848",  я  пишу  это  число
вдоль и поперек, на  тысячу  разных  ладов,  и  жду,  не  осенит  ли  меня
спасительное вдохновение.  Какие-то  отрывочные  мысли  роятся  в  голове,
гаснущий день навевает уныние  и  грусть.  Осень  уже  пришла  и  начинала
сковывать все сном, мухи и насекомые ощутили на себе ее дыхание, в  листве
деревьев и на земле слышен шорох - это  не  хочет  покориться  жизнь,  она
беспокойна, шумна, неугомонна, она не щадит  сил  в  своей  борьбе  против
умирания. Все ползучие  твари  снова  высовывают  желтые  головы  из  мха,
шевелят конечностями, ощупывают землю  длинными  усиками,  а  потом  вдруг
падают, опрокидываются кверху лапками. Всякая былинка принимает особенный,
неповторимый  оттенок  под  дыханием  первых  холодов;  бледные  стебельки
тянутся к солнцу, опавшие  листья  шуршат  на  земле,  словно  шелковичные
черви. Осенняя пора, карнавал тления; кроваво-красные лепестки роз  обрели
воспаленный, небывалый отлив.
   Я сам чувствовал себя, словно  червь,  гибнущий  среди  этого  готового
погрузиться в спячку мира. Охваченный непостижимым страхом,  я  вскочил  и
большими шагами забегал по дорожке. "Нет! - крикнул я и стиснул кулаки.  -
Так продолжаться не может!" И снова сел, взялся за карандаш, решившись  во
что бы то ни стало написать статью. Я не имел права опускать руки  -  счет
за квартиру маячил у меня перед глазами.
   Медленно,  очень  медленно   мысли   мои   приходили   в   порядок.   Я
сосредоточился и не спеша, взвешивая каждое  слово,  написал  две  вводные
страницы; они могли стать введением к чему угодно - к путевым заметкам или
к политическому обзору, как мне заблагорассудится. Это  было  превосходное
начало и к тому и к другому.
   Потом я начал искать подходящее содержание - кого-нибудь или что-нибудь
такое, о чем  стоило  бы  написать,  и  ничего  не  мог  найти.  От  этого
бесполезного усилия мои мысли снова начали путаться, я  почувствовал,  как
мозг отказывается работать, голова все пустеет, пустеет,  и  вот  я  снова
совсем не чувствую ее на плечах. Эту зияющую пустоту  в  голове  я  ощущаю
всем своим существом, мне кажется, что весь я пуст с головы до ног.
   - Господи, боже ты мой! - воскликнул я в  отчаянье,  а  потом  повторил
этот возглас еще и еще, не в силах больше вымолвить ни слова.
   Ветер шумел в листве, надвигалось  ненастье.  Я  посидел  еще  немного,
задумчиво глядя на бумагу, потом сложил ее и не спеша  спрятал  в  карман.
Стало холодно, а у меня теперь не  было  жилета;  я  застегнул  куртку  до
самого верха и сунул руки в карманы. Потом встал и пошел.
   Хоть бы в этот  раз  мне  посчастливилось,  в  этот  единственный  раз!
Хозяйка уже дважды смотрела на меня, безмолвно требуя денег, а я  вынужден
был, смущенно поклонившись, прошмыгнуть мимо. Больше я так не могу;  когда
она снова бросит на меня такой  взгляд,  я  честно  признаюсь  во  всем  и
откажусь от квартиры, ведь все равно дальше так нельзя.
   Дойдя до выхода из парка, я  снова  увидел  старичка,  который  убежал,
испуганный моей яростью. Таинственный сверток был развернут и лежал  подле
него на скамейке, - там оказалась всякая снедь, и он  закусывал.  Я  хотел
подойти  к  нему  и  извиниться  за  свое  поведение,  но  не  мог  -  так
отвратительно  он  ел;  морщинистые  старческие  пальцы,   словно   десять
отвратительных когтей, впивались в жирные бутерброды, я почувствовал,  что
меня тошнит, и молча прошел мимо. Он не узнал меня, его  глаза  скользнули
по мне, и ни один мускул в лице не дрогнул.
