н еще в Нью-Йорке  брал  уроки итальянского. Фред
же, конечно, так и не выучил ни слова.
x x x
     Фред и Дэн, погибшие, можно сказать, за дело Италии, стали итальянскими
героями. А слава Мерили даже пережила их славу, она осталась очаровательным,
прекрасным напоминанием  об  их  высшей  жертве,  а также о предполагавшемся
преклонении многих американцев перед Муссолини.
     Должен  сказать,  она  и  правда  была  все  еще  прекрасна,  когда  мы
встретились, - даже  без косметики  и во вдовьем трауре.  Хотя  после  всего
пережитого  могла  бы выглядеть  и пожилой дамой  в  свои сорок три  года. А
впереди у нее оставалась еще треть столетия!
     Она еще станет, помимо всего прочего, самым крупным в Европе агентом по
продаже изделий фирмы "Сони".  Да, жизни в этой старушке  Мерили еще было на
двоих!
     Мысль графини  о том, что мужчины  не просто  бесполезные, но и опасные
идиоты, тоже  опередила свое время. У нее на  родине эти  идеи по-настоящему
восприняли только в последние три года Вьетнамской войны.
x x x
     После   смерти   Грегори   ее   постоянно   сопровождал   в  Риме  граф
Портомаджьоре,  красавец Бруно -  холостяк,  оксфордец,  министр культуры  в
правительстве Муссолини. С самого начала граф объяснил  Мерили, что близость
между  ними  невозможна, так  как  его интересуют только мальчики и мужчины.
Такое предпочтение считалось в те времена криминальным, но граф, несмотря на
все свои  возмутительные поступки, чувствовал  себя в безопасности. Он знал,
что  Муссолини   не  даст   его  в  обиду,  поскольку  он  был  единственный
представитель   старой   аристократии,   который   принял  высокий   пост  в
правительстве  диктатора  и,  кроме того, буквально  пресмыкался  перед этим
выскочкой в сапогах.
     - Дерьмо он был, настоящее дерьмо, - заметила Мерили. - Люди издевались
над его трусостью, тщеславием и изнеженностью.
     -  Но оказалось, -  добавила она, - при всем при том он умело руководил
британской разведкой в Италии.
x x x
     Популярность Мерили в Риме после гибели Дэна и Фреда, еще до вступления
Америки  в войну, выросла  необычайно. Она как сыр в масле каталась, бродила
по магазинам и  танцевала,  танцевала,  танцевала с  графом  Бруно,  который
обожал поболтать с ней и вообще держался истинным джентльменом.  Он исполнял
все ее желания,  вел себя корректно и никогда  не указывал,  что  и  как  ей
делать, пока однажды  вечером не  сообщил,  что сам  Муссолини  приказал ему
жениться на ней!
     -  У него было много врагов, - рассказала Мерили, - все они нашептывали
Муссолини, что Бруно гомосексуалист и британский шпион. Муссолини,  конечно,
знал о его пристрастии к мальчикам и мужчинам,  но что у  такого ничтожества
хватит ума и присутствия духа заниматься шпионажем, дуче представить себе не
мог.
     Приказав  своему  министру культуры  жениться на  Мерили  и  тем  самым
продемонстрировать,   что   он  не  гомосексуалист,  Муссолини  передал  ему
документ,  который  Мерили должна  была подписать. Документ составили, чтобы
успокоить  итальянскую  аристократию,  которой претила мысль, что  старинные
родовые поместья попадут в руки американской потаскушки. Согласно документу,
в  случае   смерти   графа   Мерили  пожизненно   являлась  владелицей   его
собственности, но без права продажи и передачи другому лицу. После ее смерти
собственность переходила к ближайшему по мужской линии родственнику графа, а
им, как уже говорилось, оказался миланский автомобильный делец.
     На  следующий день  японцы  внезапной  атакой уничтожили основную часть
американского флота в Перл-Харборе, поставив мирную тогда, антимилитаристски
настроенную Америку перед необходимостью объявить войну не только Японии, но
и ее союзникам, Германии и Италии.
x x x
     Но  еще до  Перл-Харбора Мерили ответила отказом единственному мужчине,
предложившему ей брак, да еще богатому  и родовитому. Поблагодарив графа  за
неведомые ей прежде радости и оказанную честь, она отвергла его предложение,
сказав, что пробудилась от дивного сна (а это мог быть только сон), и теперь
ей  пора вернуться  в  Америку,  хотя никто  ее  там  не ждет, и  попытаться
примириться с тем, кто она такая на самом деле.
