Курт Воннегут.
   Синяя борода

 Перевод: Л. Дубинской и А. Зверева
 OCR: Д.Соловьев

----------------------------------------------------------------------------
ОТ АВТОРА
     Это   роман,   но  это  и  трюк,  вымышленная  автобиография.  Не  надо
воспринимать  книгу  как  серьезную  историю  абстрактного  экспрессионизма,
первого  значительного  направления живописи,  зародившегося  в  Соединенных
Штатах Америки. Это история  того, как я воспринимаю разные  вещи.  Не более
того.
     Рабо  Карабекяна  никогда  не существовало,  равно  как Терри  Китчена,
Цирцеи Берман, Пола  Шлезингера, Дэна Грегори, Эдит Тафт, Мерили Кемп и всех
остальных персонажей этой книги. Что касается реально существовавших, притом
знаменитых людей, которые мною упомянуты, то я не заставил их делать  ничего
такого, чего они не сделали бы, попав в подобные обстоятельства.
     Позвольте заметить, что многое в  книге -  реакция на  непомерные цены,
которые   в   уходящем   столетии   платили   за   произведения   искусства.
Фантастическая  концентрация  банкнот  дала  возможность  некоторым  людям и
организациям  материально  стимулировать  кое-какие  человеческие  шалости с
неуместной  и потому  огорчительной  серьезностью. Я имею  в  виду не только
детскую  мазню, выдаваемую  за  искусство, но и прочие ребяческие  забавы  -
когда взрослые, как дети, носятся, прыгают или мяч гоняют.
     Или пляшут.
     Или распевают песни.
     Мы для того и существуем, чтобы  помочь друг  другу  справиться со всем
этим, как это ни назови.
                                 Доктор Марк Воннегут
                                 (из письма автору, 1985 г.)

----------------------------------------------------------------------------
СИНЯЯ БОРОДА
     Автобиография Рабо Карабекяна
     (1916-1988)
                        Посвящаю свою книгу Цирцее Берман. Что тут
                        еще пояснять?
                                       Р.К.
1
     Поставив точку  в  своем  жизнеописании,  я  счел  благоразумным  бегло
пройтись по написанному обратным  ходом, и, вернувшись к началу, к моей, так
сказать,  входной двери, приношу извинения прибывающим гостям: "Я обещал вам
автобиографию,  но кое-что пошло не так,  пока я  ее  стряпал. В  результате
биография  оказалась еще  и дневником минувшего беспокойного  лета! Но  если
понадобится, можно в любой момент послать за пиццей. Входите же, входите".
x x x
     Я  -  бывший американский  художник  Рабо  Карабекян,  человек  с одним
глазом.  Я родился  в  Сан-Игнасио,  штат Калифорния, в 1916  году  в  семье
эмигрантов. За эту автобиографию я принимаюсь спустя семьдесят один год. Для
непосвященных в древние тайны арифметики: сейчас, стало быть, 1987 год.
     Я не родился циклопом. Левого глаза я лишился незадолго до конца второй
мировой  войны  в  Люксембурге,  командуя  взводом саперов,  которые  -  вот
любопытно!  - в  гражданской  жизни  были  художниками  разных  направлений.
Вообще-то мы занимались маскировкой, но  в то  время пришлось  сражаться  за
свою  жизнь   как   самой  обычной  пехоте.  Взвод  сформировали  сплошь  из
художников,  поскольку  кому-то  из армейских пришло в голову, что по  части
маскировки художники - то, что надо.
     И правильно: мы были то, что надо!  То, что надо!  Как мы дурили немцев
нашими  мистификациями. Они и  понять не  могли,  что  для них  представляет
опасность  в нашем расположении,  а  что  нет.  Да  к  тому же  нам  и  жить
позволялось  как  художникам,  чихать мы хотели  на  форму да на  всякие эти
военные  ритуалы.  Нас никогда  не включали в обычное  войсковое соединение,
такое, как дивизия или  там даже корпус. Приказы нам отдавал непосредственно
Главный  штаб  Объединенных  экспедиционных сил,  который приписывал  нас то
одному  генералу,  то  другому,  а  они  уже были  наслышаны о  том,  как мы
противника  сбиваем  с  толку.   Генерал  этот  ненадолго  становился  нашим
патроном, снисходительно держался, почти всегда восторгаясь нами, и  в конце
концов испытывал признательность.
     И мы были нарасхват.
