ь. Во  всяком  случае, взвод  из художников,
которым я  командовал, он описал во всех подробностях.  Знал, какое нам дали
задание,  когда   союзники  выбили  немецкую   авиацию   с  неба   и  отпала
необходимость  в  нашей  роскошной  маскировке,  которой  мы  немцам  голову
морочили.  Задание  нам  дали  - все равно что  детей  в лавку  Деда  Мороза
запустить: поручили  заниматься оценкой и  составлением  каталога  трофейных
произведений искусства.
     Человек этот  писал, что  служил в  штабе Верховного главнокомандующего
Объединенных  сил союзников и я  время от  времени имел с  ним дело. По  его
мнению я присвоил кое-какие шедевры, которые должны быть возвращены законным
владельцам  в  Европе.  А я, из опасения, что против  меня возбудят судебный
процесс, запер шедевры в амбар.
     Ошибается.
x x x
     Да, он ошибается насчет запертого в амбаре. Надо сказать, чуточку он не
прав  и  насчет  того, что я  воспользовался  возможностями  моей  необычной
военной  службы.  Никаких ценностей, которые  передавали  нам подразделения,
захватившие  их, я  украсть  не мог.  Я был обязан выдать расписку, а  кроме
того, нас регулярно контролировали ревизоры из финансовой службы.
     Но в наших поездках через пограничные линии мы  и правда сталкивались с
людьми,  которые,  находясь  в отчаянном  положении,  продавали произведения
искусства. И кое-какие прекрасные вещи мы купили - за бесценок.
     Никто  из   моего  взвода  не  приобрел  полотен  старых  мастеров  или
произведений, которые явно  были из церквей, музеев или  выдающихся  частных
собраний. Я по крайней мере думаю, что никто. Не могу поручиться, конечно. В
мире искусства, как и всюду, ловкач остается ловкачом, а вор вором.
     Но о себе скажу, что я действительно купил у частного лица недописанный
набросок  углем,  который  показался  мне  похожим  на Сезанна  - потом  его
подлинность  была  установлена. Сейчас он  находится в постоянной экспозиции
род-айлендской  школы  рисования. А еще я  купил любимого  своего Матисса  у
вдовы, которая рассказала, что картина досталась ее мужу в подарок от самого
художника. Раз уж на то пошло, мне подсунули фальшивого Гогена, и поделом.
     Приобретения  свои  я отправлял  на  хранение  единственному  человеку,
которого знал и  которому мог  доверять во всех  Соединенных Штатах Америки,
Сэму By, владельцу китайской прачечной в Нью-Йорке, - он одно время  работал
поваром у моего учителя, иллюстратора Дэна Грегори.
     Вообразите только  - сражаться за страну,  где  единственный  штатский,
которого вы знаете, - китаец из прачечной!
     И вот однажды меня  с  моим взводом художников  бросили  на  передовую,
сдержать, если сумеем, последнее крупное наступление немцев.
x x x
     Но  ни одной  из  тех картин в амбаре нет, да и вообще  я ими больше не
владею.  Вернувшись  с  войны,  я все их продал, и это дало мне  возможность
вложить недурненькую сумму в акции фондовой биржи. От юношеской  мечты стать
художником  я  отказался.  Пошел  на  курсы бухгалтерского  дела, экономики,
делового законодательства, маркетинга и т.д.  при Нью-Йоркском университете.
Я собрался стать бизнесменом.
     Вот что я думал о себе и об искусстве: я могу в мельчайших подробностях
передать  на  полотне  все,  что  вижу, если  запасусь терпением и  хорошими
кистями  и красками. В конце  концов,  я же  был  способным учеником  самого
дотошного иллюстратора нашего столетия Дэна  Грегори. Но  то, что делал он и
могу  делать я, делает и  фотокамера. И я понимал, что та же мысль заставила
импрессионистов,   кубистов,   дадаистов,  сюрреалистов   и  прочих  "истов"
предпринять  щедро вознагражденные  усилия  с целью создания хороших картин,
которых не повторят ни камера, ни художники вроде Дэна Грегори.
     Я пришел к выводу, что воображение у меня заурядное, то есть никакое, я
могу  быть  только  относительно  хорошей  камерой.  Поэтому  мне  не  стоит
заниматься  серьезным искусством, а лучше  выбрать  другое, более обычное  и
доступное  поле  деятельности: деньги.  И  я  из-за  этого  не  расстроился.