     А  утром,  захваченная  мыслью  о  возвращении  на  родину,  она  вдруг
почувствовала,  какой в Риме мрачный и леденящий моральный климат, ну просто
- точные ее слова  - "ночь с мокрым снегом  и дождем",  хотя на  самом  деле
сверкало солнце и не было никаких туч.
x x x
     На следующее утро Мерили слушала по радио сообщение о Перл-  Харборе. В
передаче  говорилось  о почти  семи  тысячах американцев, живущих в  Италии.
Формально  отношения  между странами  еще не были разорваны, и  американское
посольство,  пока  еще  функционировавшее,  заявило,  что изыскивает способы
отправить  в  Соединенные Штаты  по  возможности всех  -  и  при  первой  же
возможности.   Правительство  Италии   со  своей  стороны  обещало  всячески
способствовать  их отправке,  хотя  причин  для  массового бегства не  было,
поскольку  "между   Италией   и  Соединенными   Штатами   существуют  тесные
исторические и  кровные связи  и разрыв  их  -  в  интересах  только евреев,
коммунистов и загнивающей Британской империи".
     Тут к  Мерили  вошла горничная, в  очередной  раз  сообщив,  что  опять
какой-то рабочий интересуется, не  подтекают ли старые газовые трубы у нее в
спальне,  а следом  вошел  сам рабочий, в комбинезоне  и с инструментами. Он
начал  обстукивать  стены,  принюхивался, бормотал  что-то по-итальянски.  А
когда  они  остались  вдвоем,  он,  продолжая  стоять  лицом  к стене,  тихо
заговорил по-английски, с акцентом, выдающим уроженца Среднего Запада.
     Оказалось,  что он из военного министерства Соединенных Штатов  - в  то
время  оно  называлось Министерством обороны. Шпионская служба тоже  входила
тогда в это  министерство. Он понятия не  имел, симпатизирует она демократии
или фашизму, но счел своим гражданским долгом попросить ее остаться в Италии
и постараться сохранить добрые отношения с людьми в правительстве Муссолини.
     По  ее  словам,  Мерили  впервые  тогда подумала  о  своем  отношении к
демократии и фашизму. И решила, что демократия звучит лучше.
     - А зачем мне оставаться и делать то, что вы просите? - спросила она.
     - Как знать, а вдруг вам станут известны очень ценные для нас сведения,
- ответил он. - Как знать, а вдруг вы сумеете оказать услугу своей родине.
     - У меня ощущение, будто весь мир вдруг сошел с ума, - сказала она.
     А он ответил,  что мир  давно уже  превратился не то в тюрьму, не то  в
бедлам.
     И тогда, в доказательство того, что мир сошел с ума, она рассказала про
приказ Муссолини своему министру культуры жениться на ней.
     Вот, по словам Мерили, как он отреагировал:
     -  Если  в вашем сердце есть хоть капля любви к Америки,  вы выйдете за
него.
     Так дочь шахтера стала графиней Портомаджьоре.
30
     Почти до самого конца войны Мерили не  знала, что  ее муж  - британский
шпион. Она, как и  все, считала его  человеком слабым  и неумным, но прощала
его, ведь жили они прекрасно и он был к ней очень добр.
     -  Всегда  скажет  мне  что-нибудь  необыкновенно  забавное,  лестное и
сердечное. Ему и правда очень нравилось мое  общество. И оба мы были без ума
от танцев.
     Стало быть, была в моей  жизни еще одна женщина, помешанная  на танцах,
готовая танцевать с кем угодно, лишь бы танцевал хорошо.
     - Ты никогда не танцевала с Дэном Грегори, - сказал я.
     - Он не хотел, - ответила она, - и ты тоже.
     - Да я и не умел никогда. И не умею.
     - Кто хочет - сумеет.
x x x
     Когда она узнала, что муж - британский шпион, на  нее  это не произвело
особого впечатления.
     -  У  него  были самые  разные военные  формы -  на разные случаи, но я
понятия не имела, чем они отличаются. На каждой полно нашивок, поди разбери.
Я  никогда не спрашивала: "Бруно, за что ты  получил эту медаль? Что это  за
орел у  тебя  на рукаве? Что  это за кресты  по углам воротника?" И когда он
сказал, что он - британский  шпион, для меня это  значило одно: еще какие-то
побрякушки военные. Мне казалось, что к нам это не имеет никакого отношения.