     Поскольку  в армию  я  записался и  стал  лейтенантом  за два  года  до
вступления Соединенных Штатов в войну, то к концу ее должен бы  бы  получить
звание  подполковника,  не  меньше.  Но,  дослужившись до  капитана,  я  сам
отказался от  повышений - не хотел  расставаться со своей  славной семьей из
тридцати  шести человек.  Это был первый мой  опыт с  такой  большой семьей.
Второй   возник  после   войны,  когда  я  сблизился  с  теми  американскими
художниками,  которые  теперь  вошли  в  историю  искусства  как  основатели
абстрактного  экспрессионизма. И не только  сблизился, но и ни  в  чем им не
уступал.
x x x
     У матери моей и отца там, в Старом Свете, семьи были побольше, чем эти,
и уж конечно, у них в семьях все  друг с  другом в кровном родстве состояли.
Родственников они потеряли во время резни, когда Турецкая империя уничтожила
около миллиона  своих  армянских подданных, которых объявила предателями  по
двум причинам: во-первых, они были умные и грамотные,  а во-вторых, у многих
имелись родичи по ту сторону границы с врагом, с Русской империей.
     Тогда бьша эпоха империй. Да и сейчас тоже, если разобраться.
x x x
     Германская империя, союзник турецкой, послала  беспристрастных  военных
наблюдателей оценить, сколько народу  погибло в первый на столетие геноцид -
слово, которого тогда  еще не существовало ни  на  одном языке.  Теперь всем
известно, что  такое геноцид,  это тщательно продуманная  операция  с  целью
уничтожения    каждого   представителя   определенного   подсемейства   рода
человеческого, будь то мужчина, женщина или ребенок.
     Столь  грандиозные планы требуют решения чисто технических  задач:  как
дешево и быстро убить такую массу  крупных, хорошо соображающих животных, да
чтобы  никто не удрал, а потом  еще ликвидировать горы мяса и костей. Турки,
поскольку  были  в этом деле  пионерами, не имели  навыков для действительно
большого бизнеса и не располагали необходимыми техническими средствами. Зато
не пройдет и четверти века,  как немцы  великолепно  продемонстрируют и то и
другое. А  турки  просто хватали подряд всех армян, какие  попадутся,  когда
обшаривали дома,  или прочие места, где армяне  работали,  отдыхали, играли,
молились, учились и так далее, а затем выгоняли их  в чистое  поле,  оставив
без еды, питья и крова, и избивали до смерти или палили, пока никого в живых
не останется. А уж ликвидировали беспорядок, довершая дело, собаки, коршуны,
грызуны разные и совсем под конец - черви.
     Мать,  которая  тогда еще  не  была моей  матерью,  только  прикинулась
мертвой среди трупов.
     Отец, который  тогда еще не был ее мужем, школьный учитель, спрятался в
уборной  за школой и так вот среди дерьма и пересидел, пока солдаты не ушли.
Уроки уже кончились,  и  мой будущий отец, как он мне  рассказывал,  сидел в
школе один, сочинял стихи. Услышав, что идут солдаты, он сразу понял, зачем.
Отец  так и  не увидел,  как убивали. Мертвая тишина в деревне, единственным
обитателем которой  он,  с ног  до  головы перемазанный дерьмом,  остался  с
наступлением ночи, была для него самым жутким воспоминанием о резне.
x x x
     Хотя  воспоминания  матери о событиях в  Старом Свете были еще ужаснее,
ведь она побывала прямо там, где людей забивали как скот, приехав в Америку,
она  сумела каким-то  образом о резне больше  не думать, ей очень  тут у нас
понравилось, и у нее пробудились мечты о счастливой семейной жизни.
     А вот у отца - нет.
x x x
     Я  вдовец. Моя жена, вторая моя жена, урожденная  Эдит Тафт, умерла два
года назад. Она  оставила  мне  в  Ист-Хемптоне на  Лонг- Айленде,  прямо  у
океана, этот дом из девятнадцати комнат, которым  владели  три  поколения ее
семьи из Цинциннати, штат Огайо, они по происхождению из англосаксов. Вот уж
не думали ее предки, что дом достанется человеку с таким экзотическим именем
- Рабо Карабекян.
