у  прохожих,  поглядывал  на
птичек, прыгавших по тротуару,  присматривался  к  булыжникам  мостовой  и
находил в их расположении различные знаки и  странные  фигуры.  Наконец  я
вышел на площадь, к стортингу.
   Остановившись как вкопанный, я смотрю на извозчиков. Они расхаживают по
площади и переговариваются, а лошади  стоят,  понурив  головы,  удрученные
скверной погодой. "Ну, вперед!" - сказал я себе и подтолкнул себя локтями.
Я быстро подошел к первой коляске и сел.
   - Уллевольсвейен, тридцать семь! - крикнул я.
   И мы поехали.
   По дороге извозчик начал  оборачиваться  назад,  поглядывать  на  меня,
сидевшего под просмоленным холстом. Неужели он что-то заподозрил? Не  было
ни малейшего сомнения, что мое поношенное  платье  обратило  на  себя  его
внимание.
   - Мне  нужно  навестить  одного  господина!  -  крикнул  я  ему,  чтобы
предупредить  его  расспросы.  И  я  убедительно  объяснил  ему,  как  мне
необходимо навестить этого господина.
   Мы останавливаемся у дома номер  тридцать  семь,  я  выскакиваю,  бегом
поднимаюсь по лестнице на третий этаж и дергаю  звонок,  который  отчаянно
дребезжит.
   Горничная отворяет дверь; я обращаю внимание на то, что в  ушах  у  нее
золотые серьги, а на серой блузке черные пуговицы. Она  испуганно  смотрит
на меня.
   Я спрашиваю Хьерульфа, Иоахима Хьерульфа,  ну,  того,  который  торгует
шерстью, одним словом, его ни с кем не спутаешь...
   Горничная качает головой.
   - Хьерульф здесь не живет, - говорит она.
   Взглянув на меня, горничная хочет закрыть  дверь.  Она  произнесла  эту
фамилию легко, без малейшей запинки, словно действительно знает  человека,
которого я ищу, только ей лень вспоминать. В ярости  я  повернулся  к  ней
спиной и сбежал вниз по лестнице.
   - Его нет здесь! - крикнул я извозчику.
   - Нет здесь?
   - Нет. Поезжайте на Томтегатен, номер одиннадцать.
   Мое волнение отчасти передалось кучеру; он, видно,  подумал,  что  надо
спасать человеческую жизнь, и тотчас же рванул с места. Он громко  понукал
лошадей.
   - А как фамилия этого господина? - спросил он, обернувшись на козлах.
   - Хьерульф, тот, что торгует шерстью. Хьерульф.
   Извозчику тоже показалось, что он знает этого человека. А не  носит  ли
он светлого костюма?
   - Как вы сказали? - воскликнул я. - Светлого костюма?  Да  вы  в  своем
уме? Что я, по-вашему, шутки шутить буду?
   Этот светлый костюм испортил мне всю музыку, ведь  я  представлял  себе
Хьерульфа совсем не таким.
   - Как бишь его фамилия? Хьерульф?
   - Ну, да, - ответил я. - А что тут странного?  В  этой  фамилии  ничего
плохого нет.
   - А он не рыжий?
   Вполне возможно, что он рыжий, и когда извозчик  упомянул  об  этом,  я
вдруг твердо решил, что так оно и есть.  Я  был  признателен  извозчику  и
сказал, что он сразу сообразил, кого я ищу; ведь все обстоит  именно  так,
как он говорил.
   - Было бы весьма странно, - заметил я, - не окажись он рыжим.
   - Стало быть, его-то я и возил раза два, - сказал кучер. - У  него  еще
была в руке суковатая палка.
   Тут уж этот человек встал предо мною как живой, и я сказал:
   - Хе-хе, никто еще не видал этого господина без суковатой палки в руке.
Уж на этот счет будьте спокойны, будьте совершенно спокойны.
   Да, без сомнения, это был тот самый  человек,  которого  он  возил.  Он
узнал его...
