тарался освоить все,  чем занимались в мастерской,
и, как и я, обладал уникальной способностью моментально улавливать сходство.
     - К десяти годам меня сделали учеником. К пятнадцати, - продолжал он, -
всем стало очевидно, что у меня талант. Даже Бескудников почувствовал угрозу
себе, поэтому дал  мне задание, которое все считали  невыполнимым. Он обещал
перевести меня в подмастерья,  если я от руки нарисую рублевую купюру - лицо
и изнанку - так,  что ее примут за настоящую торговцы на рынке, а у них глаз
острый.
     Грегори усмехнулся.
     -  В те  времена фальшивомонетчиков  вешали как  раз там,  на  рыночной
площади.
x x x
     Шесть  месяцев  потратил юный Грегорян на банкноту, и  все работавшие в
мастерской  сочли ее  безупречной. А  Бескудников  сказал, что  это  детский
лепет, и разорвал ее на мелкие кусочки.
     Грегорян  сделал рубль  еще  лучше,  снова провозившись шесть  месяцев.
Бескудников заявил,  что вторая банкнота  вышла  еще хуже  первой,  и бросил
бумажку в огонь.
     В третий раз Грегорян бился над своим рублем целый год и сделал его еще
лучше. Все это время  он, разумеется,  исполнял  свои обычные обязанности по
мастерской  и  по дому. Кончив третью подделку, он положил ее  в  карман.  А
вместо нее показал Бескудникову настоящий рубль, с которого копировал.
     Как  он и  ожидал,  старик  опять поднял его на  смех.  Но прежде,  чем
Бескудников успел  уничтожить  рубль, Грегорян  выхватил у  него банкноту  и
побежал на рынок.  Там на этот, настоящий рубль он  купил коробку  сигар, да
еще заверил табачника, что рубль  уж точно настоящий, ведь он из  мастерской
императорского денежного гравера Бескудникова.
     Бескудников пришел в ужас, когда мальчик вернулся с сигарами. Он  вовсе
не  хотел, чтобы подмастерье пошел с подделкой на рынок. Возможность пустить
купюру в обращение была только  доказательством ее  совершенства. Он таращил
глаза,  лоб  покрылся  потом, дыхание  стало  прерывистым  - видно было, что
человек-то он  честный,  а поступал  так  с  учеником  просто  из  ревности.
Поэтому- то настоящий рубль, сделанный, между прочим, его одаренным учеником
по гравюре самого Бескудникова, показался ему подделкой.
     Что   теперь  было   делать  старику?  Табачник,  конечно,   распознает
фальшивку,  а  откуда  она  -  известно.  И  что  потом?  Закон  есть закон.
Императорский гравер и его ученик будут вместе повешены на рыночной площади.
     -  К его  чести,  - сказал Дэн Грегори, -  он решил  сам  вернуть  этот
роковой, как он  считал, клочок бумаги. Попросил  у меня рубль, с которого я
копировал. А я, разумеется, дал свою безупречную подделку.
x x x
     Бескудников наплел  табачнику  историю  про то,  что рубль,  на который
ученик купил сигары, ему особенно дорог как  память.  Табачнику-то  было все
равно, он отдал настоящий рубль и взял фальшивый.
     Старик, сияя, вернулся в мастерскую. Но, едва переступив порог, заорал,
что изобьет  Грегоряна до  полусмерти.  До сих  пор  Дэн, как  и  полагалось
послушному ученику, послушно сносил порки.
     А на этот раз мальчишка отбежал подальше и захохотал.
     - Еще смеешься, когда такое происходит! - закричал Бескудников.
     - Смеюсь  и  всю  жизнь  буду над  вами смеяться, -  ответил ученик.  И
рассказал о подмене.
     -  Вам больше нечему меня учить.  Я  далеко превзошел вас, только гений
способен  так одурачить  императорского гравера,  чтобы тот  пустил на рынок
фальшивый рубль! Если нам вместе на рыночной площади накинут петли на шею, я
перед смертью скажу вам кое-что. Скажу:  вы были правы, я не так  талантлив,
как думал. Прощай, жестокий мир, прощай!
13
     Дерзкий Дэн  Грегорян  в тот  же  день  бросил  работу у Бескудникова и
быстро нашел место подмастерья у другого художника,  гравера и декоратора по
шелку, который делал театральные афиши и  иллюстрировал детские книжки.  Его
подделка так и не  обнаружилась, а если обнаружилась, никто не заподозрил ни
его, ни Бескудникова.
