а - не знаю. Никто не видел, как я ушел.
     И на закате дня Святого Патрика  1936 года я навсегда покинул этот дом,
даже не обернувшись, а вслед мне с дверей Дэна Грегори глядела Горгона.
x x x
     Первую ночь своей самостоятельной жизни я провел в здании Вандербильта,
где помещалась  ночлежка ИМКА, всего в квартале от Мерили, но не видел ее  и
ничего не слышал  о  ней  с тех  пор  четырнадцать  лет.  Добьюсь  успеха  и
разбогатею, ведь Мерили этого ждет от  меня, фантазировал я, а потом вернусь
и  заберу  ее  у Грегори. Месяц-другой мне эта  перспектива казалась  вполне
реальной. Сколько я  читал  о  таких чудесных  историях  в  книжках, которые
иллюстрировал Дэн Грегори.
     Пока я  не стану достоин  ее, она меня не захочет видеть.  Дэн Грегори,
когда  он  отделался  от меня, был занят  новым изданием  "Романов о  короле
Артуре  и  рыцарях  Круглого стола". Мерили  позировала ему:  он писал с нее
Гвиневеру. Я должен добыть для нее Святой Грааль.
x x x
     Однако Великая депрессия  быстро выбила из  моей головы эти фантазии. Я
не  мог  обеспечить  даже  собственную  бесценную персону  приличной едой  и
ночлегом  и  часто  околачивался  среди  бродяг  на  бесплатных  кухнях и  в
ночлежках.  Зато, греясь в библиотеках,  я совершенствовал свое образование:
глотал знаменитые  романы,  стихи, книги по  истории, а также  энциклопедии,
словари и всякие новые пособия -  как добиться успеха в  Соединенных  Штатах
Америки, как учиться на ошибках, как сразу же вызвать доверие и расположение
незнакомых людей, как начать собственный бизнес, как продать что угодно кому
угодно,  как вверить себя  Божьей воле, перестав растрачивать время и силы в
бесплодной суете. Как разумно питаться.
     Как истинное дитя Грегори и  своего времени, в своем  самообразовании я
стремился, чтобы мой словарь и осведомленность  во всех великих достижениях,
событиях и  известных человечеству личностях были  не  хуже, чем у тех,  кто
кончал  престижные  университеты.  Кроме того,  у  меня  было  искусственное
произношение. Такое же, как у  Грегори; и  как у Мерили, кстати,  тоже. Но у
Мерили и у меня - не забывайте, она дочка шахтера, я сын сапожника - хватало
ума не  выдавать себя  за британских  аристократов. Мы скрывали наше простое
происхождение,  растягивая  гласные и коверкая окончания, - помнится,  тогда
для этих фортелей  еще не  придумали  названия,  теперь-то они  известны как
"трансатлантический" акцент - изысканный, приятный на слух, не американский,
но и не британский. В этом отношении мы с Мерили как брат и сестра: "звучим"
одинаково.
x x x
     Скитаясь  по Нью-Йорку с такими познаниями и  хорошим произношением, но
часто голодный и  замерзший,  я понял соль шуточки насчет самообразования  в
Америке:  знания  -   это  особый  такой  хлам,  который  разными  способами
обрабатывают в престижных университетах.  Истинная  ценность,  которую  дают
престижные  университеты,  - это  пожизненное  членство  в  респектабельной,
постоянно пополняющейся искусственной семье.
     Мать и отец  мои  родились в естественных семьях, из тех больших семей,
какие обычны были у состоятельных армян в Турции. Я же, родившись в Америке,
в тех местах, где совсем не было армян, не считая моих родителей, постепенно
стал членом  двух больших искусственых и относительно уважаемых семей, хотя,
конечно, в социальном отношении они никак не ровня Йельской или Гарвардской.
     Вот эти семьи.
     1. Офицерский корпус армии Соединенных Штатов Америки во время войны.
     2. Школа абстрактного экспрессионизма после войны.
23
     Ни в  одном  из тех мест,  где меня  знали как посыльного Дэна Грегори,
получить работу я  не смог. Думаю, хотя точно не  знаю,  он сказал  им,  что
юноша я эгоистичный,  неблагодарный,  бесталанный и  всякое  такое.  Что  ж,
справедливо. Работы  и  так не хватало, зачем давать ее  человеку, совсем на
них не похожему, какому-то армянину?  Пусть армяне  сами  заботятся  о своих
безработных.
     В результате именно армянин помог мне, когда  я уже докатился до  того,
что в Центральном  парке рисовал шаржи  желающим, а они давали мне  на чашку
кофе  или  чуть больше.  Этот армянин был не из Турции, не из России,  а  из
Болгарии,  семья  его  переехала  в  Париж, когда  он был еще ребенком.  Они
влились в оживленную  и процветающую армянскую общину  Парижа, тогда столицы
художников. Я уже говорил, что мои родители тоже стали бы парижанами, если б
их не сбил  с  толку  и не  уговорил  податься в Сан-Игнасио мошенник Вартан
Мамигонян.  Настоящее  имя  моего  спасителя  Мкртыч  Коюмджан, впоследствии
офранцуженное и превратившееся в Марк Кулон.
