н  с  ним поступил через шесть  лет - выстрелил  в него  из
пистолета на  дворе  китченовской  лачуги в  шести милях отсюда. Терри тогда
напился,  как обычно, а  отец в сотый  раз начал уговаривать его пройти курс
лечения  от алкоголизма.  Невозможно это  доказать, но выстрелил он только в
знак протеста.
     Когда Китчен  увидел,  что  пуля угодила в отца - на самом деле  только
оцарапала ему плечо, - ничего ему уже не оставалось, он вложил дуло  себе  в
рот и застрелился.
     Несчастный случай.
x x x
     Именно  во время  нашего  с Терри судьбоносного  путешествия я  впервые
увидел Эдит Тафт Фербенкс, мою будущую  вторую  жену.  Я  вел  переговоры об
аренде амбара с ее мужем, обходительным бездельником,  который тогда казался
мне существом ни на что не годным, но и не вредным, так, коптит себе небо, -
но вот  когда после смерти Фербенкса  я  женился  на его  вдове,  оказалось,
модель его жизни прочно сидит у меня в мозгу.
     Эдит - пророческая картина! - появилась  с прирученным енотом на руках.
Поразительно, как приручала  она чуть ли не любое  животное,  с безграничной
нежностью и безропотностью выхаживая все, что едва подавало признаки  жизни.
И со мной она поступила так же,  когда я отшельником жил  в амбаре, а ей был
нужен новый  муж: она  приручила меня стихами о природе  и вкусными  вещами,
которые  оставляла  перед  моей  раздвижной  дверью. Не  сомневаюсь,  своего
первого мужа она тоже приручила и относилась  к нему нежно и снисходительно,
как к несмышленому зверьку.
     Она  никогда не говорила, каким зверьком считала  его. Но что за зверек
был для нее я, знаю с ее собственных слов: на нашей свадьбе, когда я был при
полном  параде, в костюме  от Изи Финкельштейна,  она подвела  меня к  своей
родственнице из Цинциннати и говорит:
     - Познакомься с моим ручным енотом.
x x x
     В этом костюме я буду и похоронен. Так сказано в моем завещании: "Прошу
похоронить меня рядом с моей женой Эдит на кладбище Грин-Ривер в темно-синем
костюме,  на  ярлыке которого  написано:  "Сшит  по заказу  Рабо  Карабекяна
Исидором Финкельштсйном". Сносу этому костюму нет.
x x x
     Ну  ладно,  исполнение  последней  воли  еще в  будущем,  но  почти все
остальное исчезло  в прошлом,  включая и Цирцею Берман. Она кончила  книгу и
две недели назад вернулась в Балтимор.
     В  последний вечер Цирцея просила, чтобы я поехал с  ней на танцы, но я
опять отказался.  Вместо этого  я пригласил  ее на ужин в отель  "Америка" в
Саг-Харборе.  Это  теперь  Саг-Харбор  -  только  приманка  для  туристов, а
когда-то  он был китобойным портом.  И сейчас еще там  попадаются  особняки,
принадлежавшие мужественным капитанам, которые под парусами уходили отсюда в
Тихий океан, огибая мыс Горн, охотились там и возвращались миллионерами.
     Выставленная  в холле  отеля книга регистрации  постояльцев  открыта на
странице, датированной 1 марта 1849 года, это пик китобойного промысла, ныне
сыскавшего  себе дурную  славу. В те времена предки Цирцеи жили в Российской
империи, а мои - в Турецкой и потому считались врагами.
     Мы полакомились омарами  и  немного  выпили,  чтобы языки  развязались.
Теперь все говорят, что плохо, если  без рюмки не обходишься, я и сам совсем
не пил, пока жил  отшельником.  Но чувства мои к миссис Берман  накануне  ее
отъезда были так противоречивы, что, не выпив, я бы  так  и жевал в гробовом
молчании. Но после нескольких рюмок я не хотел садиться за руль, и она тоже.
Одно время вошло чуть ли  не в моду водить машину пьяным,  но теперь нет, ни
за что.
     И я договорился с дружком Селесты,  что он отвезет нас в Саг- Харбор на
машине своего отца и привезет обратно.
x x x
     Все  очень просто: меня огорчал ее  отъезд потому,  что с  нею тут  все
ожило.  Но слишком  уж она  всех  растормошила, указывала всем,  как  и  что
делать. Поэтому  меня  отчасти  даже радовал ее  отъезд,  книга моя как  раз
подходила  к концу, и больше всего хотелось тишины и покоя. Другими словами:
несмотря  на  проведенные  вместе месяцы, мы остались  просто знакомыми,  не
сделались близкими друзьями.