Наоборот, вздохнул с облечением!
     Но поболтать об искусстве я все же любил, и хотя  не мог писать картин,
разбирался в  них  не хуже  других. И вот, слоняясь  вечерами по барам около
Нью-Йоркского университета, я без  труда  сошелся с несколькими художниками,
которые считали, что почти обо всем судят правильно, но не надеялись, что их
поймут и признают.  В разговорах  я никому  из них не уступал. И  в  выпивке
тоже. А главное, в конце  вечера  я  мог  оплатить  чек,  благодаря деньгам,
заработанным на бирже, небольшому пособию, которое выдавало правительство на
время учебы в университете, и пожизненной пенсии от благодарной американской
нации за то, что я отдал один глаз, защищая Свободу.
     Настоящие художники считали меня бездонным кладезем. Я мог заплатить не
только  за  выпивку,  но  и  за  квартиру, сделать первый взнос при  покупке
машины,  рассчитаться за  аборт подружки - и жены,  впрочем, тоже.  В общем,
платил за все. Сколько бы денег  им ни понадобилось, неважно, на что, всегда
можно было перехватить у толстосума Рабо Карабекяна.
x x x
     Так я покупал друзей.  На  самом  деле кладезь мой не был бездонным.  К
концу месяца они выбирали из него все. Но потом колодец - он же неглубокий -
снова заполнялся.
     В жизни, как на ярмарке. Мне, конечно,  нравилось их общество -  прежде
всего по той причине, что они относились ко мне так, словно я тоже художник.
Я был для них своим. Новая большая семья, заменившая мой исчезнувший взвод.
     И  они рассчитывались со мной не только дружеским отношением.  Они, как
могли,  покрывали  долги  своими  картинами,  которых,  заметьте,  никто  не
покупал.
x x x
     Чуть не забыл: я был тогда женат, и жена  была беременна.  Дважды  была
она беременна стараниями несравненного любовника Рабо Карабекяна.
     Стучу на  машинке, только  что вернувшись с прогулки у  бассейна, где я
спросил  Селесту  с приятелями,  которые вечно толкутся у этого излюбленного
подростками спортивного сооружения,  слышали  ли  они  про Синюю  Бороду?  Я
собирался  упомянуть про  Синюю Бороду в своей книге. И хотел выяснить, надо
ли объяснять юным читателям, кто такой Синяя Борода.
     Никто не знал. Раз уж зашел разговор,  я заодно спросил,  знакомы ли им
имена Джексона Поллока, Марка Ротко, Терри Китчена, а также  Трумена Капоте,
Нельсона Олгрена, Ирвина Шоу  и Джеймса  Джойса,  которые вошли  не только в
историю искусства  и  литературы, но  и в историю Хемптона.  Никого  они  не
знают. Это к вопросу о бессмертии через служение музам.
     Значит,  так: Синяя Борода -  персонаж старинной детской сказки,  и  за
ним,  возможно, стоит история жившего  когда-то человека  из  знатного рода,
жуткого типа. В  сказке  он  все  время женится. Женившись в очередной  раз,
приводит новую молоденькую  жену, совсем еще девочку, в свой замок. Говорит,
что она может  входить во все комнаты, кроме одной, и показывает ей запертую
дверь.
     Синяя Борода то ли  плохой,  то ли, скорее,  великий психолог -  каждая
новая  жена  только о том  и  думает, что же там такое, в  этой  комнате.  И
пытается заглянуть туда, решив, что мужа нет дома, но он тут как тут.
     Хватает он ее как раз в тот момент, когда она стоит на пороге и в ужасе
разглядывает  трупы  своих предшественниц, которых он  всех до единой, кроме
самой первой, убил за то, что они в эту комнату заглядывали. Первую  он убил
за что-то другое.
x x x
     Так-то. А из всех, кто знает о запертом картофельном амбаре, тайна  его
особенно невыносима для Цирцеи Берман. Она все  время пристает ко мне, чтобы
я сказал, где ключи от амбара, а  я  все повторяю, что они в  золотом ларце,
зарытом у подножия Арарата.
     Последний раз, когда она о них спросила, пять минут назад, я сказал:
     -  Послушайте, думайте о чем-нибудь другом,  о чем угодно. Для вас я  -
Синяя Борода, и это моя запрещенная комната, поняли?