   Мы ехали так быстро, что из-под подков сыпались искры.
   Хотя я был очень взволнован, я ни на миг не потерял  присутствия  духа.
Мы проехали мимо постового, и я обратил  внимание,  что  у  него  бляха  с
номером 69. Это число поражает меня до глубины души, вонзается мне в мозг,
как заноза. 69, именно 69, уж я не забуду!
   Я откинулся на спинку сиденья, весь во власти диких фантазий,  съежился
под просмоленным холстинным верхом, чтобы никому  не  было  видно,  как  я
шевелю губами, и начал самым нелепым образом разговаривать  сам  с  собой.
Безумие бушевало в моем мозгу, и я дал ему волю, вполне сознавая, что стал
жертвой порывов, противостоять которым  не  в  силах.  Я  начал  смеяться,
безмолвно и неистово, без малейшего к тому повода,  веселый  и  пьяный  от
двух кружек пива.  Мало-помалу  мое  возбуждение  проходит,  я  все  более
успокаиваюсь. Я чувствую, как ноет у  меня  палец,  и  сую  его  за  ворот
рубахи,  чтобы  немного  согреть.  Но  вот  мы  на  Томтегатен.   Извозчик
останавливается.
   Я вылезаю из коляски медленно,  ни  о  чем  не  думая,  отяжелевший,  с
головой, словно налитой свинцом. Я прохожу  через  подъезд,  оттуда  -  во
двор, пересекаю его наискось, оказываюсь перед дверью, открываю ее и  вижу
перед собой как бы прихожую в два окна. Там, в углу, два сундука, один  на
другом, а у стены старая, некрашеная лежанка, покрытая ковром.  Справа,  в
соседней комнате, слышится голос и детский крик, а надо  мной,  во  втором
этаже, удары молотка по железу. На все это я обращаю внимание  сразу,  как
только вхожу.
   Я преспокойно иду через всю квартиру к другой двери,  не  торопясь,  не
помышляя о бегстве, отворяю ее и выхожу на соседнюю  улицу.  Я  смотрю  на
дом, через который только что  прошел,  и  читаю  вывеску  "Пансионат  для
приезжих".
   У меня нет намерения бежать, скрыться от извозчика, который меня  ждет;
я преспокойно иду по улице, без  всякого  страха,  не  чувствуя  за  собой
ничего дурного. Хьерульф,  торговец  шерстью,  так  долго  занимавший  мои
мысли, человек, в существование которого я верил и которого мне непременно
нужно было найти,  вдруг  исчез,  испарился  вместе  с  другими  безумными
выдумками, которые появлялись, а потом исчезали; теперь он  маячил  передо
мною лишь как смутный образ, как далекое воспоминание.
   Чем дальше я шел, тем рассудительней становился, я чувствовал тяжесть и
усталость, еле волочил ноги. А снег все падал большими  мокрыми  хлопьями.
Наконец я вышел на Гренланн, к самой церкви,  и  там  присел  на  скамейку
отдохнуть.  Прохожие  с  удивлением  смотрели  на  меня.  Я  погрузился  в
раздумье.
   Великий боже, как я обездолен! Вся моя жалкая жизнь так постыла мне,  я
так бесконечно устал,  что  больше  не  стоит  труда  бороться,  не  стоит
поддерживать ее. Невзгоды  доконали  меня,  они  были  слишком  суровы;  я
совершенно разбит, стал  собственной  жалкой  тенью.  Плечи  мои  поникли,
перекосились, я ходил скрючившись, чтобы хоть немного унять боль в  груди.
Два дня назад, у себя дома, я осмотрел свое тело - и не мог удержать слез.
Несколько недель я не менял рубашки, она вся задубела от пота и  до  крови
натирала мне  пупок;  растертое  место  кровоточило,  и  хотя  боли  я  не
чувствовал, было так грустно  носить  на  себе  эту  рану.  Я  не  мог  ее
залечить, и сама по себе она не заживала; я промыл ее, осторожно  вытер  и
снова надел ту же рубашку. Что ж было делать...