   Я пошел дальше.
   По  своему  обыкновению,  я  останавливался  перед  каждой   вывешенной
газетой, читал объявления о найме на работу и, когда нашел одно подходящее
место, очень обрадовался: торговец на  Гренланслерет  ищет  счетовода  для
двухчасовой вечерней работы; плата по соглашению. Я записал  адрес  и  про
себя возблагодарил бога; я соглашусь на самую ничтожную плату, мне  хватит
и пятидесяти эре, хватит даже сорока; я пойду на какие угодно условия.
   Когда я вернулся домой, на моем столе  лежала  записка  от  хозяйки,  в
которой она требовала либо уплатить за комнату вперед, либо освободить  ее
как можно  скорее.  Она  просила  не  сердиться,  -  ей  нельзя  иначе.  С
совершенным почтением мадам Гуннерсен.
   Я написал письмо торговцу Кристи,  Гренланслерет,  31,  положил  его  в
конверт и бросил в ящик на углу. Потом я снова  поднялся  к  себе,  сел  в
качалку и задумался, а сумерки меж тем все  сгущались.  Тяжелая  усталость
одолевала меня.


   Наутро я проснулся рано. Когда я открыл глаза, было еще совсем темно, и
лишь через некоторое время я услышал, как  внизу  пробило  пять.  Я  хотел
уснуть снова, но сон не приходил, я не мог даже задремать,  тысячи  мыслей
лезли в голову.
   Вдруг мне пришло на ум несколько хороших фраз, годных  для  очерка  или
фельетона, - прекрасная  словесная  находка,  какой  мне  еще  никогда  не
удавалось сделать. Я лежу, повторяю эти слова про себя и нахожу,  что  они
превосходны. Вскоре за ними следуют другие, я вдруг совершенно просыпаюсь,
встаю, хватаю бумагу и карандаш со  стола,  который  стоит  в  ногах  моей
кровати. Во мне как будто родник забил, одно слово влечет за собой другое,
они связно ложатся на бумагу, возникает сюжет; сменяются эпизоды, в голове
у меня мелькают реплики и события, я чувствую себя совершенно  счастливым.
Как одержимый исписываю я страницу за страницей, не отрывая  карандаша  от
бумаги. Мысли приходят так быстро, обрушиваются на меня с такой щедростью,
что я упускаю множество подробностей, которые не  успеваю  записать,  хотя
стараюсь изо всех сил. Я полон всем этим, весь захвачен  темой,  и  всякое
слово, написанное мною, словно изливается само по себе.
   Это изумительное состояние длится, длится бесконечно долго; и  когда  я
наконец  прерываюсь  и  откладываю  карандаш,  на   моих   коленях   лежат
пятнадцать, а то и все двадцать исписанных страниц. Если только эти листки
действительно чего-нибудь  стоят,  я  спасен!  Я  вскакиваю  с  постели  и
одеваюсь. Все больше и больше светает, уже почти можно прочесть объявление
смотрителя маяка у двери, а подле окна уже так светло, что писать  -  одно
удовольствие. И я тотчас принимаюсь переписывать бумаги набело.
   Мои фантазии облечены удивительной, плотной дымкой, сотканной из  света
и красок; я едва успеваю удивляться своим удачам и говорю себе, что  лучше
этого еще ничего не читал. Счастье пьянит  меня,  радость  пылает  в  моей
душе, я торжествую победу;  взвесив  пачку  листков  на  руке,  я  тут  же
оцениваю их в пять крон, по самому примерному подсчету. Ведь о пяти кронах
никто не станет торговаться, напротив, можно смело сказать, что,  учитывая
содержание моей  рукописи,  даже  десять  крон  -  ничтожная  цена.  Я  не
собирался делать столь исключительную работу даром; сколько мне  известно,
такие романы не валяются на дороге. И я решил просить десять крон.