6
     Вопреки сказанному о Синей Бороде, трупов  в моем амбаре нет. Первая из
двух моих жен - ею была и  остается Дороти  - вскоре  после  нашего  развода
снова вышла замуж, и надо же! - по  общему мнению, удачно. Теперь она вдова,
дом у нее не побережье в Сарасоте,  штат Флорида. Второй ее муж был умелым и
энергичным страховым агентом - об этой же профессии подумывали после войны и
мы с  Дороти. Теперь  у  Дороти и у меня по  собственному пляжу:  каждого  к
своему берегу прибило.
     Вторая  моя  жена, незабвенная  Эдит,  похоронена  недалеко  отсюда, на
кладбище  Грин-Ривер,  где, надеюсь, похоронят и  меня,  ее  могила всего  в
нескольких ярдах от надгробий Джексона Поллока и Терри Китчена.
     Если  я и убил кого-нибудь на фронте, а это могло произойти,  то только
за несколько секунд до  того, как  осколок  шального  снаряда контузил меня,
вырвал глаз и я потерял сознание.
x x x
     Мальчишкой, еще с двумя глазами, я рисовал лучше всех учеников паршивых
государственных школ Сан-Игнасио, хоть и не велика честь. Учителя поражались
и говорили родителям, что, может быть, мне стоит выбрать ремесло художника.
     Но  совет казался  родителям  совершенно непрактичным,  и  они  просили
учителей больше не  вдалбливать это  мне  в голову. Художники, считали  они,
живут в нищете и умирают, не дождавшись признания своих работ. В общем, они,
конечно,  были  правы.  Полотна художников, которые  практически  всю  жизнь
прожили в  крайней бедности, сейчас,  когда  их нет в живых, самые  ценные в
моей коллекции.
     Если художник хочет по-настоящему взвинтить цены на свои картины, совет
ему могу дать только один: пусть руки на себя наложит.
x x x
     Но в  1927 году,  когда мне было одиннадцать, и  я, между  прочим,  уже
делал успехи в ремесле, обещая, как  и отец, стать хорошим  сапожником, мама
прочла об одном американском художнике, который зарабатывал огромные деньги,
как кинозвезды  и магнаты,  и дружил  с  самыми знаменитыми  кинозвездами  и
магнатами, и у него была яхта, и конный завод в Виргинии, и дом на побережье
в Монтоке, недалеко отсюда.
     Позже, хотя и не намного - ведь через  год она умерла, мама рассказала,
что  и не подумала  бы читать статью, если бы не фотография художника на его
яхте. Яхта называлась "Арарат" - название  горы, такой же святой для  армян,
как Фудзияма для японцев.
     Он,  конечно,  армянин,  подумала  мать  и  оказалась  права. В  статье
рассказывалось,  что  настоящее  имя  художника  Дан  Грегорян, родился он в
Москве, в  семье объездчика лошадей, а  обучался у главного гравера Русского
императорского монетного двора.
     В  Америку  он  приехал  в 1907  году,  не как  беженец, спасающийся от
геноцида, а как обычный  эмигрант,  поменял  имя  на  Дэн Грегори  и занялся
иллюстрациями  журнальных рассказов,  а  также  рисунками для рекламы и  для
детских  книг. Автор  статьи  утверждал,  что Дэн  Грегори, вероятно,  самый
высокооплачиваемый художник в амери- канской истории.
     Думаю,  что так и обстоит дело с Дэном  Грегори,  или  Грегоряном,  как
всегда мои  родители называли  его, - надо только подсчитать его заработки в
двадцатые  годы,  и особенно  во  времена Великой депрессии, да перевести на
сегодняшние  обесцененные доллары. Живой  или мертвый,  Грегори, наверно, по
сей день остается чемпионом.
x x x
     В  отличие  от  отца, мать  все  понимала про  Соединенные  Штаты.  Она
уловила, что самая неотвязная американская болезнь - одиночество, даже люди,
занимающие  высокое положение,  часто страдают от него,  а  потому  способны
проявлять редкую отзывчивость  к симпатичным незнакомцам, если  те  держатся
дружелюбно.
     И вот она  мне говорит, а я ее просто  не  узнаю, до  того лицо  у  нее
хитрое, ну как у колдуньи:
     - Ты должен написать этому Грегоряну. Только обязательно напиши, что ты
тоже армянин. Напиши, что тоже хочешь  стать художником, хочешь хоть немного
быть похожим на него и считаешь его величайшим художником в мире.
x x x
     И я написал такое письмо, вернее, около двадцати таких писем ребяческим
своим почерком, и наконец мать сочла, что приманка неотразима. Эта каторжная
для мальчишки работа сопровождалась едкими шуточками отца.
