"Виндзорская синяя  17" - картина  совершенно необычная по размерам: если не
самая  большая в мире, то уж  в  Нью-Йорке - несомненно.  Но было  несколько
фресок  в городе,  и  Бог  знает сколько еще  в  мире,  которые  по  размеру
значительно  превосходили   пятьсот   двенадцать   квадратных   футов   моей
"Виндзорской".
     Этим  рекламным  агентам  хотелось  думать,  что  у  них самая  большая
картина, написанная на  полотне, хотя на самом  деле  она состояла из восьми
отдельных полотен, соединенных  сзади  скобами вроде заглавной  буквы "С". К
тому же оказалось, что в городском  музее Нью-Йорка есть три полотна, сшитых
вместе,  каждое из которых имеет ту же  высоту как и мое, но втрое  длиннее!
Это  любопытное произведение -  одна из первых попыток  создать что-то вроде
кино,  так  как оба конца полотна прикреплялись к вращающимся цилиндрам. Его
перематывали с  одного цилиндра  на другой. И  зрители всегда  видели только
небольшую часть картины. На этих лентах, напоминавших о Бромбдингнеге*  были
горы, реки, девственные леса, бескрайние луга, на которых паслись бизоны,  и
пустыни,  где  стоит наклониться  -  и подбирай бриллианты,  рубины, золотые
слитки. Там изображались Соединенные Штаты Америки.
     /* Дж. Свифт. "Путешествия Гулливера"./
     В старые  времена  с  такими движущимися картинами  ездили по  Северной
Европе лекторы. Их помощники постепенно перематывали картину, а они убеждали
всех  способных  и  честолюбивых  покинуть  выдоенную  старушку   Европу   и
застолбить красивые и богатые владения в  Земле Обетованной, которые  ничего
не стоит получить, только попроси.
     И зачем  настоящему  мужчине сидеть  дома,  когда самое  время  грабить
девственный континент?
x x x
     Я очистил восемь  полотен  от всех следов вероломной  Сатин- Дура-Люкс,
перетянул  и  загрунтовал их  заново  и установил  в  амбаре, где  они сияли
белизной  в   своей  возрожденной  девственности,  как  до   превращения   в
"Виндзорскую синюю 17".
     Жене  я  объяснил,  что  это  эксцентричное творение есть  акт изгнания
несчастливого прошлого, символического  возмещения ущерба, причиненного себе
и   другим  за  время  недолгой   карьеры   художника.   И  было  еще   одно
обстоятельство, требовавшее  объяснить  словами  то,  что  словами объяснить
нельзя: как и почему картина вообще появилась на свет.
     Узкий, вытянутый амбар, которому сто лет, являлся такой же органической
частью моей картины, как вся эта белизна, белизна, белизна.
     Мощные  прожекторы, свисающие на цепях с потолка, тоже  были ее частью,
выплескивая мегаватты  энергии на это белое пространство,  делая его до того
белым, что  и представить  себе невозможно.  Я установил  эти  искусственные
солнца, когда получил заказ на "Виндзорскую синюю 17".
     - Что ты собираешься делать с этим дальше? - спросила покойная Эдит.
     - Картина готова, - сказал я.
     - Ты ее подпишешь?
     - Это ее только испортит. Даже мушиное пятнышко ее испортит.
     - У нее есть название? - спросила Эдит.
     - Да, - сказал я и тут же придумал  название, такое же длинное, как Пол
Шлезингер - своей книге об успешных революциях: "Я старался, но не  вышло, и
тогда все очистил, а теперь вы попробуйте".
x x x
     Я думал о собственной смерти и о том, что скажут обо мне, когда меня не
будет. И  тогда я впервые запер амбар,  но только на один засов и замок. Как
мой  отец  и большинство  мужей,  я  думал, что  умру раньше  Эдит. Движимый
чувством  жалости  к себе,  я составил для  нее причудливую инструкцию,  что
сделать сразу после моих похорон.
     -  Поминки  устрой в  амбаре, и когда тебя спросят,  что  это там такое
белое-белое, скажи, что это последний холст твоего мужа, хоть он и пустой. А
потом дай название.
x x x
     Но первой, всего два месяца спустя,  умерла она. Остановилось сердце, и
она упала на клумбу.
     - Боли не было, - сказал доктор.