     После того, как его расстреляли, она боялась страшной пустоты, но этого
не случилось. Тогда-то она и ощутила, что настоящие ее друзья, которые с нею
останутся до конца жизни, - простые итальянцы.
     - Где бы я  ни появлялась,  Рабо, ко мне  все относились с сочуствием и
любовью, и я платила тем же и плевала на то, какие там побрякушки они носят!
     - Я  тут  у себя  дома, Рабо,  - сказала  она.  -  Никогда бы здесь  не
оказалась, не  помешайся  Дэн на Муссолини.  Но у этого армянина из Москвы в
башке винтиков не хватало, и благодаря этому я дома, дома!
x x x
     - Теперь расскажи, что _ты_ делал все эти годы, - сказала она.
     - Ничего особенного. Моя жизнь кажется мне удручающе неинтересной.
     - Ну  ладно, давай рассказывай. Потерял глаз, женился,  дважды произвел
потомство,  говоришь,  что   снова  занялся  живописью.   Насыщенная  жизнь,
насыщеннее не бывает!
     Да,  думал я,  с того  дня Святого  Патрика,  когда мы сошлись  и  меня
распирало от счастья и  гордости,  в моей жизни кое-что происходило, хотя не
много, не много. У  меня было несколько забавных солдатских историй, которые
я рассказывал дружкам- собутыльникам в таверне "Кедр", рассказал и ей. У нее
была  настоящая  жизнь.  Я  собирал забавные  байки. У  нее был  дом.  Я  же
почувствовать себя дома и не мечтал.
x x x
     Первая солдатская история:
     - Когда освобождали  Париж, я решил найти Пабло Пикассо, это воплощение
Сатаны для Дэна Грегори, и убедиться, что с ним все в порядке.
     Пикассо приоткрыл дверь,  не снимая цепочки, и сказал,  что  занят,  не
желает, чтобы его беспокоили. Всего в нескольких кварталах от дома еще пушки
стреляли. Пикассо захлопнул дверь и защелкнул замок.
     Мерили расхохоталась и сказала:
     -  Может,  ему было  известно,  какие ужасные вещи говорил  о  нем  наш
господин  и учитель. -  И добавила: знай она, что  я жив, она  сохранила  бы
фотографию  из  итальянского  журнала,  которую  только  мы   с   ней  могли
по-настоящему оценить. На фотографии был коллаж Пикассо: разрезанный плакат,
рекламирующий американские сигареты.  На плакате три ковбоя  курят вечером у
костра, а Пикассо сложил куски так, что получилась кошка.
     Из всех имеющихся на земном  шаре  специалистов по  искусству, наверно,
только Мерили и я знали, что изрезанный плакат - работа Дэна Грегори.
     Неплохая идейка, а?
x x x
     - Похоже, это был единственный раз, когда Пикассо обратил хоть какое-то
внимание   на   одного  из  самых  популярных  американских  художников,   -
предположил я.
     - Похоже, - согласилась она.
x x x
     Вторая солдатская история:
     - Я попал в плен за несколько месяцев до  конца войны, - рассказал я. -
В  госпитале  меня  подлатали  и  отправили в лагерь для  военнопленных  под
Дрезденом,  где  практически нечего  было  есть.  Продовольствия в  том, что
когда-то  называлось Германией, не  было. В  лагере  все отощали  - кожа  да
кости, кроме человека, которого мы сами выбрали делить  пайки. Он никогда не
оставался  с едой наедине. Мы ждали, когда ее привезут, и все тут же при нас
делилось.  А он  все  равно  почему-то  выглядел  сытым  и  довольным, а  мы
превращались  в  скелеты.  Оказывается,  он  потихоньку  подбирал  крошки  и
слизывал то, что прилипало к ножу и поварешке, и наедался.
     Кстати, тем же невинным способом  достигают  полного процветания многие
мои  соседи  здесь, на побережье. У них на попечении все, что еще уцелело  в
этой,  вообще говоря, обанкротившейся стране,  поскольку  они, понимаете ли,
достойны  доверия. И уж будьте  уверены,  что-то  прилипает  и к  их  ловким
пальцам, а что уцепили, мимо рта не пронесут.
x x x
     Третья солдатская история:
     -  Однажды вечером нас  всех  под охраной  вывели  из лагеря и  погнали
маршем  по сельской  местности.  Часа  в  три ночи  приказали  остановиться:
располагаемся под открытым небом на ночлег.