   Я сижу на скамейке, думаю  обо  всем  этом,  и  мне  очень  грустно.  Я
противен себе; даже руки мои кажутся мне омерзительными.  Эти  слабые,  до
непристойности немощные руки вызывают у меня досаду; я сержусь,  глядя  на
свои тонкие пальцы, ненавижу свое хилое тело, содрогаюсь  при  мысли,  что
должен влачить, ощущать эту бренную оболочку. Господи,  хоть  бы  все  это
скорей кончилось! Как я хочу умереть!
   Совершенно растоптанный, оскверненный и униженный в собственных глазах,
я безотчетно встал и пошел домой. По дороге я увидел вывеску над воротами:
"Йомфру  Андерсен,  лучшие   саваны,   в   подворотне   направо".   "Какие
воспоминания!" - сказал я, и мне вспомнился  мой  чердак  на  Хаммерсборг,
маленькая качалка, газетные обои вокруг двери, объявление смотрителя маяка
и свежий хлеб булочника Фабиана Ольсена. Ах, в то время  мне  жилось  куда
лучше, чем теперь; однажды  ночью  я  написал  фельетон,  за  который  мне
уплатили десять крон, теперь же я больше ничего не  мог  написать,  совсем
ничего, стоило мне приняться за дело, и  все  мысли  исчезали  у  меня  из
головы. Да, пора, кончать! Я шел, не останавливаясь.
   По мере того как я подходил  к  мелочной  лавке,  мной  все  неотвязнее
овладевало  смутное  ощущение  опасности;  но  я  был  тверд   в   решении
добровольно сознаться в своем поступке. Вот я  преспокойно  поднимаюсь  по
ступенькам, в дверях  сталкиваюсь  с  маленькой  девочкой,  которая  несет
чашку, пропускаю ее и  закрываю  за  собой  дверь.  Приказчик  и  я  снова
оказываемся с глазу на глаз.
   - Скверная погода, не правда ли? - говорит он.
   К чему эти  увертки?  Почему  он  не  схватил  меня  сразу?  Охваченный
яростью, я говорю:
   - Я пришел вовсе не за тем, чтобы болтать о погоде.
   Моя горячность смущает его, этот ничтожный торгаш ничего не может взять
в толк; ему и в голову не приходит, что я украл у него пять крон.
   - Разве вы не знаете, что я обжулил вас? - с раздражением  говорю  я  и
весь дрожу, задыхаюсь, готовый заставить его действовать, если  он  станет
еще мешкать.
   Но он, бедняга, ни о чем не подозревает.
   Ах ты господи, среди  каких  глупцов  приходится  жить!  Я  осыпаю  его
бранью, в подробности объясняю, как было дело, показываю ему, где я  стоял
и где стоял он, когда это произошло, где лежали деньги, как я  их  взял  и
зажал в кулаке,  -  и  до  него  наконец  доходит,  но  он  все  равно  не
предпринимает ничего. Он только вертит головой, прислушивается к шагам  за
стенкой, делает мне знаки, чтобы я говорил потише, и наконец изрекает:
   - Да, вы поступили нехорошо!
   - Нет, погодите! - кричу я, обуреваемый  духом  противоречия,  стараясь
вывести его из себя. - Вы жалкий торгаш, где вам понять, но я поступил  не
так уж подло! Не думайте, что я присвоил эти деньги, нет, я  не  собирался
ими воспользоваться, ведь я честный человек и мне это противно...
   - Что же вы с ними сделали?
   - Да будет вам известно,  что  я  отдал  их  бедной  старухе,  все,  до
последней монетки. Такой уж я человек, у меня сердце не каменное, я  жалею
бедняков...
   Он задумался, у него нет уверенности в  том,  что  я  честный  человек.
Наконец он спрашивает:
   - А отчего вы не вернули деньги?