     Однако  ситуация изменилась, когда  я  показал  ей  то,  что  у меня  в
картофельном амбаре.
     Да, это правда:  настырная вдова  из  Балтимора уговорила непреклонного
армянского старикашку отпереть замки  и включить прожекторы  в  картофельном
амбаре.
     Что получил я взамен? Думаю, теперь мы близкие друзья.
33
     Только мы вернулись из отеля "Америка", она сказала:
     - Об одном  можете не беспокоиться: я  не  собираюсь  приставать  к вам
насчет ключей от картофельного амбара.
     - Слава Богу, - сказал я.
     Думаю, она уже тогда не  сомневалась, что до утра так или иначе  в этот
картофельный амбар, черт возьми, проникнет.
     - Я только прошу вас нарисовать мне что-нибудь.
     - Нарисовать?
     -  Вы очень  скромны,  -  сказала она, - уж  до того скромны, что, если
верить вам, ни на что не способны.
     -  Кроме  маскировки, -  уточнил  я. - Вы забываете  о маскировке.  А я
удостоен благодарности в президентском приказе, потому что мой взвод по этой
части не знал себе равных.
     - Ну, хорошо, - сказала она, - кроме маскировки.
     - Маскировали мы  на  славу, представляете,  ведь половину  спрятанного
нами от врага так с тех пор никто и не видел!
     - Вот выдумщик!
     -  Сегодня  у  нас торжественный вечер, поэтому будут одни  выдумки. На
торжественных вечерах так положено.
x x x
     - Значит,  хотите,  чтобы я уехала домой в Балтимор,  зная о вас только
массу всяких выдумок, а не то, что было на самом деле?
     - Все, что на самом деле было, вы,  я думаю, давно уже выяснили, ведь у
вас выдающиеся  исследовательские способности, - сказал  я. - Сейчас  просто
торжественный вечер.
     - Но я так и не знаю, умеете вы рисовать или нет.
     - Об этом не беспокойтесь, - ответил я.
     -  Послушать  вас  -  это   краеугольный  камень  вашей  жизни.  Это  и
маскировка.  У  вас ничего не вышло с коммерческими рисунками, и с серьезной
живописью тоже, и с семьей,  потому что вы  скверный муж и отец, а коллекция
ваша образовалась,  в общем-то, случайно. Но  одним вы  всегда  гордились  и
гордитесь тем, что умеете рисовать.
     -  Да, вы  правы, - сказал я.  - Я  не очень это осознавал,  но теперь,
когда вы сказали об этом, понял - да, это правда.
     - Тогда докажите.
     - Особенно хвастаться нечем. Я не Альбрехт Дюрер. Хотя, конечно,  рисую
лучше вас, и  Шлезингера,  и кухарки -  кстати,  и Поллока,  а  также  Терри
Китчена.  Я  с  этим  родился,  но мое дарование -  не  Бог весть что,  если
сравнивать  меня  с  великими   рисовальщиками  прошлого.   Моими  рисунками
восторгались  в  начальной,  а  потом  и  в  средней  школе  в  Сан-Игнасио,
Калифорния. Живи я  десять тысяч лет  назад, наверняка ими  бы  восторгались
обитатели пещеры Ласко во Франции, чьи понятия об искусстве живописи, должно
быть, находились на том же уровне, что и у обитателей Сан-Игнасио.
x x x
     - Если ваша книга  выйдет, нужно будет включить хоть одну иллюстрацию в
доказательство, что вы умеете рисовать. Читатели будут на этом настаивать.
     -  Мне их жаль,  - сказал я. - И самое ужасное для такого  старика, как
я...
     - Не такой уж вы старик, - перебила она.
     - Совсем старик! И самое ужасное, что всю жизнь, с кем бы я ни общался,
-  одни  и  те же  разговоры. Шлезингер не верил, что я умею  рисовать.  Моя
первая  жена  не  верила, что я умею рисовать. Мою вторую жену, правда,  это
совершенно  не интересовало. Для нее я был  просто старый енот, которого она
затащила в дом из амбара и сделала чем-то вроде собачки. Она любила животных
независимо от того, умеют они рисовать или нет.
     -  Что вы ответили первой  жене,  когда она сказала,  что вы  не умеете
рисовать? - спросила Цирцея Берман.