   В комнате становилось все светлее, я взглянул в  сторону  двери  и  без
особенного труда прочел тонкие, похожие на скелеты буквы, возвещающие, что
"у йомфру Андерсен, в подворотне направо, можно  приобрести  самый  лучший
саван"; к тому же часы внизу уже довольно давно пробили семь.
   Я отошел от окна и остановился посреди  комнаты.  Если  все  хорошенько
взвесить, мадам Гуннерсен весьма кстати отказала мне. Эта комната вовсе не
для меня; здесь такие простенькие зеленые занавески на окнах,  а  в  стены
вбито так мало гвоздей и некуда вешать одежду. Качалка  в  углу,  по  сути
дела, лишь пародия, жалкое подобие качалки, смех, да и только. Кроме того,
она слишком низка для взрослого и  до  такой  степени  узка,  что  из  нее
приходится самого себя вытаскивать, словно ногу из тесного  сапога.  Одним
словом, эта  комната  не  для  умственной  работы,  и  я  не  хотел  здесь
оставаться. Ни в коем случае не хотел! Слишком долго я  молчал,  терпел  и
томился в этой каморке.
   Окрыленный надеждой и радостью, все еще полный мыслей  о  замечательном
сочинении, которое я то и дело вытаскивал  из  кармана  и  перечитывал,  я
решил, не теряя времени, собирать вещи. Я  достал  узелок  -  пару  чистых
воротничков, завернутых в красный носовой платок,  и  скомканную  газетную
бумагу, в которой я приносил домой хлеб,  скатал  свое  одеяло,  прихватил
весь свой запас писчей бумаги. Потом я предусмотрительно обшарил все углы,
чтобы убедиться, не забыл ли я чего-нибудь, и, не найдя ничего, выглянул в
окно. Утро выдалось пасмурное и сырое; у  сгоревшей  кузницы  не  было  ни
души, а отсыревшая веревка на дворе туго натянулась от стены к стене.  Все
это я видел и раньше, поэтому я отошел от окна,  взял  одеяло  под  мышку,
поклонился объявлению смотрителя маяка, а также савану йомфру  Андерсен  и
отворил дверь.
   Тут я вспомнил про хозяйку; ведь нужно было уведомить  ее  об  отъезде,
пусть знает, что имела  дело  с  порядочным  человеком.  Кроме  того,  мне
хотелось  поблагодарить  ее  в  записке  за  те  несколько  дней,  что   я
пользовался комнатой сверх срока. Сознание,  что  теперь  я  на  некоторое
время обеспечен, было так сильно, что я даже пообещал хозяйке в  ближайшие
дни занести пять крон; мне хотелось подчеркнуть, какой благородный человек
жил под ее кровом.
   Записку я оставил на столе.
   У  двери  я  снова  остановился  и  обернулся  назад.  Светлое  чувство
возвращения к жизни возродило меня, я был благодарен богу и всему миру,  я
опустился на колени у кровати и громко  возблагодарил  творца  за  великую
милость, которую он ниспослал мне в это утро. Я знал, да, знал,  что  этот
порыв вдохновения, который я только что пережил и перенес на  бумагу,  был
чудом, свершившимся в моей душе по воле неба, откликом  на  мой  вчерашний
крик о помощи. "Там  господь!  Там  господь!"  -  восклицал  я  и  плакал,
радостно умиленный  собственными  словами;  по  временам  мне  приходилось
умолкать и прислушиваться,  не  идет  ли  кто  наверх.  Наконец  я  встал,
неслышно спустился с длинной лестницы и, никем не замеченный, добрался  до
парадной двери.
   Мостовые блестели от дождя, выпавшего ранним утром, над городом нависло
тяжелое и низкое небо, солнце не проглядывало  сквозь  тучи.  Который  был
час? По своему обыкновению, я пошел  к  ратуше  и  увидел,  что  на  часах
половина девятого. Значит, мне предстояло бродить добрых два часа, ведь не
имело смысла являться в редакцию до десяти  или  даже  до  одиннадцати,  а
покуда приходилось  шататься  по  улицам  и  на  досуге  придумывать,  как
раздобыть чего-нибудь на  завтрак.  Впрочем,  я  не  боялся  в  тот  вечер
остаться без ужина; те времена, слава богу, миновали!  Это  уже  пережито,
кончилось, как дурной сон; теперь мои дела пошли в гору!