     -  И уж Бескудников никогда никому не рассказывал, почему поссорился со
своим лучшим учеником.
x x x
     Он сказал мне, что ради моей же пользы так скверно меня принял.
     -  Ведь я  был  гораздо младше  тебя, когда  превзошел Бескудникова,  -
продолжал  он,  - а  значит, попусту время будем тратить, если поручим  тебе
что-нибудь  вроде  копирования  рубля.  -  Казалось,  он  перебирает  в  уме
возможные задания,  но  не  сомневаюсь, свой  дьявольский  план он  придумал
задолго до моего приезда.
     - Так! -  воскликнул  он. - Кажется, нашел! Поставишь мольберт примерно
там, где сейчас  стоишь. И  напишешь эту комнату так, чтобы было не отличить
от фотографии. Не слишком сложно? Да нет, думаю, ничего.
     С трудом я выдавил:
     - Ничего, сэр.
     - Вот и отлично! - сказал он.
x x x
     Только что я побывал  в Нью-Йорке, впервые за последние  два года. Идея
съездить туда, и притом одному, принадлежала Цирцее Берман - доказать самому
себе, что я еще совершенно здоровый  мужчина, не  нужна мне никакая помощь и
вовсе я не  инвалид. Сейчас середина августа. Она  здесь  уже  два месяца  с
лишним, значит, я уже два месяца пишу эту книгу!
     Нью-Йорк станет для меня источником  молодости, уверяла  она, стоит мне
только  повторить путь, который  я проделал много-много  лет назад,  приехав
сюда из Калифорнии.
     - Ваши мускулы докажут, что они почти такие  же  упругие, как  тогда, -
говорила она.  -  Дайте только  волю,  и  ваш  разум докажет, что он так  же
дерзок, так же восприимчив, как тогда.
     Звучало неплохо. Но знаете что? Она готовила мне ловушку.
x x x
     Ее предсказания поначалу сбывались, хотя ее вовсе не заботило, сбудутся
они или  нет. Ей просто  нужно  было на некоторое время избавиться от меня и
делать у меня в доме все, что заблагорассудится.
     Хорошо  хоть в картофельный амбар она не вломилась, хотя  вполне могла,
имей она достаточно времени и лом с топором. А лом и топор добыть несложно -
надо просто заглянуть в каретный сарай.
x x x
     И правда, повторяя свой путь от Центрального  вокзала к трем особнякам,
составлявшим дом Грегори, я почувствовал себя помолодевшим  и  бойким. Я уже
знал,  что  его дом снова разделили  на три  отдельных дома.  Разделили  его
примерно тогда,  когда  умер отец,  за три года  до  вступления  Соединенных
Штатов в войну.  В  какую?  Конечно,  в Пелопонесскую. Помнит ли кто-нибудь,
кроме меня, Пелопонесскую войну?
x x x
     Начну сначала:  дом Грегори снова  превратился  в  три  особняка вскоре
после того,  как Дэн, Фред и Мерили уехали в Италию, чтобы принять участие в
великом  социальном  эксперименте Муссолини.  Хотя  Дэну и Фреду было  тогда
изрядно за пятьдесят, они испросили и получили лично от Муссолини разрешение
носить  форму офицеров итальянской пехоты, правда, без  знаков  различия,  и
зарисовывать с натуры боевые действия итальянской армии.
     Они  погибли  почти  за год до  вступления Соединенных  Штатов в  войну
против  Германии,  Японии  и,  в  числе прочих,  против  Италии. Они погибли
примерно седьмого декабря  1940 года в Египте, около Сиди-Баррани, где всего
тридцать тысяч  англичан  разбили восьмидесятитысячную  армию  итальянцев  и
взяли  в   плен  сорок   тысяч  итальянских  солдат   и   четыреста   единиц
огнестрельного оружия, - все это я вычитал из Британской энциклопедии.
     Когда  в  Британской  энциклопедии  говорится  о  взятом  огнестрельном
оружии, имеются в виду не винтовки  и не пистолеты. Подразумеваются  тяжелые
орудия.
     И  раз  уж  Грегори  и его правая рука  Фред были  помешаны на  оружии,
следует  сказать,  что прикончили  их  танки  "Матильда"  и  винтовки  марок
"Стенз", "Бренз" и "Энфилд", да еще со штыками.
x x x
     Почему Мерили поехала в Италию с Грегори и Джонсом? Она любила Грегори,
а Грегори любил ее.