     - Мы как раз переехали из города в Спрингс, где она не знала ни души. В
доме еще не было центрального  отопления, и я обогревал его, протапливал три
печки  - как  когда-то  мои предки. Наконец  Дороти, смирившись с  тем,  что
судьба связала ее с художником, попыталась хоть в чем-то разобраться и стала
читать журналы  по искусству. Она никогда не видела, как я рисую, потому что
не  рисовать,  забыть  все,  что я  знал  об искусстве,  казалось  мне тогда
магическим ключом  к серьезной  живописи. И вот Дороти  сидит на кухне прямо
перед печью  - тепло почему-то  уходило в дымоход, а не шло в дом - и читает
статью итальянского  скульптора  о  картинах  абстрактных  экспрессионистов,
впервые выставленных на большой европейской выставке - Венецианской биеннале
1950 года, того самого, когда произошло наше воссоединение с Мерили.
     - А ваши картины там выставлялись? - спросила Цирцея.
     -  Нет.  Выставлялись  только Горки,  Поллок и  де Конинг.  Итальянский
скульптор, выдающийся, а сейчас прочно забытый, так  написал про то, чем мы,
по  нашему ощущению, занимались:  "Замечательные эти американцы. Бросаются в
воду, не научившись плавать". Имелось в виду, что мы не умеем рисовать.
     Дороти тут же это подхватила. Хотела обидеть меня побольней, ведь  я ее
тоже обижал, и говорит: "Вот именно! Ты и твои приятели потому так и пишете,
что нарисовать по-настоящему ничего не можете, даже если очень нужно".
     Я не стал спорить. Схватил  зеленый карандаш,  которым  она записывала,
что  необходимо  переделать  в доме и  снаружи,  и на стене кухни  нарисовал
портреты наших мальчиков, спавших около печки в гостиной. Только головки - в
натуральную величину. Даже  не  заглянул  в гостиную,  чтобы сначала  на них
посмотреть. Стены в  кухне  были обшиты новыми  листами сухой штукатурки,  я
гвоздями прибил их поверх потрескавшейся старой. Еще не успел заделать стыки
между листами. Так, кстати, и не заделал.
     Дороти  была  ошеломлена.  Сказала:  "Почему  ты  все   время  этим  не
занимаешься?"
     И я ответил, первый  раз крепко  выругавшись в ее присутствии, хотя  до
того, как бы мы ни ссорились, не ругался:
     - Слишком просто, на хер мне это надо.
x x x
     -  Значит,  стыки между  листами  так потом  и не заделали?  - спросила
миссис Берман.
     - Только женщину это может интересовать, - сказал я. - Отвечу с мужской
прямотой: нет, не заделал.
     - А с портретами что? Закрасили краской?
     - Нет,  - ответил я. -  Шесть  лет они оставались на листах. Но однажды
днем  я  пришел  в  подпитии  домой  и  обнаружил, что исчезли  жена,  дети,
портреты,  а  оставлена  только  записка, в которой  Дороти  писала, что они
исчезли навеки. Портреты она вырезала и взяла  с собой. Две здоровенные дыры
вместо них остались, вот и все.
     - Должно быть, плохо вам было, - сказала миссис Берман.
     - Да. За несколько недель до этого покончили с собой Поллок и Китчен, а
мои картины начали осыпаться.  И  когда  я  увидел  в пустом  доме  эти  две
квадратные  дыры...  -  Я  остановился и  замолчал. Потом  сказал: -  Ладно,
неважно.
     - Договорите, Рабо, - попросила она.
     -  Никогда  такого не ощущал,  наверное, и не придется, но был близок к
тому, что ощутил мой  отец, молодой учитель,  обнаружив, что из всей деревни
он один уцелел после резни.
x x x
     Шлезингер  тоже никогда не видел, как я рисую. Уже несколько лет  я жил
здесь, и  вот  он  пришел  в  амбар  посмотреть,  как я  пишу. Я  приготовил
натянутый  и загрунтованный  холст размерами восемь  на  восемь  и собирался
роликом   нанести   на   него  Сатин-Дура-Люкс.  Выбрал  жжено-оранжевый   с
зеленоватым оттенком цвет под названием "Венгерская рапсодия". Откуда же мне
было знать,  что Дороти как раз в  это самое  время  покрывает  жирным слоем
"Венгерской рапсодии" нашу спальню. Но это отдельная история.
     - Рабо,  скажи, - спросил  Шлезингер,  - а  если тем  же роликом  ту же
краску нанесу я, это тоже будет картина Карабекяна?