   Под мышкой у меня было зеленое одеяло, и от  этого  я  чувствовал  себя
неловко: просто немыслимо  носить  такой  сверток  на  виду  у  всех.  Что
подумают люди? Я стал подыскивать местечко, где можно было бы оставить его
на время. Вдруг мне пришло в голову, что я могу зайти к Сембу и  попросить
завернуть одеяло в бумагу; мой сверток тотчас примет приличный вид, и  мне
нечего будет стыдиться. Я зашел в магазин и обратился со своей просьбой  к
одному из приказчиков.
   Он взглянул сперва на одеяло, потом на меня;  мне  показалось,  что  он
презрительно пожал плечами, принимая сверток. Это меня задело.
   - Осторожней,  черт  побери!  -  воскликнул  я.  -  Тут  завернуты  две
драгоценные вазы. Эта посылка будет отправлена в Смирну.
   Моя уловка удалась как нельзя лучше. Теперь у приказчика был  виноватый
вид, он словно молил простить его за то, что он не сразу сообразил,  какой
это ценный сверток. Когда он закончил свое  дело,  я  поблагодарил  его  с
таким видом, словно уже не раз  отсылал  в  Смирну  всякие  драгоценности;
приказчик даже проводил меня до порога и распахнул передо мной дверь.
   Я отправился на рыночную площадь  и  стал  бродить  в  толпе,  стараясь
держаться поближе к женщинам, которые продавали цветы в горшках.  Тяжелые,
красные розы, влажно алевшие в  сыром  утреннем  воздухе,  дразнили  меня,
вызывали искушение сорвать один цветок, и я спрашивал  о  цене,  пользуясь
предлогом подойти поближе. Будь  у  меня  деньги,  я  купил  бы  розу,  не
задумываясь; чтобы возместить такую трату, я мог бы в  чем-нибудь  урезать
себя.
   Десять часов, иду в редакцию. Человек с ножницами роется в куче  старых
газет, редактор еще не приходил. Он предлагает  мне  оставить  мою  пухлую
рукопись, а я даю ему понять, что это не простая рукопись,  и  убедительно
прошу передать ее в собственные руки редактора. Позднее  я  сам  зайду  за
ответом.
   - Ладно! - сказал Человек-Ножницы и снова принялся за свои газеты.
   Мне показалось, что он отнесся к делу слишком спокойно, но я промолчал,
с притворным равнодушием кивнул ему и ушел.
   Теперь у меня было много свободного времени. Хоть бы небо  прояснилось!
Погода  омерзительная  -  ни  ветра,  ни  мороза;  дамы  предусмотрительно
раскрыли зонтики, а шляпы на головах у мужчин имеют  смешной  и  печальный
вид. Я снова иду на рынок, рассматриваю зелень и розы. Вдруг кто-то кладет
мне руку на плечо, и я оборачиваюсь -  это  "Красная  девица"  желает  мне
доброго утра.
   - Доброе утро? - повторил я полувопросительно, желая поскорей  от  него
отвязаться. Я недолюбливал "Красную девицу".
   Он с любопытством смотрит на большой, аккуратный  сверток  у  меня  под
мышкой и спрашивает:
   - Что это у вас?
   - Я был у Семба и купил кое-что на платье, - безразличным тоном отвечаю
я. - Мне надоело ходить в такой поношенной одежде.  Нельзя  же  без  конца
пренебрегать своей внешностью.
   Он смотрит на меня с изумлением.
   - Ну а вообще как дела? - спрашивает он, помолчав.
   - Лучшего и желать нельзя!
   - Нашли себе какое-нибудь занятие?
   - Занятие? -  повторяю  я  с  нарочитым  удивлением.  -  Да  будет  вам
известно, что я служу бухгалтером в оптовой фирме Кристи.