     Может,  их   призраки   здесь  и   появляются,  но  ведут  они  себя  -
епископальное воспитание - до того деликатно, что до сих пор никому  еще  не
попались на  глаза. Но если бы мне  случилось столкнуться с одним из  них на
парадной лестнице и он или она указали бы  мне, что я не  имею права на этот
дом, я ответил бы: "Вините Статую Свободы".
x x x
     Покойная  Эдит и я прожили душа в душу двадцать лет.  Она была внучатой
племянницей Уильяма  Говарда Тафта, двадцать седьмого президента Соединенных
Штатов и десятого главного судьи Верховного суда. Она была вдовой спортсмена
и директора  коммерческого банка из Цинциннати  Ричарда  Фербенкса-младшего,
потомка Чарльза Уоррена Фербенкса, сенатора Соединенных Штатов от Индианы, а
затем вице-президента при Теодоре Рузвельте.
     Мы познакомились задолго до смерти ее мужа, когда  я уговорил ее (и его
тоже, хотя это бьшо ее имущество) сдать мне под студию пустовавший амбар для
картофеля.  Они,  конечно,  не  были  фермерами  и  отродясь  картофелем  не
занимались. Просто купили  у  соседа- фермера  участок  подальше от  берега,
примыкавший  к  их  владениям  с севера, - не  хотели,  чтобы на нем  что-то
выращивали. Вот как появился картофельный амбар.
     Сблизились мы  с Эдит только после смерти ее мужа, а к тому времени моя
первая жена Дороти с  двумя нашими  сыновьями  Терри и Анри ушла от  меня. Я
продал наш дом в  поселке Спрингс, шесть  миль к северу отсюда, и амбар стал
не только моей студией, но и домом.
     Это странное обиталище,  кстати, не  видно  из  самого  особняка, где я
сейчас пишу.
x x x
     У  Эдит не было  детей от  первого брака, и  было уже поздно  их иметь,
когда по моей милости из миссис Ричард Фербенкс-младшей она превратилась в -
жуть какая! - миссис Рабо Карабекян.
     Вот  и  получилась крохотная семья, занимающая громадный  дом  с  двумя
теннисными  кортами,  плавательным  бассейном,  да  еще  каретный  сарай, да
картофельный амбар,  да  триста  ярдов  собственного  пляжа на Атлантическом
побережье.
     Казалось  бы,  мои  сыновья Терри  и Анри  Карабекян, которых я  назвал
одного  в честь моего лучшего друга, покойного Терри  Китчена, а другого - в
честь  художника, которому мы с Терри больше всего завидовали, Анри Матисса,
могли приезжать сюда со своими семьями. У Терри уже два сына. У Анри дочь.
     Но они со мной не разговаривают.
     - Ну и пусть! Ну и пусть! - Глас вопиющего в лакированной пустыне.
     - Наплевать!
     Нервы не выдержали, простите.
x x x
     Природа наделила Эдит благословенным даром материнства, хлопотуньей она
была неуемной. Не считая  слуг, жило нас в доме всего-то двое, но вот сумела
она  наполнить  этот громоздкий викторианский ковчег любовью,  и радостью, и
уютом, своими руками  созданным.  Хотя  всю жизнь  она была  уж никак  не из
бедных, а ведь возилась  на  кухне  вместе с  кухаркой, в саду с садовником,
сама всю провизию закупала, кормила птичек, животных, которых мы держали, да
еще диким кроликам, белочкам и енотам от нее перепадало.
     А еще  у нас часто  устраивались вечеринки,  и приезжали гости, которые
жили  неделями  - в основном ее друзья  и родственники. Я  уже говорил,  как
обстояли и обстоят  дела с  моими немногочисленными кровными родственниками,
моими потомками, которые порвали со мной. А что  до искусственных, которые в
армии появились, так многие из них погибли в том небольшом сражении, когда я
сам лишился глаза  и попал в плен. Тех, кто уцелел, я с тех  пор не  видел и
про них ничего не слышал. Может, не так они меня и любили, как я их полюбил.
     Такое бывает.
     Из  моей второй искусственной семьи абстрактных экспрессионистов теперь
уж мало  кто  в  живых  остался:  кого старость прикончила,  кто сам себя  -
причины разные. Немногие оставшиеся, как и  мои кровные родственники, больше
со мной не разговаривают.
     - Ну и пусть! Ну и пусть! - Глас вопиющего в лакированной пустыне.
     - Наплевать!