     -  Конечно,  - сказал я, - при условии, если ты  умеешь все, что  умеет
Карабекян.
     - А что именно?
     - Вот что. - Я подхватил немножко пыли, скопившейся в выбоине на  полу,
и двумя руками одновременно, секунд за тридцать нарисовал на него шарж.
     - Господи! - сказал он. - Понятия не имел, что ты так рисуешь!
     - Перед  тобой  человек,  который  может  выбирать,  - сказала я.  И он
ответил:
     - Да, это так. Это так.
x x x
     Шарж  я  покрыл  несколькими  слоями  "Венгерской рапсодии"  и  наложил
полосы, которые были чисто абстрактной живописью, а для  меня, хоть никто об
этом  не  знал, означали десять оленей  на  опушке леса. Олени находились  у
левого края. Справа я нанес вертикальную красную полосу, для меня - опять же
в тайне для всех - это была душа охотника, который целится в оленя. Я назвал
картину "Венгерская рапсодия б", и ее купил музей Гугенгеймл.
     Картина находилась в запаснике, когда, как и  другие мои работы, начала
осыпаться.  Хранительница  запасника,  случайно  проходившая  мимо,  увидела
полосы и хлопья Сатин-Дура-Люкс  на  полу  и  позвонила спросить,  как можно
восстановить картину и  что было не в порядке с хранением. Не знаю,  где она
была в прошлом году, когда мои картины  начали  осыпаться,  о чем тогда было
много разговоров.  Но она  проявила  готовность  признать, что, возможно,  в
музее не соблюдается нужная влажность или какие-то другие условия. Брошенный
всеми и  окруженный  неприязнью, я  жил в то время, забившись, как зверек, в
свой картофельный амбар. Но телефоном все-таки пользовался.
     -  И  еще меня  поразила, -  продолжала  женщина,  - какая-то  огромная
голова, которая выступила на полотне.
     Разумеется, это был нарисованный грязными пальцами шарж на Шлезингера.
     - Известите Папу Римского, - сказал я.
     - Папу?
     - Да, Папу. Может, это такое же чудо, как Туринская плащаница, а?
     Читателям  помоложе  следует объяснить, что Туринская плащаница - кусок
холста,  в который  был завернут  покойник,  а  на  этом  холсте  сохранился
отпечаток  взрослого  мужчины,  распятого  на  кресте,  по  заключению  ряда
компетентных  современных ученых, около  двух  тысяч лет назад. Очень многие
думают, что в  плащаницу было завернуто  тело  Иисуса Христа, и плащаница  -
главная святыня собора Сан Джованни Баттиста в Турине.
     Вот  и  я подшутил  над  гугенгеймовской  дамой - уж не лицо ли  Иисуса
проступило на полотне, чтобы предотвратить третью мировую войну.
     Но она на шутку не отреагировала.
     -   Да,  я  не  откладывая   позвонила  бы  Папе,   если   бы  не  одно
обстоятельство.
     - Какое же?
     - Дело в том, что у меня был роман с Полом Шлезингером.
x x x
     Как и всем пострадавшим, я предложил ей в точности переписать для музея
картину более прочными  красками, использовав материалы,  которые  наверняка
переживут улыбку Моны Лизы.
     Но  музей  Гугенгейма,  как и все  остальные, отверг  это  предложение.
Никому  не  хотелось  испортить курьезную сноску, которой  я стал  в истории
живописи. Еще чуть-чуть повезет и попаду в словари, где обо мне напишут:
     кар-а-бек-ян, (муж. род, по имени Рабо Карабекян, США, XX в., художник)
- фиаско, которое терпит человек, когда по  причине собственной глупости или
легкомыслия,  или  того  и  другого, полностью  гибнут  плоды  его  труда  и
репутация.
34
     Я не захотел ничего рисовать миссис Берман, и она сказала:
     - О, вы просто упрямый мальчишка!
     - Нет, упрямый старый джентльмен, который  изо  всех сил оберегает свое
достоинство и чувство самоуважения.
     - Ну, пожалуйста, скажите только, какого рода вещь в амбаре - животные,
овощи, минералы? - не унималась она.
     - Все вместе.
     - Большое?
     Я ответил правду:
     - Восемь футов высотой и шестьдесят четыре длиной.
     - Опять вы меня дурачите, - решила она.
     - Конечно, - не возражал я.