   - Вот как! - говорит он, попятившись. - Ах ты господи, до чего же я рад
за вас. Глядите же не раздавайте денег всяким попрошайкам. Всего доброго.
   Отойдя немного, он снова возвращается, указывает палкой на мой  сверток
и говорит:
   -  Позвольте  рекомендовать  вам  моего  портного.  Более   элегантного
портного, чем Исаксен, вам не сыскать. Скажите, что вы от меня.
   И зачем ему понадобилось совать нос в мои дела?  Что  ему  до  того,  к
какому портному я пойду? Я рассердился; этот пустой расфранченный  человек
раздражал меня, и я довольно грубо напомнил ему о десяти  кронах,  которые
он как-то у меня занял. Но не успел он  ответить,  как  я  раскаялся,  что
потребовал у него долг, смутился и опустил глаза; в  это  время  мимо  нас
проходила дама, я отступил, чтобы пропустить ее, и воспользовался  случаем
уйти.
   Куда мне деваться, где ждать? Идти в кофейню с  пустым  карманом  я  не
мог, и к знакомым в это время дня нельзя было зайти. Я бесцельно побрел по
городу, между рынком и Гренсеном, прочитал "Вечерние новости", только  что
вывешенные на доске, прошелся  по  улице  Карла-Юхана,  потом  повернул  и
направился к храму Спасителя, где нашел спокойное  местечко  на  кладбище,
подле часовни.
   Воздух здесь был влажный, я сидел в тишине, думал,  задремывал  и  зяб.
Время шло. Можно ли  быть  уверенным,  что  мой  фельетон  -  это  хоть  и
маленький, но вдохновенный шедевр? Бог знает, нет ли в  нем  ошибок!  Если
подумать хорошенько, его ведь могут вовсе не принять,  просто-напросто  не
принять! Пожалуй, он попросту посредственный, а то  и  безнадежно  плохой,
кто мне поручится, что его уже не швырнули в  корзину  для  бумаги?..  Мое
душевное спокойствие было нарушено, я вскочил и бросился прочь с кладбища.
   На Акерсгатен я заглянул через витрину в лавку и увидел, что  на  часах
только начало первого. Это меня вконец расстроило, ведь я был уверен,  что
уже далеко за полдень, а идти к редактору раньше четырех было  бесполезно.
Меня одолевали мрачные предчувствия относительно судьбы  моего  фельетона;
чем больше я думал об этом, тем мне представлялось невероятнее, что я  мог
написать нечто сносное в таком  порыве,  почти  во  сне,  когда  мой  мозг
лихорадило и мысли блуждали. То был, конечно, просто самообман, и все утро
я радовался зря! Еще бы!.. Я быстро  шел  по  Уллевольсвейен,  мимо  холма
Святого Генриха, миновал  пустыри,  зашагал  по  узким,  странным  улицам,
прилегающим к лесопилке, мимо строек и  огородов  и  очутился  наконец  на
большой дороге, которой не видно было конца.
   Здесь я остановился и решил повернуть назад.  Ходьба  согрела  меня,  и
назад я шел медленно, повесив нос.  Мне  встретились  два  воза  с  сеном.
Возчики лежали навзничь на сене и пели, оба босые, с круглыми,  беспечными
лицами. Идя им навстречу, я думал, что они  заговорят  со  мной,  отпустят
какое-нибудь замечание или начнут смеяться,  и,  когда  я  подошел  к  ним
довольно близко, один из них громко осведомился, что у меня под мышкой.
   - Одеяло, - ответил я.
   - Который час? - спросил он.
   - Точно не знаю, наверно, около трех.
   Тогда оба засмеялись и поехали дальше. Но  вдруг  меня  ожгла  боль  от
удара кнутом по уху,  и  шляпа  слетела  с  головы;  эти  парни  не  могли
удержаться, чтобы не подшутить надо мною. Возмущенный, я схватился за ухо,
подобрал шляпу на краю канавы и поше