     Как все просто, правда?
x x x
     Самый  восточный из  принадлежавших Грегори домов, как обнаружил  я  во
время  поездки  в Нью-Йорк, сейчас  служит  офисом и  резиденцией  делегации
Эмирата  Салибар  в Организации  Объединенных  Наций.  Об Эмирате Салибар  я
услышал впервые  и не смог найти его в  своей  Британской энциклопедии.  Под
таким названием я нашел  только маленький городишко в пустыне,  с населением
одиннадцать тысяч, примерно как Сан-Игнасио. Цирцея Берман говорит, что пора
купить новую энциклопедию, а заодно несколько новых галстуков.
     Большая дубовая дверь с массивными петлями не изменилась, но  молоток в
виде  Горгоны исчез. Грегори  взял его с  собой в  Италию, и я  снова увидел
Горгону после войны на двери дворца Мерили во Флоренции.
     Не  исключено, что Горгона сейчас  переселилась  в  другое место, после
того, как графиня Портомаджьоре, которую так любили в Италии и  которую  так
любил я, умерла во сне естественной  смертью на той же неделе, когда ушла из
жизни и моя обожаемая Эдит.
     Ну и неделька выдалась для старого Рабо Карабекяна!
x x x
     Средний особняк разделили  на  пять квартир, по одной на  каждом этаже,
включая цокольный, о чем я узнал по почтовым ящикам и звонкам в холле.
     Но не упоминайте  при мне о  холлах! О них немного погодя.  Всему  свое
время.
x x x
     В среднем доме находилась гостевая, куда  меня поначалу заперли,  прямо
под ней - парадная столовая Грегори, еще ниже библиотека и совсем  внизу,  в
подвальном этаже кладовая его материалов для живописи. Но сейчас меня больше
всего интересовал верхний этаж  - средняя часть студии Грегори с протекавшим
световым люком. Почему-то мне было  очень любопытно, есть ли еще люк, и если
есть, додумались ли, как устранить протечку, или до сих пор  стоят горшки  и
тазы и, когда идет дождь или снег, звучит музыка в духе Джона Кейджа.
     Но спросить было не у кого, и я так ничего и  не выяснил. Так  что вот,
дорогой читатель, первый прокол в моем рассказе. Я так ничего и не выяснил.
     А  вот  и  второй.  Дом  западнее  среднего,  судя по  почтовым ящикам,
разделен на две квартиры: трехэтажную  внизу и двухэтажную  наверху. В  этом
доме  у  Грегори  жила постоянная  прислуга, и моя  небольшая,  но приличная
комната тоже  была здесь.  Комната  Фреда  Джонса  находилась, между прочим,
прямо за комнатой Грегори и Мерили, которая была в Эмирате Салибар.
x x x
     Из особняка с двумя квартирами вышла женщина.
     Хоть  она и тряслась от  старости, но держалась  осанисто  и, очевидно,
когда-то  была очень  хороша собой. Я присмотрелся и  вздрогнул: да я  же ее
знаю. Я ее знал, а она меня - нет. Мы не были знакомы. Но я понял, что видел
ее  молодой, в  фильмах.  Секундой позже вспомнилось и имя. Барбира  Менкен,
бывшая жена Пола Шлезингера. Он давно потерял с ней связь и понятия не имел,
где она. Давно, очень уже давно она не появлялась ни на сцене, ни на экране,
но  это  была   она.   Грета  Гарбо  и  Кэтрин  Хепберн  тоже  живут  где-то
по-соседству.
     Я с ней не заговорил. А если бы заговорил? Что я мог ей сказать? "Пол в
полном здравии и шлет привет"? Или, может быть: "Расскажите, как умерли ваши
родители"?
x x x
     Ужинал я в "Сенчури-клаб", членом которого состою много лет. Оказалось,
там новый метрдотель, и я спросил его, где прежний, Роберто. Выяснилось, что
его прямо перед  клубом насмерть сбил велосипедист-рассыльный, который  ехал
по односторонней улице в запрещенном направлении.
     Я сказал: как жалко! - и метрдотель с готовностью со мной согласился.
     Знакомых  никого не было, и  не  удивительно,  ведь  все, кого я  знал,
умерли. Но  в баре я познакомился с человеком намного меня моложе,  который,
как Цирцея Берман, пишет романы для молодежи. Я спросил его, слышал  ли он о
Полли Медисон, а он в ответ: а вы об Атлантическом океане слышали?
     Мы вместе  поужинали. Жены его в городе не бьыо,  уехала читать лекции.
Она известный сексолог.