   - Да поймите же, - нагло отвечаю я. - Мне  не  хотелось  причинять  вам
неприятности, я решил пощадить вас.  И  вот  награда  за  благородство.  Я
пришел сюда и вот уже сколько времени объясняю вам, как было дело,  а  вы,
совсем потеряв стыд, и не думаете сводить со мной счеты. Поэтому я  умываю
руки. И вообще, ну вас к черту. Имею честь!
   Я ушел, громко хлопнув дверью.
   Но когда я вернулся в свое жилище, в эту сумрачную дыру, весь  вымокший
от сырого снега, моя воинственность вдруг  исчезла,  и  я  опять  сник.  Я
пожалел, что так нападал на бедного приказчика, я плакал, хватал  себя  за
горло, дабы наказать себя  за  подлую  выходку,  и  каялся.  Он,  конечно,
насмерть перепугался за свое место и не посмел поднять шум из-за этих пяти
недостающих крон. А я воспользовался его страхом, кричал  на  него,  язвил
его каждым словом. А сам хозяин, пожалуй, был за стенкой и  каждую  минуту
мог выйти поглядеть, что случилось. Правда, мыслима ли худшая низость!
   Эх, почему меня не задержали? Тогда все было бы кончено. Я сам  дал  бы
надеть на себя  кандалы.  Не  оказал  бы  ни  малейшего  сопротивления,  -
напротив, помог бы себя арестовать.  Господи  всемогущий,  я  жизнь  готов
отдать за единый миг счастья! Всю свою жизнь  -  за  чечевичную  похлебку!
Хоть на этот раз внемли моим мольбам!..
   Я лег спать в мокрой одежде; у меня была смутная  мысль,  что  ночью  я
могу умереть, и, собрав последние силы, я привел в порядок  свою  постель,
чтобы утром она выглядела прилично. Я улегся и скрестил руки на груди.
   И вдруг мне вспомнилась Илаяли. Как мог я не  вспоминать  о  ней  целый
вечер! В моей душе  снова  начинает  брезжить  свет,  тоненький  солнечный
лучик, от которого мне так благостно тепло. Солнце светит  все  ярче,  это
кроткое, нежное, ласковое сияние, сладко опьяняющее меня. А  потом  солнце
начинает  жечь,  опаляет  мои  виски,  пожирает  свирепым   пламенем   мой
измученный мозг. Теперь перед глазами у меня сверкает костер, небо и земля
объяты пожаром, передо мною огненные люди и звери, огненные горы, огненные
дьяволы, бездна, пустыня, весь мир пылает, дымный пламень Судного дня.
   Больше я ничего не видел и не слышал...
   На  другой  день  я  проснулся  весь  в  поту;  меня  трепала  жестокая
лихорадка. Поначалу я плохо понимал, что со мной случилось,  с  удивлением
озирался, чувствуя в себе какой-то перелом, совершенно не узнавая себя.  Я
ощупывал свои руки и ноги, изумлялся, что  окно  в  этой  стене,  а  не  в
противоположной; со двора слышались удары лошадиных копыт, а мне казалось,
будто эти звуки доносятся откуда-то сверху. И к тому же меня тошнило...
   Мокрые, холодные волосы упали мне на лоб;  я  приподнялся  на  локте  и
посмотрел на подушку: мокрые волосы лежали и здесь мелкими клочьями. Ноги,
обутые в башмаки, распухли за ночь, я с трудом мог шевелить пальцами.
   Время близилось к вечеру, уже начало  смеркаться,  поэтому  я  встал  с
постели и принялся бродить по  комнате.  Я  семенил  осторожными  шажками,
чтобы не потерять равновесия и уберечься от  боли  в  ногах.  Я  не  очень
страдал, и мне не хотелось плакать, вообще я не был печален,  наоборот,  я
был очень радостен и уже не желал иной судьбы.
   Потом я вышел из дому.