     -  Этот человек  уже  перестал быть  армянином, раз он  поменял имя,  -
говорил отец.
     Или: - Раз он в Москве вырос, значит русский, а не армянин.
     Или:  -  Ты знаешь, как я расценил бы  такое письмо?  Ждал  бы,  что  в
следующем попросят денег.
     А мать по-армянски сказала ему:
     - Не видишь, что мы ловим рыбку? Потише, спугнешь ее своей болтовней.
     Кстати, у турецких  армян, так мне  говорили, рыбной ловлей  занимались
женщины, а не мужчины.
     И какой улов принесла моя наживка!
     На  крючок попалась  любовница Дэна Грегори, бывшая статисточка варьете
"Зигфельд" Мерили Кемп!
     Мерили стала моей самой  первой женщиной - а было мне девятнадцать лет,
так-то! Боже  мой, какое  же я древнее  ископаемое  с допотопными взглядами,
если  это  посвящение  в секс  и сейчас,  больше  чем через  пятьдесят  лет,
представляется   мне   чудом   вроде  небоскреба   Крайслер,  -   а   теперь
пятнадцатилетняя дочка кухарки принимает противозачаточные таблетки!
x x x
     Мерили  Кемп  сообщила,  что  она помощница мистера Грегори и  они  оба
глубоко тронуты  моим письмом. Легко  представить,  писала  она,  как  занят
мистер Грегори, и  поэтому он просил  ее ответить за него. Письмо на четырех
страницах было написано почти такими же детскими  каракулями, как мое. Тогда
ей,  дочери  неграмотного  шахтера из Западной Виргинии, самой-то был  всего
двадцать один год.
     В тридцать семь  лет она станет графиней Портомаджьоре и у нее появится
розовый дворец во Флоренции. А в  пятьдесят - крупнейшим в Европе агентом по
продаже изделий  фирмы "Сони"  и  самым  крупным на  этом ветхом  континенте
коллекционером американской послевоенной живописи.
x x x
     Она,  наверно, ненормальная, решил отец,  если  написала  такое длинное
письмо незнакомцу, к тому же мальчишке, да еще черт знает откуда.
     Мама  решила, что  она,  наверно,  очень одинока,  и  оказалась  права.
Грегори держал ее около себя как домашнюю собачку, потому что она была очень
красивая, и, кроме того, иногда использовал в качестве модели. Но помощницей
в  его бизнесе она, конечно, не была. Ее мнение ни по какому вопросу его  не
интересовало.
     И  на свои званые вечера никогда он ее не  допускал, не брал в поездки,
театры,  рестораны  или в  гости к знакомым,  никогда  не представлял  своим
знаменитым друзьям.
x x x
     С 1927 по 1933 год Мерили  Кемп написала  мне семьдесят восемь писем. Я
могу  их  пересчитать,  потому что все  их  сохранил, они  теперь хранятся в
футляре,  в кожаном переплете ручной работы в моей библиотеке. И переплет  и
футляр -  подарок покойной Эдит на десятую годовщину  нашей  свадьбы. Миссис
Берман раскопала письма, как и все прочее, к чему я эмоционально привязан, -
кроме ключей от картофельного амбара.
     Все эти письма она  прочла,  даже  не спросив, считаю ли  я  их  сугубо
личными.  А  потом   сказала,  и  в  голосе  ее   впервые  прозвучали  нотки
благоговения:
     -  Любое  письмо  этой женщины  говорит гораздо больше удивительного  о
жизни, чем все картины в вашем доме. Целая  история униженной и оскорбленной
женщины,  которая начинает понимать, что она  замечательная писательница,  -
пишет она действительно замечательно. Надеюсь, вы это понимаете.
     - Понимаю, - ответил я. Безусловно, это правда:  каждое  письмо глубже,
выразительнее,  увереннее, с большим чувством собственного достоинства,  чем
предыдущее.
     - Какое у нее было образование? - спросила миссис Берман.
     - Один год средней школы.
     Миссис Берман недоверчиво покачала головой.
     - Насыщенный, видно, был год! - сказала она.
x x x
     Я же со своей стороны посылал ей главным образом свои рисунки, надеясь,
что Мерили показывает их Дэну Грегори, и сопровождал их короткими записками.