     Нервы не выдержали, простите.
x x x
     Вскоре после смерти Эдит все наши слуги уволились. Объяснили, что здесь
стало очень уж мрачно. И я нанял других и плачу им кучу денег за то, что они
терпят меня и  всю эту  мрачность. Пока  была жива Эдит,  жив  был и  дом, и
садовник тут жил, и две горничные, и кухарка. А теперь живет только кухарка,
причем,  как  я уже  говорил, другая, и занимает  вдвоем с  пятнадцатилетней
дочерью весь четвертый этаж крыла, отведенного для  прислуги. Она в разводе,
родом из Ист-Хемптона, на вид лет около сорока. Ее дочь Селеста  на меня  не
работает, просто живет в моем доме, ест  мою еду и развлекает своих шумных и
жутко невоспитанных  приятелей на моих теннисных кортах, в моем плавательном
бассейне и на принадлежащем мне пляже.
     Меня  она и ее приятели не замечают,  словно я какойто  дряхлый ветеран
давно  забытой  войны,  давно в  маразме, и  доживаю  ту  малость,  что  мне
осталось,  на правах музейного сторожа. Ну, и нечего обижаться. Этот особняк
не  только  мой  дом, здесь хранится самая  значительная  частная  коллекция
живописи абстрактного экспрессионизма. А поскольку я уж  десятки лет  ничего
полезного не делаю, кто я в самом деле, если не  служитель в  музее?  И, как
положено  служителям,  жалованье  за это получающим,  приходится мне  в меру
своего   понимания  отвечать  на  вопрос,  который,  по-разному  формулируя,
непременно задают все посетители: "Что этими картинами выразить-то хотели?"
x x x
     Эти  картины, которые  абсолютно  ни  о  чем, просто  картины,  и  все,
принадлежали мне задолго до женитьбы на Эдит. И стоят они по крайней мере не
меньше, чем  вся недвижимость, плюс  акции  и  облигации, включая  четвертую
часть  доходов  профессиональной футбольной команды "Цинциннати Бенгалс",  -
чем  все,  что  мне  оставила  Эдит.  Так что  не  думайте, будто  я  эдакий
американский охотник за состоянием.
     Художником   я,   наверно,  был  паршивым,   зато  каким   я   оказался
коллекционером!
2
     И в самом  деле, очень здесь стало одиноко после смерти Эдит. Все  наши
друзья  были  ее друзьями, не  моими. Художники чурались  меня,  так как мои
картины вызывали только насмешки, которых заслуживали, и обыватели, поглядев
на них, принимались рассуждать, что художники, мол, по большей  части дураки
или шарлатаны. Ладно, я привык к одиночеству, что поделаешь.
     Мирился  с  ним,  когда  был  мальчишкой.  Мирился  и  в  годы  Великой
депрессии, когда  жил в  Нью-Йорке.  Когда  в 1956  году первая жена с двумя
сыновьями  покинули меня,  тогда  я  уже поставил крест  на  своих  занятиях
живописью, я и сам стал искать одиночества, а его  обрести не трудно. Восемь
лет жил я отшельником.
     Ничего себе работенка с утра до вечера для старика - инвалида, а?
x x x
     Но друг у меня  все-таки есть, и это мой друг, только мой. Писатель Пол
Шлезингер,  такой же старикан, и тоже покалеченный на второй мировой. Ночует
он совсем один в доме по соседству с моим прежним домом в Спрингсе.
     Говорю  -  ночует,  потому что  с утра  он почти  каждый  день у  меня.
Наверно, он и сейчас где-то здесь, наблюдает за игрой в теннис, или, сидя на
берегу, глядит  на  море,  а  то, может, играет  с  кухаркой  в карты,  или,
спрятавшись от всех, книжку  читает вон  там, за картофельным амбаром,  куда
никто и не забредет.
     По-моему, он  ничего уже не  пишет. И я -  говорил уже - совсем  бросил
заниматься живописью. Хоть бы чтонибудь набросал в блокноте, лежащем внизу у
телефона, и то нет. Правда, несколько недель назад поймал я себя  как раз за
этим  занятием, так вы что думаете?  - нарочно карандаш сломал, разломил его
надвое, точно  вырвал  жало  у  ядовитого  змееныша,  который  собрался меня
куснуть, и швырнул обломки в мусорную корзину.
x x x
     У  Пола нет денег. Четыре-пять раз в  неделю он ужинает у меня, а  днем
перехватит  что-нибудь,  заглянув в  мой  холодильник,  из  бутылки с  соком
потянет, в общем, основной его кормилец  - я. Много раз за  ужином я говорил
ему:
     - Ты бы продал свой дом, Пол, денежки бы завелись на карманные расходы,
и переезжай сюда, а? Здесь же  уйма  места! Я уже не  женюсь  и  подруги  не
заведу, да и ты вряд ли. Бог  ты мой! Кому мы нужны?  Парочка  выпотрошенных
игуан! Переезжай! Я  не  буду  тебе мешать,  и ты мне тоже. Что  может  быть
разумнее?