   Единственное, что меня все же мучило, несмотря на  отвращение  к  пище,
был голод. Я снова начал чувствовать низменный аппетит, сосущее ощущение в
животе, которое становилось все сильнее.  Боль  немилосердно  терзала  мою
грудь, там шла какая-то безмолвная, странная возня.  Казалось,  с  десяток
крошечных зверьков грызли ее то  с  одной,  то  с  другой  стороны,  потом
затихали и снова принимались за дело, бесшумно вгрызались в меня,  выедали
целые куски...
   Я не заболел, но был истощен и обливался потом. Я надеялся отдохнуть на
площади, но путь туда был долог  и  тяжел;  и  все  же  я  добрался  туда,
остановился на углу улицы, вливавшейся в площадь. Пот стекал мне в  глаза,
застилал стекла очков, слепил меня, и я остановился, чтобы вытереть  лицо.
Я не видел, где стоял, не думал об этом; вокруг  раздавался  оглушительный
шум.
   Вдруг слышится окрик, громкий, отрывистый: "Поберегись!" Я  слышу  этот
окрик, я отлично слышу его и  шарахаюсь  в  сторону,  делаю  быстрый  шаг,
насколько мне позволяют  слабые  ноги.  Хлебный  фургон,  словно  свирепое
чудовище, проносится мимо, колесом  задевает  полу  моей  куртки;  будь  я
немного проворнее, все кончилось бы благополучно. Я, пожалуй, мог бы  быть
попроворнее, чуть-чуть попроворнее, сделай  я  еще  небольшое  усилие;  но
теперь было уже поздно, колесо проехало по мне и отдавило на ноге  пальцы;
я чувствовал, что два пальца как бы перекосились.
   Кучер на  всем  ходу  осадил  лошадей;  он  оборачивается  и  испуганно
спрашивает, что со мной. О, могло быть гораздо хуже... Не бог  весть,  как
страшно... не думаю, чтобы был перелом... Ах, сделайте милость...
   Я как мог быстрей поплелся к скамейке; толпа, глазевшая на  меня,  была
мне неприятна. Ведь меня же не  задавило  насмерть,  и  раз  уж  это  было
неизбежно, я отделался довольно легко. Хуже всего было то,  что  пострадал
башмак, подошва почти совсем оторвалась,  и  носок  походил  на  разинутую
пасть. Я поднял ногу и увидел в этой пасти кровь. Что ж, никто из  нас  не
виноват,  кучер  вовсе  не  хотел  усугублять  мое  и  без  того  скверное
положение. Но я мог бы попросить его бросить мне небольшой хлебец,  и  он,
пожалуй, не отказал бы в моей просьбе.  Он  охотно  сделал  бы  мне  такую
услугу. Да пребудет же с ним милость господня за это!
   Голод нестерпимо мучил меня, и я не знал, как мне избавиться от  своего
постыдного аппетита. Я ерзал на скамейке, потом подобрал колени  к  груди.
Когда стемнело, я поплелся к ратуше - бог знает, как я добрался туда, -  и
сел у балюстрады. Я оторвал карман от своей куртки и принялся жевать  его,
впрочем, совершенно бессознательно, насупясь, устремив глаза в  пустоту  и
ничего не видя. Я слышал крики детей, игравших  подле  меня,  и  время  от
времени смутно угадывал прохожих; больше я не воспринимал ничего.
   Потом мне вдруг пришло в голову пойти на рынок и раздобыть кусок сырого
мяса. Я встал, прошел вдоль балюстрады к дальнему концу  крытого  рынка  и
стал спускаться  по  лестнице.  Немного  не  доходя  до  мясных  рядов,  я
обернулся назад  и  сердито  прикрикнул  на  воображаемую  собаку,  словно
приказывая ей остановиться на месте, а потом  смело  обратился  к  первому
попавшемуся мяснику.
   - Не откажите в любезности, дайте кость для моей собаки! - сказал я.  -
Только кость, без мяса: просто собаке нужно держать что-нибудь в зубах.