     Когда  я сообщил  о  смерти  мамы  от  столбняка,  которым  мы  обязаны
консервной фабрике, письма  Мерили стали почти материнскими,  хотя она всего
на девять лет. старше меня. И первое такое письмо пришло  не из Нью-Йорка, а
из Швейцарии, куда, писала Мерили, она отправилась кататься на лыжах.
     Правду  я узнал только  после войны,  когда побывал у нее во дворце  во
Флоренции: Дэн  Грегори отправил  ее  в Швейцарию в  клинику, избавиться  от
плода, который она носила.
     - Я должна быть благодарна Дэну за это, - сказала она мне во Флоренции.
- Именно тогда я и увлеклась иностранными языками.
     И рассмеялась.
x x x
     Сию минуту миссис  Берман сообщила мне,  что  кухарка  сделала не  один
аборт,  как Мерили,  а  три, и  не  в Швейцарии,  а  в Саутхемптоне, прямо в
кабинете врача. Фу, какую это наводит на меня тоску,  а впрочем, почти все в
теперешней жизни наводит на меня тоску.
     Я не  спросил,  когда  между  абортами  кухарка  целые  девять  месяцев
вынашивала Селесту. Меня это не интересовало, но миссис Берман тем  не менее
меня проинформировала:
     - Два аборта до Селесты и один после.
     - Кухарка сама вам это сказала? - спросил я.
     - Нет, Селеста,  - ответила  она. - Говорит, что  мать хочет перевязать
трубы.
     - Чрезвычайно  рад все это узнать,  -  заметил  я, - на всякий пожарный
случай.
x x x
     Настоящее как разъярившийся фокстерьер тяпает меня за  колени, однако я
снова возвращаюсь к прошлому.
     Мама  умерла, считая, что я стал  протеже Дэна  Грегори,  хотя на самом
деле он мне и словечка не написал. До того, как заболеть, она все надеялась,
что  "Грегорян"  отправит меня  в  школу  живописи,  а потом, когда я  стану
постарше,  этот  же  "Грегорян"  уговорит  какой-нибудь  журнал  взять  меня
иллюстратором, введет в  круг своих богатых друзей, и они мне объяснят,  как
разбогатеть, вкладывая деньги, заработанные живописью,  в биржевые  акции. В
1928 году акции вроде бы все поднимались  и поднимались вверх, ну совсем как
сейчас! Ха-ха!
     Через год разразился биржевой крах,  но мама об этом уже  не узнала, не
узнала и  о  том, что (как выяснилось  через пару лет  после краха) с  Дэном
Грегори  я  совсем  не  связан, он,  скорее всего,  даже  не  знает  о  моем
существовании, а  чрезмерные похвалы в адрес моих работ, которые я посылал в
Нью-Йорк  на критический разбор, исходят не  от самого высокооплачиваемого в
истории Америки художника, а этой, как говаривал  по-армянски мой отец,  "то
ли уборщицы его, то ли кухарки, то ли шлюхи".
7
     Вспоминаю: прихожу однажды из школы - было мне лет пятнадцать, - а отец
сидит  за покрытым клеенкой  столом в крохотной кухоньке, и перед ним стопка
писем Мерили. Он их перечитывал.
     Это  нельзя  было расценить  как  вторжение в мою  личную жизнь. Письма
являлись достоянием семьи  - если нас двоих можно было назвать семьей. Вроде
векселей, которые мы накапливали, бумаг таких с золотым обрезом: вот дозреют
они, и я с ними, и  начну получать с  них доходы. Смогу тогда позаботиться и
об отце, который, конечно, нуждался в помощи. Его сбережения приказали долго
жить, когда обанкротилась "Сберегательная и ссудная ассоциация округа Лума",
которую  мы  и  все   в   городе  называли  "Эль  Банко   Банкроте".   Тогда
государственной системы страхования вкладов еще не существовало.
     Больше того, "Эль Банко  Банкроте" держал  закладную  на небольшой дом,
первый  этаж которого занимала  мастерская отца, а второй  - наша  квартира.
Отец купил дом, взяв ссуду в банке. После краха банка судебные исполнители в
покрытие  долгов продали все принадлежащее банку имущество, а также наложили
вето на  выкуп просроченных закладных, которые почти все  и были просрочены.
Почему  просрочены?  Да потому,  что  почти у  всех без  исключения  хватило
глупости доверить свои денежные сбережения "Эль Банко Банкроте".
     Стало  быть, отец, перечитывавший  в тот полдень письма