     Как можно  деликатнее  я рискнул спросить, не слишком ли обременительно
спать  с  женщиной, имеющей такие познания в технике секса. Закатив  глаза к
потолку, он ответил, что я попал в точку:
     -  Мне  _непрерывно_  приходится  подтверждать, что  я ее действительно
люблю.
x x x
     Остаток вечера  я  тихо  провел  у себя в  номере  в отеле "Алгонквин",
включив  ТВ  на  порнографическую  программу. Не  то  чтобы  смотрел, а так,
поглядывал время от времени.
     Домой я планировал вернуться дневным поездом, но за  завтраком встретил
знакомого истхемптонца, Флойда Померанца. Тот тоже ближе  к вечеру собирался
домой и предложил подвезти  меня в своем огромном  кадиллаке.  Я  с радостью
согласился.
     Способ   передвижения  этот  оказался   таким  приятным!   В  кадиллаке
спокойнее,  чем  в утробе. Я говорил уже, что "Двадцатый  век  лимитед"  был
вроде мчащейся в пространстве утробы, в которую снаружи проникали непонятные
перестуки и гудки. А кадиллак  - вроде гроба. Померанца и меня словно в  нем
похоронили. К черту  суеверия!  Так было нам уютно в  этом  общем просторном
гробу на гангстерский вкус. Хорошо бы хоронить человека вместе с кем- нибудь
еще, кто подвернется.
x x x
     Померанц молол что-то  о попытках собрать осколки своей жизни и склеить
ее  заново.  Ему сорок три года,  как Цирцее  Берман.  Три  месяца  назад он
получил одиннадцать миллионов отступных за то,  что ушел  с поста президента
гигантской телекомпании.
     - Большая часть жизни у меня еще впереди, - сказал он.
     - Да, пожалуй, что так.
     - Как вы думаете, мне еще не поздно стать художником?
     - Никогда не поздно, - сказал я.
x x x
     Раньше,  я знаю, он  спрашивал  у Пола Шлезингера, не поздно ли еще ему
стать  писателем.  Считал,   что  публику   может   заинтересовать  история,
происходившая с ним в телекомпании.
     Шлезингер  потом  сказал:  надо  бы  как-то  убедить  Померанца  и  ему
подобных, а такими кишит Хемптон, что они уже выжали из экономики больше чем
достаточно.  А не  построить ли  в Хемптоне Почетную галерею  разбогатевших,
предложил   Шлезингер,   и  там  в   нишах  расставить  бюсты  председателей
арбитражных  судов, специалистов по  перекупке  акций, любителей перехватить
миллион  в  мутной  воде  да  с  толком его  вложить,  ловких  авантюристов,
золотящих  ручку,   подмазывающих   кого  надо,   а  на  пьедесталах  выбить
статистические данные: кто сколько миллионов ухитрился  легально присвоить и
за какой срок.
     Я  спросил Шлезингера,  буду  ли  удостоен  бюста  в  Почетной  галерее
разбогатевших. Он подумал и пришел к выводу, что в принципе Почетной галереи
я  достоин,  но  только  мои деньги появились  как результат  случая,  а  не
алчности.
     - Ты должен быть  в  Галерее любимчиков  слепой  удачи,  -  сказал  он,
предложив построить  эту галерею в  Лас-Вегасе или Атлантик- Сити,  но потом
передумал:
     - Лучше на Клондайке, наверно. Желающим полюбоваться на Рабо Карабекяна
в Галерее  любимчиков слепой удачи придется  приезжать на собачьих  упряжках
или на лыжах.
     Пол  не может пережить, что  я  унаследовал  долю в  акциях  футбольной
команды  "Цинциннати Бенгалс" и  мне плевать, что там происходит. Он заядлый
футбольный болельщик.
14
     Стало быть,  шофер  Флойда Померанца  подкатил  к  выложенной  плитками
пешеходной дорожке  перед моим домом. Как  граф  Дракула,  я выкарабкался из
нашего  шикарного  гроба,  ослепленный  заходящим  солнцем. Почти  на  ощупь
добрался до парадной и вошел.
     Позвольте  описать холл, который мне предстояло увидеть. Устрично-белые
стены,  как  и повсюду в  доме,  метр  за метром, кроме  цокольного этажа  и
помещения  для  прислуги.  Прямо  передо  мной,  как Град Господень,  должна
мерцать картина Терри Китчена "Таинственное окно". Слева - Матисс, женщина с
черной кошкой  на руках,  стоящая перед  кирпичной  стеной, заросшей желтыми
розами, -  покойная  Эдит честно, по всем  правилам,  купила  эту картину  в
галерее,  подарив мне  ее на  пятую годовщину  нашей  свадьбы.  Справа  Ганс
Хофман, которого  Терри Китчен получил у Филиппа  Гастона в обмен на одну из
своих  картин, а  потом отдал мне, когда я оплатил новую коробку передач для
его цвета детских какашек "бьюика-родмастера" с откидным верхом.