     На  ее  похоронах, в полдень на  кладбище Грин-Ривер, стоя у разверстой
ямы  всего в  несколько ярдах от могил  двух  других  мушкетеров -  Джексона
Поллока и Терри Китчена, я отчетливо,  как никогда в жизни, видел свободные,
вырвавшиеся из плена непредсказуемой плоти человеческие души.  Прямоугольная
дыра в земле, а вокруг нее стоят чистые и невинные неоновые трубки.
     Что это было? Сумасшествие? Конечно.
     Поминки мы устроили в миле отсюда, в доме ее подруги.
     Муж не присутствовал!
     И он  не вернулся в дом, где жил так уютно и бесцельно и где его любили
без всяких на то причин треть  прожитой им жизни и почти четверть двадцатого
века.
     Он пошел в  амбар, отпер  раздвигающиеся двери,  включил  прожекторы. И
стал рассматривать все это белое, белое.
     Потом сел  в  свои  "мерседес"  и  поехал  в  хозяйственный  магазин  в
Ист-Хемптоне, где продавались вещи,  необходимые художнику. Я купил все, что
только  может  пожелать художник, кроме того ингредиента, который  ему нужно
внести самому, - души, души, души.
     Продавец недавно появился в Хемптоне и не  знал, кто я такой. Перед ним
стоял  безымянный старик в  рубашке, галстуке  и костюме, сделанном на заказ
Изей  Финкельштейном,  старик  с  повязкой  на  глазу.  Циклоп  находился  в
состоянии крайнего возбуждения.
     -  Вы  художник, сэр? - спросил продавец. Ему было лет двадцать. Он еще
не родился,  когда я навсегда покончил с живописью, не писал больше  никаких
картин.
     Уходя, я сказал ему всего одно слово: "Возрождаюсь".
x x x
     Слуги покинули дом. Я снова превратился в дикого старого енота, который
все свое время проводит в амбаре  или около  амбара. Скользящие двери держал
прикрытыми, чтобы никто не видел, что я делаю. А делал я это шесть месяцев!
     Когда закончил, купил  еще пять замков с засовами и запер все накрепко.
Потом  нанял  новых  слуг и поручил  адвокату  составить новое завещание,  в
котором  - помните? - указывалось, что меня следует похоронить  в костюме от
Изи Финкельштейна, что все, чем я владею,  перейдет к двум моим сыновьям при
условии,  если они выполнят  небольшую мою просьбу  в  память  их  армянских
предков, и что амбар следует открыть только после моего погребения.
     Жизнь сыновей  моих сложилась весьма благополучно,  несмотря на тяжелое
детство. Как я  уже говорил, фамилия у них теперь не моя, а отчима, славного
человека. Анри Стил  служит в  армии,  он  офицер по  связям  с гражданскими
строительными фирмами.  Терри Стил - рекламный агент команды "Чикаго  Бэрз",
и, так как я владею  долей в  команде "Цинциннати  Бенгалс", мы - футбольная
семья.
x x x
     Сделав все это, я решил, что  могу снова поселиться  в доме,  обзавелся
новой  прислугой  и стал тем выпотрошенным  тихим старичком, которому четыре
месяца назад задала  свой вопрос на  пляже  Цирцея  Берман: "Расскажите, как
умерли ваши родители".
     И вот накануне отъезда из Хемптона она спросила:
     - Животные, овощи и минералы? Все вместе?
     - Честное  слово, - сказал я.  -  Вместе. -  А поскольку какая же может
быть картина без  красителей и связующих их живых существ, растений и почвы,
никаких сомнений, что там в амбаре - все вместе.
     - Так почему вы не хотите показать?
     - Потому что это единственное, что я могу оставить после себя. И  лучше
мне не быть рядом, когда люди начнут судить, хорошо это или плохо.
     - Иначе говоря, вы трусите, - сказала она, - и трусом я вас и запомню.
     Я обдумал ее слова и вдруг услышал, как говорю:
     - Хорошо, пойду за  ключами. А потом буду вам очень признателен, миссис
Берман, если вы отправитесь со мной.
x x x
     Мы вышли во тьму,  подсвеченную пляшущим перед нами лучом фонарика. Она
как-то вся обмякла, успокоилась  и  преисполнилась благоговения, словно юная
девушка. Я же, наоборот, весь напрягся, подтянулся, меня  всего распирало от
гордости.
     Сначала  мы  шли  по дорожке  из плиток, которая сворачивала к  гаражу.
Потом зашагали через заросший сад, по дорожке, проделанной Франклином Кули с
его тарахтящей сенокосилкой.