     А он в ответ всегда одно и то же: "Я могу писать только дома".
     Хорош дом - ни души, а в холодильнике шаром покати!
     А о моем доме он как-то сказал:
     - Разве можно писать в музее?
     Сейчас вот я и выясняю, можно или нет? Я как раз в этом музее пишу.
     Да,  правда,  пишу.  Я,  старый  Рабо  Карабекян, потерпевший фиаско  в
изобразительном искусстве, теперь пробую силы в литературе. Но, как истинное
дитя Великой депрессии, я не рискую,  крепко держусь за свое место служителя
музея.
     Что  же  вдохновило  меня, в  мои-то  годы, переменить ремесло,  да так
круто? Cherchez la femme!
     Без  приглашения  - никак не вспомню,  чтобы  я ее  приглашал, - у меня
поселилась  энергичная, уверенная в себе, чувственная  и  весьма еще молодая
особа!
     Говорит, что  видеть не  в  состоянии, как я целыми днями болтаюсь  без
дела,  надо обязательно заниматься хоть чем-нибудь. Чем угодно.  Если ничего
лучше в голову не приходит, почему бы мне не написать автобиографию?
     А правда, почему бы и нет?
     Эта женщина такая властная!
     Ловлю себя на том, что делаю все, как она считает нужным. Покойная Эдит
за двадцать лет супружества так ни разу и не подумала, чем бы занять меня. В
армии  я  встречал  полковников  и генералов, похожих  на  эту женщину,  так
внезапно вошедшую в мою жизнь, но они ведь были мужчины, и притом на войне.
     Кто мне эта женщина? Друг? А черт ее разберет! Знаю только, что  никуда
она отсюда  не  денется, пока ей самой не захочется, а у меня прямо поджилки
со страху трясутся, как ее увижу.
     Помогите!
     Ее зовут Цирцея Берман.
x x x
     Она  вдова.  Ее муж был  нейрохирургом в Балтиморе,  и  там у нее  есть
собственный  дом,  такой же  огромный  и пустой, как мой. Эйб,  муж ее, умер
полгода назад от инсульта.  Ей сорок  три  года,  и  она облюбовала мой дом,
чтобы спокойно поработать - она пишет биографию мужа.
     В  наших отношениях нет  ничего эротического. Я на двадцать восемь  лет
старше миссис Берман и стал такой урод, что меня разве собака  полюбит. Я  и
правда похож на выпотрошенную игуану,  да еще и одноглазую притом. Что есть,
то есть.
     Познакомились  мы так: как-то  в полдень миссис  Берман забрела на  мой
пляж, не подозревая,  что он частный. Обо мне она никогда не слышала, потому
что терпеть не может современную живопись. В Хемптоне она не знала ни души и
остановилась  в местной гостинице "Мейдстоун", это милях в  полутора отсюда.
Прогуливалась по берегу и вторглась в мои владения.
     В полдень я, как обычно, спустился на пляж окунуться, а  там на песке -
она, одетая с ног до головы. Сидит, уставившись на море, ну точь-в-точь, как
Пол Шлезингер,  он так часами просиживает.  Ну и ладно, только вот при  моем
нелепом телосложении я  предпочитаю  купаться один, без посторонних, главное
же,  спускаясь на пляж, я снял с  глаза повязку. А под  ней - месиво,  прямо
яичница-болтунья. Лучше не  смотреть. Я был в замешательстве. Пол Шлезингер,
между прочим,  говорит,  что  чаще  всего  состояние человека можно передать
всего-навсего одним словом: замешательство.
x x x
     В общем, я решил не купаться, а так, позагорать на некотором расстоянии
от нее.
     Но все-таки приблизился ровно настолько, чтобы сказать: "Здрасьте".
     А она ни с того ни с сего:
     - Расскажите, как ваши родители умерли.
     Ничего себе! У меня по спине мурашки побежали! Не  женщина,  а колдунья
какая-то!  Не  будь  она колдунья, разве  удалось  бы  ей меня  уговорить за
автобиографию взяться?
     Вот сейчас  заглянула  ко мне  в  комнату  и  напомнила, что  мне  пора
от