     В  амбаре  было  восемь  натянутых  на  рамы и  загрунтованных  холстов
размером восемь  на  восемь футов,  поставленных впритык  друг к  другу. Все
вместе  - я  ей не соврал - занимало поверхность  протяженностью  шестьдесят
четыре фута.  Это  сооружение походило на  ограду, разделявшую  амбар на две
равных части, и не падало, потому что сзади его подпирали деревянные брусья.
Это были те самые полотна, которые  осыпались и потеряли  краску, а когда-то
считались моим самым знаменитым, а потом самым печально  знаменитым детищем,
украшавшим,  а  потом превратившим в  посмешище  вестибюль одной компании на
Пятой авеню - "Виндзорская синяя 17".
x x x
     Вот как я снова стал их обладателем за три месяца до смерти Эдит.
     Их нашли под замком на самом нижнем из трех подземных этажей небоскреба
Мацумото, которое раньше принадлежало компании ДЖЕФФ. Опознала их по кое-где
уцелевшим  остаткам  Сатин-Дура-Люкса пожарный инспектор  страховой компании
Мацумото,  которая  осматривала  подвалы  с  целью   выяснить,  нет  ли  там
чего-нибудь пожароопасного.  Обнаружила запертую стальную  дверь, и никто не
знал, что за ней.
     Инспектор получила разрешение взломать дверь. Это была женщина, причем,
как  она  сказала  мне  по  телефону, первая женщина  пожарный  инспектор  в
компании, да к тому же еще негритянка.
     - Сразу двух зайцев  убила,  - рассмеявшись,  сказала она. Очень  у нее
приятный был смех. Ни злобы, ни издевки.  Предложив вернуть мне полотна, так
как  компанию Мацумото они не интересуют, она думала лишь о  том, что  добро
пропадает.
     - Кроме меня, всем это безразлично, так что вы  уж скажите, что делать.
Правда, доставку вам придется взять на себя.
     - А как  вы догадались, что  это такое? - спросил я. Оказывается,  она,
учась  в  школе  медсестер  в Скидморколледже, выбрала в  качестве одного из
факультативных курсов "Понимание  искусства". Получила диплом медсестры, как
и моя первая жена Дороти, но вскоре бросила это занятие, потому что доктора,
по се  словам, относились  к ней как к идиотке и рабыне. Кроме того, рабочий
день был очень  длинный, и платили неважно, а у нее сирота-племянница,  и не
только  деньги нужны,  но приходится и  время выкраивать,  чтобы девочка  не
скучала.
     На лекциях по истории искусства им показывали слайды выдающихся картин,
и  два  слайда  были  - "Виндзорская  синяя  17" до и  после того,  как  она
осыпалась.
     - Это ваш преподаватель ее выбрал? - спросил я.
     - Хотел немножко оживить свой курс. Уж очень он был серьезный.
x x x
     -  Так нужны вам  эти холсты? - спросила  она.  Я молчал, и она  начала
кричать в трубку:
     - Алло? Слышите меня?
     - Простите,  - сказал я. - Вам  кажется,  должно быть, что  это  вопрос
простой, но мне сложно вам ответить. Словно ни с того ни с сего прямо с неба
позвонили и осведомились, взрослый я или еще ребенок.
     Если  такие  безобидные  вещи,  как  прямоугольники натянутых  полотен,
способны  повергнуть  меня   в   такую   растерянность,  пробуждая   чувство
отвращения,  да,   отвращения  к  миру,  загнавшему  человека   в  положение
неудачника  и посмешища, значит, я еще ребенок, несмотря на свои  шестьдесят
восемь лет.
     - Ну, так я жду вашего ответа.
     - Сам  бы хотел поскорей его услышать, - сказал я. Холсты мне не нужны,
так я, во всяком случае, тогда думал. Писать снова я и правда  не собирался.
Конечно,  проблем  с их хранением не было, ведь в  картофельном амбаре полно
места. Но  смогу ли  я спокойно спать, если вещественные доказательства моих
самых горьких неудач все время будут тут, рядом? Надеялся, что смогу.
     И слышу в конце концов, как говорю:
     - Пожалуйста, не  выбрасывайте  их. Сейчас  позвоню в контору "Все  для
дома.  Хранение  и доставка"  и  попрошу  взять  холсты  как  можно  скорее.
Простите, как вас зовут, чтобы контора могла вас найти?
     А она говорит:
     - Мона Лиза Триппингем.
x x x
     Когда ДЖЕФФ повесила "Виндзорскую синюю 17" в своем холле и раструбила,
что это  старейшая компания -  и  не только  на уровне последних  достижений
технологии, но и искусства, рекламные агенты компании делали упор на то, что