x x x
     Желающим более  подробно узнать о холле нужно найти  февральский выпуск
"Архитектора,  и  декоратора"  за  1981  год.  Там прямо  на  обложке  холл,
сфотографированный  через  открытую  парадную дверь  с  пешеходной  дорожки,
которая тогда по  обе стороны  была обрамлена  шток-розами.  Основная статья
посвящена  дому,  "превосходному  образцу  переделки  декора  викторианского
особняка,  позволившему  сочетать его  с  современной  живописью".  О  холле
говорится: "Уже  то,  что находится  в холле дома  Карабекяна,  - прекрасная
основа  для небольшой,  но  замечательной  музейной  экспозиции  современной
живописи, хотя это лишь легкая закуска перед невероятным пиршеством, которое
ожидает вас дальше, в высоких снежно-белых комнатах".
     Но был ли великий  Рабо Карабекян вдохновителем этого счастливого союза
старого и нового? Нет. Это  покойная Эдит  предложила вытащить мою коллекцию
со склада на свет Божий.  Не забывайте, этот  дом -  родовое владение  семьи
Тафтов, и для Эдит он был полон не только  воспоминаниями о радостных летних
месяцах, которые она  проводила  здесь девочкой,  но  и о  счастливом первом
замужестве. Когда я  перебрался сюда из амбара, она спросила, уютно ли мне в
такой старомодной  обстановке.  Честно, от  всего сердца  я ответил, что мне
нравится все как есть и для меня ничего менять не надо.
     Да, ей Богу, именно Эдит пригласила подрядчиков, заставила содрать обои
до  штукатурки, снять люстры,  заменив  их  вмонтированными  бра,  выкрасить
дубовые  панели,  плинтусы, косяки,  двери,  оконные  переплеты  и  стены  в
устрично-белый цвет!
     Эдит словно помолодела на двадцать лет. Когда работа была окончена, она
сказала, что могла бы умереть, так и не узнав, какой у нее  дар переделывать
и декорировать помещения. А потом обратилась ко мне:
     -  Позвони в компанию "Все  для  дома. Хранение  и доставка"  - (там на
складе  многие годы  пролежала  моя коллекция),  - пусть  они  вынесут  твои
чудесные картины на свет Божий, пусть скажут им: вы отправляетесь _домой_!
x x x
     Но когда, вернувшись  из  Нью-Йорка, я вошел в холл, мне  представилась
такая ужасающая картина,  что, клянусь, я вообразил, будто здесь гулял топор
убийцы.  Я  не шучу!  Казалось,  передо  мной кровь, смешавшаяся  с навозом!
Прошло, наверно, не меньше минуты, пока я осознал,  что  на самом деле вижу:
обои  в огромных,  как кочаны капусты, красных  розах  на фоне коричневатых,
цвета  детских   какашек  плинтусов,  панелей  и  дверей,  и  жесть  цветных
литографий с изображением маленьких девочек  на качелях,  все на паспарту из
пурпурного бархата в золоченых рамах, таких огромных, что они весили, должно
быть, не меньше, чем лимузин, доставивший меня к месту этой катастрофы.
     Взвыл ли я? Говорили, что взвыл. Что  именно?  Потом мне  сказали, что.
Люди меня слышали, я себя - нет. Первыми прибежали кухарка с дочкой, а я вою
и вою:
     - Это не мой дом! Это не мой дом!
     Только подумайте: мне был приготовлен сюрприз,  они с нетерпением ждали
моего возвращения. И вот, хотя я всегда был так  щедр  и великодушен  к ним,
они видят, что я чуть не при смерти, и еле сдерживают хохот!
     Ну и мир!
x x x
     Я спросил у кухарки, и теперь уже слышал себя:
     - Кто это сделал?
     - Миссис  Берман, -  ответила она.  И ведь  держится  так, будто  и  не
понимает, в чем дело.
     - А вы как могли это допустить?
     - Я ведь только кухарка.
     - Я надеялся, вы к тому же и мой друг, - сказал я.
     - Ну  что вы хотите! - сказала  она. Честно говоря,  мы никогда не были
близкими друзьями. - Мне вообще-то нравится, как это выглядит.
     - Вам нравится?
     - Лучше, чем было, - сказала она. Я повернулся к ее дочери.
     - Тебе тоже кажется, что лучше, чем было?
     - Да, - ответила она.
     - Ну,  просто