     Я отпер двери амбара, вошел, нашарил рукой выключатель.
     - Страшно? - спросил я.
     -Да.
     - И мне тоже.
     Напоминаю,  мы  стояли  у  крайнего правого  конца картины восьми футов
высотой и шестидесяти  четырех футов  длиной. Когда я  включу прожекторы, мы
увидим ее спресованной в некий  треугольник восьми  футов высотой, но только
пяти  футов длиной. С  этой точки  невозможно понять, что это за живопись  -
что, собственно на картине изображено.
     Я включил свет.
     Полная тишина, а потом миссис Берман ахнула в изумлении.
     -  Оставайтесь на  месте,  - скомандовал я, -  и  скажите,  как  вы  ее
находите.
     - Нельзя пройти вперед?
     - Можно, - сказал я, - но прежде я хочу знать, как это выглядит отсюда.
     - Большая ограда, - сказала она.
     - Продолжайте, - сказал я.
     - Очень большая ограда, невероятно высокая и длинная,  а каждый кусочек
ее инкрустирован великолепными драгоценностями.
     - Большое спасибо. А  теперь закройте глаза и дайте руку.  Я отведу вас
на середину, и вы снова посмотрите.
     Она закрыла глаза  и пошла за мной, не оказывая никакого сопротивления,
словно детский надувной шарик.
     Мы дошли до середины - по тридцать два фута живописи и справа  и слева,
- и я опять велел ей открыть глаза.
     Мы стояли на краю  красивой зеленой весенней  долины. По точному счету,
здесь,  на краю или  в самой  долине, вместе с нами было  пять  тысяч двести
девятнадцать человек. Самая крупная фигура была величиной с сигарету,  самая
маленькая  -  с  мушиное  пятнышко.  На  краю долины  около  нас  находились
развалины  средневековой  часовни, внизу  тут  и там виднелись  крестьянские
домики. Картина была так реалистична, что напоминала фотографию.
     - Где мы? - спросила Цирцея Берман.
     - Мы там, где находился я, когда  встало солнце в день окончания второй
мировой войны в Европе.
35
     Сейчас  все это собрано  в моем музее. В холле  обреченные на страдания
маленькие  девочки  на  качелях,  потом  ранние  работы  первых  абстрактных
экспрессионистов, а уж после всего - уж и  не знаю, как назвать, словом, эта
махина в картофельном амбаре. Я  открыл заколоченные  двери с  другого конца
амбара,  и  бесконечный поток  посетителей двигается  без толчеи  вдоль этой
махины.
     Многие проходят по  два, а то и по  три  раза  - не по всей выставке, а
только по амбару.
     Ха!
     Ни   один  высокоумный   критик  пока  не   появлялся.  Зато  некоторые
непрофессионалы  и  непрофессионалки  спрашивают, как бы  я назвал  этот вид
живописи.  И  я отвечаю  то  же  самое,  что  скажу критику,  который первым
полюбопытствует взглянуть,  если  хоть один объявится,  хотя чтото непохоже,
потому  что  на  простых  зрителей  эта  махина производит  слишком  сильное
впечатление:
     - Никакая  это  не  живопись! Туристский  аттракцион,  только  и всего!
Всемирная выставка! Диснейленд!
x x x
     Мрачный, однако, Диснейленд. Несимпатично в нем как-то.
     В  среднем на  каждом  квадратном  футе картины  четко  выписаны десять
уцелевших во  второй мировой войне. Даже самые удаленные, не больше мушиного
пятнышка фигурки, если посмотреть через линзы, которые я специально разложил
в амбаре, окажутся  узниками концлагерей,  или  угнанными в Германию рабами,
военнопленными из  разных стран, немецкими солдатами различных родов  войск,
местными крестьянами с семьями, сумасшедшими, выпущенными из лечебниц, и так
далее, и так далее.
     И  за каждой фигуркой на картине, хотя бы самой маленькой  фигуркой,  -
своя военная судьба. Я для каждой сочинил историю, а потом изобразил того, с
кем  она  произошла. Сначала  я все время  находился в амбаре и каждому, кто
спрашивал, рассказывал эти истории, но вскоре устал.
     -  Смотрите на  эту  махину  и сочиняйте  историю  сами,  - говорил  я,
оставаясь в доме и только указывая дорогу к амбару.
x x x
     Но той  ночью  я  с  радостью рассказывал Цирцее  Берман  все  истории,
которые ее интересовали.