     Просыпаемся  с солнцем и  видим, что  мы  на  краю долины,  недалеко от
развалин средневековой каменной часовни, а охрана исчезла. И в долине, на не
тронутой войной земле тысячи, тысячи  людей, которых, как и нас, под охраной
привели сюда  и бросили.  Там были не только военнопленные.  Были  и  узники
концентрационных  лагерей, которых сюда пригнали, и  люди с заводов, где они
трудились, как  рабы, и  выпущенные  из  тюрем уголовники, и  сумасшедшие из
лечебниц.  Преследовалась цель удалить нас подальше от городов, где мы могли
устроить Бог весть что.
     Были  здесь и штатские, бежавшие от русских, от американцев и англичан.
Армии союзников почти уже сомкнулись и на север от нас, и на юг.
     А еще были здесь  сотни немцев, по-прежнему  вооруженных  до зубов,  но
теперь притихших, дожидавшихся, кому бы сдаться.
     - Обитель мира*, - сказала Мерили.
     /* Исаия, 33:18./
x x x
     Я сменил тему, перешел от войны к  миру. Рассказал,  что после большого
перерыва вернулся к искусству и,  к собственному удивлению, сделал несколько
серьезных работ,  от которых Дэн  Грегори, герой Италии,  погибший в Египте,
перевернулся бы в могиле; таких работ, каких еще свет не видывал.
     Она замахала руками в притворном ужасе:
     -  О, прошу тебя, только не об искусстве.  Оно  прямо как  болото - всю
жизнь барахтаюсь.
     Но внимательно выслушала рассказ о нашей небольшой группе в Нью-Йорке и
о наших картинах, совсем одна на другую не похожих, за исключением того, что
это картины, и ничего больше.
     Я выговорился, она вздохнула и покачала головой:
     -  Самое  немыслимое,  что  можно  сделать  с полотном, вы,  значит,  и
сделали, - сказала она. -  Итак, американцы берут на себя смелость написать:
"конец".
     - Думаю, мы не к этому стремимся, - сказал я.
     -  И  напрасно.  После всего,  что перенесли женщины, дети и вообще все
беззащитное  на  этой планете по вине  мужчин, самое время, чтобы не  только
картины, но и музыка, скульптура,  стихи, романы и все, созданное мужчинами,
говорило  одно-единственное:  мы  слишком  ужасны,  чтобы  обитать  на  этой
чудесной земле. Признаем. Сдаемся. Конец.
x x x
     Наше неожиданное воссоединение, сказала Мерили, для нее подарок судьбы,
так как она надеется, что я ей помогу решить  одну проблему  с убранством ее
палаццо,  над  которой  она  бьется  многие годы:  какими  картинами закрыть
бессмысленные пустоты между колоннами ротонды,  или, может, картин вообще не
нужно?
     - Пока  я  владею  этим  палаццо,  хочу  оставить  здесь  следы  своего
пребывания, - сказала она. - Сначала я  думала нанять  детей и женщин, чтобы
они написали здесь фрески с изображением лагерей смерти, бомбежки Хиросимы и
взрывающихся мин, которые  закопали, или,  может  быть, чего-то  из  древних
времен -  как сжигают  ведьм  на кострах, как христиан бросают  на  съедение
диким зверям. Но решила, что такие  картины в  конечном  счете  будут только
подстрекать мужчин к еще большей жестокости и разрушениям: "Ого,  - подумают
они, - да мы  же могущественны как боги. Мы можем делать самые ужасные вещи,
если нам захочется, и никто нас не остановит".
     Так что  твоя идея, Рабо, лучше. Пусть, приходя  ко мне в  ротонду, они
никакого для себя поощрения не получат. Пусть стены не вдохновляют их. Пусть
кричат им: Конец! Конец!
x x x
     Так было  положено  начало  второй  крупнейшей  коллекции американского
абстрактного  экспрессионизма  - первая  коллекция  была  моя,  и  счета  за
хранение  картин сделали нас с  женой  и  детьми бедняками. Никто  не  желал
покупать их ни по какой цене!
     Мерили  решила купить не  глядя десять  картин, по  моему выбору,  - по
тысяче долларов за штуку.
     - Ты шутишь! - воскликнул я.
     - Графиня Портомаджьоре никогда  не шутит. Я знатна  и богата, как все,
кто прежде жил в этом дворце, так что делай, как я сказала.
     Я так и сделал.
x x x
     Она спросила, придумали ли мы название своей  группе, мы же  никак себя
не называли. Это критики потом название нам изобрели.