   Мне дали  кость,  превосходную  косточку,  на  которой  еще  оставалось
немного мяса, и я спрятал ее под курткой. Я так горячо благодарил мясника,
что он посмотрел на меня с изумлением.
   - Не стоит благодарности, - сказал он.
   - Ах, не говорите, - пробормотал я. - Вы так любезны.
   И я стал подыматься по лестнице. Сердце мое колотилось.
   Я свернул в глухой переулок  и  остановился  у  каких-то  развалившихся
ворот. Здесь было совсем темно, и я,  радуясь  этой  благодатной  темноте,
стал глодать кость.
   Она была безвкусна; от нее исходил омерзительный запах спекшейся крови,
и меня вскоре стошнило. Потом я снова попробовал приняться за кость;  если
б я мог удержать хоть кусочек, это, конечно,  оказало  бы  свое  действие,
нужно было  только  удержать.  Но  меня  снова  стошнило.  Я  рассердился,
решительно оторвал зубами кусочек мяса и насильно проглотил  его.  Но  все
было-тщетно; как только кусочки мяса  согревались  в  животе,  они  тотчас
извергались оттуда. Я в неистовстве стискивал кулаки, плакал от бессилия и
яростно грыз кость; я обливался слезами, кость стала грязной и  мокрой  от
этих слез, меня рвало, я выкрикивал проклятия, снова грыз кость и плакал в
отчаянье, и меня снова рвало. Я громко проклинал весь божий свет.
   Тишина. Вокруг ни души, всюду темнота и безмолвие. Моя душа в  страшном
смятении, я тяжело  и  шумно  дышу,  обливаясь  слезами,  и  со  скрежетом
зубовным извергаю из себя один за другим кусочки мяса,  которые  могли  бы
хоть немного меня насытить. Я ничего не могу поделать, как ни стараюсь,  и
в бессильной ярости, в неистовой злобе швыряю  кость  в  подворотню,  дико
кричу, возношу хулы к небу, хриплым, надтреснутым  голосом  измываюсь  над
именем божиим, воздеваю руки со скрюченными, как когти, пальцами... Эй ты,
всевышний Ваал, тебя нет, но если б ты был, я проклял бы тебя так  ужасно,
что в небе твоем воспылал бы адский пламень. Эй ты, я  готов  был  служить
тебе, но ты отринул меня, и теперь я навеки от тебя отвернулся, потому что
ты упустил свой час. Эй ты, я знаю, что скоро  умру,  и  сейчас,  у  двери
гроба, я все равно плюю на тебя, всевышний Апис. Ты хотел  подчинить  меня
силой, не зная, что меня нельзя сломить. Неужели ты не знаешь  этого?  Или
ты сотворил сердце мое во сне? Эй ты, всем своим существом, всеми  фибрами
души я презираю тебя, я торжествую и плюю  на  твою  благодать.  Отныне  я
отрекаюсь от твоего промысла и  твоей  сущности,  я  прокляну  самую  свою
мысль, если она вновь обратится к тебе, и  раздеру  свои  уста,  если  они
вновь произнесут имя твое. Эй ты, если ты есть,  вот  тебе  мое  последнее
слово, - ныне, и присно, и во веки веков я говорю тебе: прощай. Я умолкаю,
и отворачиваюсь от тебя, и пойду дальше своей дорогой...
   Тишина.
   Я весь дрожу от волнения и страданий, я не двигаюсь с места и все шепчу
проклятья и хулы, всхлипывая  и  горько  рыдая,  разбитый  и  обессиленный
безумной вспышкой ярости. Ах, все это книжные разглагольствования, даже  в
своем ничтожестве я стараюсь выражаться красиво. Я стою у ворот с полчаса,
и шепчу, и всхлипываю, схватившись за столб. Вдруг я  слышу  голоса,  двое
прохожих приближаются ко мне, о чем-то разговаривая. Отпрянув от ворот,  я
плетусь вдоль домов и снова выхожу на освеще