     - А вы здесь есть? - спросила она.
     Я показал себя, в самом низу, прямо над полом. Указал носком ботинка. Я
был самой  крупной фигурой  - с целую сигарету величиной. И единственной  из
тысяч, стоявшей,  ну что ли,  спиной к камере. Шов между  четвертым и  пятым
полотнами  шел по моей  спине,  разделял  волосы на голове -  его можно было
принять за душу Рабо Карабекяна.
     - Кто этот человек, который лихорадочно цепляется вам за ногу и смотрит
на вас как на Бога?
     - Он  умирает от воспаления легких,  ему  осталось жить  два  часа. Это
стрелок с  канадского самолета, сбитого над складом бензина  в Венгрии. Меня
он не знает.  Даже не видит  моего лица.  Перед глазами у  него один  только
густой туман, уже не тот, что на земле, и он спрашивает, дома ли мы.
     - И что вы ему отвечаете?
     - А что бы вы  ему  ответили? - спросил я. - Я  говорю  ему: "Дома. Ну,
конечно, дома! Не бойся!"
     - А это кто в таком странном костюме?
     - Охранник из  концлагеря, он скинул эсэсовскую форму и натянул старье,
стащил его с пугала. - Я показал группу узников  концлагеря, стоящую поодаль
от   переодетого   охранника.   Среди  них   были   и  умирающие,  как   тот
канадец-стрелок, они лежали на земле.
     - Он привел их в долину и бросил, но и сам не  знает, куда идти. Любой,
кто его схватит, сразу поймет,  что он из  СС  - на  левом предплечье у него
вытатуирован личный номер.
     - А эти двое?
     - Югославские партизаны.
     - Этот?
     - Старший сержант марокканских войск, взятый в плен в Южной Африке.
     - А с трубкой во рту?
     - Шотландский планерист, попавший в плен в день высадки на  нормандский
берег.
     - Кого тут только нет...
     -  Вот  это гуркх, он  попал сюда из  самого  Непала. А этот пулеметный
расчет в немецкой форме - на самом деле украинцы, которые перешли  к немцам.
Когда сюда придут русские, их повесят или расстреляют.
     - Не видно ни одной женщины, - сказала Цирцея.
     -  А  вы  посмотрите  повнимательнее. Половина  тех,  кто из лагерей, -
женщины, из  сумасшедших домов - тоже. Они  просто уже не  похожи на женщин.
Это вам не кинозвезды.
     - Не видно ни одной здоровой женщины.
     - Опять ошибаетесь. И с этой стороны есть, и с этой - по углам, в самом
низу.
     Мы подошли к правому краю.
     - Боже мой, - сказала она, - ну просто экспозиция в музее  естественной
истории.
     Так оно  и  было. Внизу на обоих концах -  по крестьянскому  дому, дома
заперты  и  укреплены, как  маленькие крепости,  высокие  ворота  на запоре,
скотина  во дворе. Я даже нарисовал подземную  часть домов  в разрезе, хотел
показать подвалы, как в музеях показывают подземные норы зверей.
     - Здоровые  женщины  прячутся  в подвалах,  где хранится  свекла, репа,
картофель.   Хотят   спрятаться  от  насильников,  если  вдруг  удастся,  но
достаточно  слышали  про  другие  войны  и  понимают,  что  рано или  поздно
насильники придут.
     - А название есть у этой картины?
     - Да, есть.
     - Какое?
     И я сказал: "Настала очередь женщин".
x x x
     - Или я сошла с ума, или это японский солдат, - сказала  она, показывая
на фигурку, притаившуюся около развалин часовни.
     -  Верно.  Майор.  Видите  золотую  звезду  и две коричневые  полосы на
обшлаге левого рукава? И у него меч. Скорее умрет, чем отдаст его.
     - Удивительно, что там были японцы, - сказала она.
     -  Их не было, но я подумал,  что  хоть один на картине должен  быть, и
нарисовал.
     - Зачем?
     - Затем, что из-за японцев, а  не  только из-за немцев  мы, американцы,
стали скопищем несчастных  покалеченных вояк,  а ведь  после первой  мировой
войны мы так старались сделаться искренними ненавистниками всех войн.
     - А эта женщина - вон там лежит, она что, умерла?
     - Умерла. Она была старой цыганской королевой.
     -  Такая  толстая,  -  сказала  Цирцея.  -  Единственная  толстая,  да?
Остальные - кожа да кости.