     - Вам бы назвать себя "Генезис",  - предложила Мерили, - потому что  вы
возвращаетесь к истокам, когда еще саму материю предстоит создать.
     Мысль  ее  мне  понравилась,  и,  вернувшись  в  Америку,  я  попытался
соблазнить ею остальных. Но никто почему-то не соблазнился.
x x x
     Мы говорили и говорили, за окнами уже стемнело. Наконец она сказала:
     - Думаю, тебе пора идти.
     -  Почти слово в слово как тогда, в  день Святого Патрика, четырнадцать
лет назад.
     - Надеюсь, на этот раз ты меня не так быстро забудешь.
     - Я и не забывал никогда.
     - Забыл только, что можно было бы и побеспокоиться обо мне.
     - Слово чести, графиня, - сказал я, вставая. - Такого не повторится.
     Это была  наша  последняя встреча. Мы,  правда,  обменялись несколькими
письмами. Недавно я отыскал в  своем архиве одно из них. Письмо датировано 7
июля 1953  года, три года прошло с нашей встречи, и написано там, что нам не
удалось создать картины ни о чем, на любом полотне она отчетливо видит хаос.
Разумеется,  это  шутка. "Передай  это всем  в  "Генезисе",  - говорилось  в
письме.
     На это письмо я ответил телеграммой, копия которой у меня сохранилась:
В НИХ НЕ ПРЕДПОЛАГАЛОСЬ ДАЖЕ  ХАОСА. ОДУМАЕМСЯ И  ВСЕ ЗАКРАСИМ.  ПОВЕРЬ
КРАСНЕЕМ ОТ СТЫДА.
     СВЯТОЙ ПАТРИК.
x x x
     Репортаж   из  настоящего:  Пол  Шлезингер  добровольно   отправился  в
психиатрическое отделение госпиталя  ветеранов  в Риверхеде.  Я никак не мог
справиться со  страшными веществами, которые его собственное тело поставляет
в кровь, и  он стал невыносим даже для самого себя. Миссис Берман рада,  что
его здесь нет. Пусть уж лучше о нем позаботится Дядя Сэм.
31
     Из  всего, о  чем  мне стыдно вспоминать, мучительнее  всего для  моего
старого сердца  - несостоятельность в качестве мужа славной, отважной Дороти
и, как следствие - отчуждение моих  мальчиков, Анри и  Терри, моей  плоти  и
крови, от собственного отца.
     Что будет написано в Книге Судного дня о Рабо Карабекяне?
     Воин: отлично.
     Муж и отец: крайне неудовлетворительно.
     Серьезный художник: крайне неудовлетворительно.
x x x
     Когда я вернулся из Флоренции, дома  меня поджидала  жестокая расплата.
Славная,  отважная  Дороти  и  оба  мальчика  подхватили  какой-то  новейшей
разновидности грипп, еще одно  послевоенное чудо.  Доктор  уже их  смотрел и
собирался  прийти снова, а заботы по хозяйству взяла на себя соседка сверху.
Решили, что, пока Дороти не встанет на  ноги, я только  помеха, и мне  лучше
провести  несколько ночей  в студии около Юнион-сквер,  которую снимали мы с
Терри Китченом.
     Самое умное было мне уйти лет на сто!
     - Хочу тебя кое-чем порадовать перед уходом, - сказал я Дороти.
     -  Хочешь сказать, мы не поедем в этот  заброшенный дом куда-то к черту
на рога?
     -  Ну  зачем ты так? -  сказал я. - Тебе и  мальчикам там  понравится -
океан, свежего воздуха сколько угодно.
     - Тебе предложили там постоянную работу? - спросила она.
     - Нет.
     -  Но   ты  ведь   собираешься  искать   работу.   И  получишь   диплом
профессионального  бизнесмена,  мы   ради  этого  стольким  пожертвовали,  и
обойдешь все  конторы,  пока не найдется какая- нибудь поприличнее, где тебя
примут, и у нас, наконец, будет постоянный заработок.
     -  Золотко мое,  послушай  спокойно.  Во Флоренции  я продал картин  на
десять тысяч долларов.
     Наша квартирка  в  цокольном этаже больше  походила на склад декораций,
так  она  была  забита огромными полотнами - друзья отдавали мне их в уплату
долгов.
     Она съязвила:
     - Тогда  ты кончишь в  тюрьме  - у  нас  и  на три доллара живописи  не
наберется.
     Вот какой я ее сделал  несчастной, у нее даже чувство  юмора появ