     -  Смерть  - это единственный способ  растолстеть в  Долине  Радости, -
сказал я.  -  Она  толстая, как  урод, каких показывают в  цирке, потому что
умерла уже три дня назад.
     - Долина Радости, - повторила Цирцея.
     - Или Мир, Небеса, Сады Эдема, Цветущая весна - называйте как хотите, -
сказал я.
     - Только рядом с нею никого нет. Она совсем, совсем одна, правда?
     -  Примерно  так.  Через три дня после смерти  люди  не слишком  хорошо
пахнут. Она  пришла первая в Долину Радости, совершенно одна, и почти  сразу
умерла.
     - Где же другие цыгане? - спросила она.
     - Со своими  скрипками, тамбуринами и ярко раскрашенными повозками? И с
репутацией воров - кстати, вполне заслуженной.
x x x
     Миссис Берман рассказала мне легенду о цыганах, я ее раньше не слыхал.
     - Они  украли  гвозди  у  римских солдат,  которые  готовились  распять
Христа.  Когда  гвозди  потребовались, оказалось, они  таинственно  исчезли.
Цыгане  их  украли,  а  Иисусу  и  всей толпе  пришлось ждать, пока  солдаты
принесут другие.  И после этого Бог разрешил цыганам красть  все, что  плохо
лежит. - Цирцея показала на королеву. - Она верила в эту легенду. Все цыгане
в нее верят.
     - Лучше б не верила. А может, и неважно, верила или нет, потому что все
равно умирала с голоду, когда пришла одна в Долину Радости.
     - Она пыталась украсть цыпленка на  ферме. Но крестьянин в окно спальни
увидел ее и выстрелил из мелкокалиберки, которую держал под периной. Цыганка
убежала. Крестьянин  думал, что промахнулся, но он  не  промахнулся.  Пулька
попала ей в живот, она упала вот  здесь и умерла.  Через три дня пришли  мы,
все остальные.
x x x
     - Если она цыганская королева, где же ее подданные? - спросила Цирцея.
     Я объяснил,  что  даже  на вершине  власти  у королевы  было лишь сорок
подданных, включая грудных младенцев. В Европе ведь было много споров, какие
расы и  подрасы  паразитические, какие - нет, но все европейцы сходились  на
том, что цыгане,  эти  воры,  которые предсказывают  судьбу и крадут  детей,
представляют угрозу для  общества. За ними охотились повсюду. Королева  и ее
люди бросили свои повозки, стали одеваться не по-цыгански - старались, чтобы
ничто  не  могло их выдать. Днем они прятались в лесах,  а пищу  промышляли,
когда стемнеет.
     Однажды  ночью,  когда королева  в одиночку  отправилась на поиски еды,
четырнадцатилетнего мальчика  из ее людей,  который пытался стащить  окорок,
задержал отряд  словаков-минометчиков,  дезертировавших из немецких войск на
русском  фронте. Они пробирались домой,  а  дом их  был  недалеко  от Долины
Радости. Они заставили мальчика привести их в табор и  всех цыган  перебили.
Когда королева вернулась, подданных у нее больше не было.  Такую вот историю
придумал я для Цирцеи Берман.
x x x
     Цирцея дополнила то, что не досказал я:
     - И она пошла в Долину Радости искать других цыган.
     -  Точно, - ответил я. - Но не так уж много цыган осталось в Европе. Их
почти всех выловили и отправили в газовые камеры, к общему удовольствию. Кто
же любит воров?
     Она пристально посмотрела на женщину и отвернулась с отвращением.
     - Фу! - воскликнула она. - Что это у нее во рту? Черви, кровь?
     - Бриллианты и рубины, - сказал я. - Только она ужасно воняет и до того
страшно выглядит, что никто к ней не подошел и ничего не заметил.
     - И кто же  из  всех этих людей, - спросила она озадаченно,  -  заметит
первый?
     Я указал на переодетого охранника:
     - Вот этот.
36
     - Все солдаты, солдаты... - поражалась она. - Столько разных мундиров!
     Мундиры, вернее, то, что от них оставалось, я постарался изобразить как
можно достовернее. В знак признательности моему учителю Дэну Грегори.
     - Отцы всегда так горды, когда первый раз видят сына в форме, - сказала
она.
     -  Да, знаю, Большой  Джон Карпински ужасно  был  горд. - Речь, как  вы
поняли, шла  о моем соседе. Сын его,  Маленький Джон, плохо учился