     Кулоны тогда, как и теперь, были гигантами  туристской индустрии, у них
имелись туристские агентства, и они устраивали поездки в любую точку земного
шара. Марку  Кулону, когда он заговорил со мной в  Центральном  парке,  было
всего  двадцать  пять, его  послали  из Парижа с поручением найти  рекламное
агентство для рекламирования их фирмы  в США. Придя в восторг от ловкости, с
которой я орудую  карандашом, он сказал, что мне  надо  отправиться в Париж,
если я хочу серьезно заняться живописью.
     Здесь таилась  ирония, скрытая,  конечно, до  поры  до времени: в конце
концов я оказался  членом небольшой  группы художников, которые лишили Париж
славы столицы живописи и сделали такой столицей Нью-Йорк.
     Думаю,  в  основном из  национальных  чувств - армянин должен  помогать
армянину - он купил  мне костюм, рубашку, галстук,  пару ботинок и  привел в
рекламное агентство "Лейдвел и Мур", которое понравилось  ему больше других.
И поставил условие, что фирма Кулонов будет сотрудничать с  агентством, если
оно возьмет меня на работу художником. Так я получил работу.
     Больше я никогда не  видел Марка Кулона и никогда о нем  не  слышал. Но
вообразите!
     Как  раз  сегодня   утром,  когда  я  вспомнил  о  Кулоне   впервые  за
полстолетия, "Нью-Йорк тайме" вышла с его некрологом. В некрологе говорится,
что  Марк Кулон - герой  французского Сопротивления  и что  после  войны  он
занимал пост руководителя совета директоров самой  крупной в мире туристской
компании "Братья Кулон и компания".
     Какое совпадение! Ну и что? Не следует относиться к таким вещам слишком
серьезно.
x x x
     Репортаж из настоящего:  Цирцея Берман совершенно помешалась на танцах.
Хватает кого  угодно,  любого,  кто  попадется,  независимо  от  возраста  и
положения, в качестве кавалера, и отправляется на любой танцевальный вечер в
округе  радиусом тридцать  миль, а  такие вечера чаще всего устраиваются для
сбора  денег  на  нужды добровольной пожарной команды.  Вчера  она заявилась
домой в три часа ночи с пожарной каской на голове.
     Теперь пристает  ко  мне,  чтобы  я  брал  уроки  танцев, которые  дает
Охотничий клуб в Ист-Квог.
     Я сказал ей:
     - Не собираюсь жертвовать последние остатки собственного достоинства на
алтарь Терпсихоры.
x x x
     Дела мои у "Лейдвела и Мура" шли  неплохо. Там-то я и написал рекламный
плакат  с  изображением  самого красивого  в  мире  лайнера  "Нормандия". На
переднем плане  был самый красивый в мире автомобиль -  "корд". На заднем  -
самый красивый в мире небоскреб Крайслер. Из "корда" выходила самая красивая
актриса в мире - Мадлена Керолл. В какое время мы живем!
     Улучшение питания и условий  жизни сыграло со мной злую шутку - однажды
вечером заставило  с  портфелем под мышкой отправиться  в Студенческую  лигу
живописи. Я собрался  серьезно заняться  живописью,  хотел посещать  занятия
Нельсона  Бауэрбека,   художника-   реалиста,  как   почти   все   тогдашние
преподаватели живописи.  Я представился ему и показал свои  работы.  Он  был
известный  порт-  ретист, и его картины еще можно видеть  по  крайней мере в
одном месте,  в  Нью-йоркском университете - моей alma  mater, я сам их  там
видел. Он написал  портреты двух бывших ректоров этого университета, которые
занимали эту  должность еще до того, как я туда поступил. Он их обессмертил,
а такое может только живопись.
x x x
     Человек двенадцать  за мольбертами  писали  обнаженную натуру. Надеялся
присоединиться  к ним  и  я. Они казались  веселой семьей,  которой мне  так
недоставало. Семья  в "Лейдвел  и Мур" меня не приняла.  Там не понравилось,
как я получил работу.
     Бауэрбеку было лет шестьдесят пять, для преподавания многовато.  У него
когда-то  учился   руководитель  художественного  отдела   агентства,  и  он
рассказывал, что родом  Бауэрбек  из Цинциннати,  Огайо,  но,  как  и многие
американские  художники  в  то время,  лучшие, зрелые годы  жизни  он провел
главным образом в  Европе. Такой он  был старый,  что  успел там пообщаться,
хоть и не долго, с Джеймсом Уистлером, Генри  Джеймсом, Эмилем  Золя и Полем
Сезанном!  Еще он  утверждал,  что  дружил  с  Гитлером перед первй  мировой
войной, когда тот был голодающим художником в Вене.
     Когда  я  с  ним  познакомился,  старик  Бауэрбек  и  сам был похож  на
голодающего художника. Иначе в такие годы не преподавал бы он в Студенческой
лиге. Так и не знаю, что с ним потом сталось. Люди приходят - люди уходят.
     Мы не стали друзьями. Он перелистывал мои работы и приговаривал - слава
Богу, тихо, так что ученики в студии не слышали:
     -  О, Боже,  милый  ты  мой!  Бедный  мальчик,  кто  же  это  так  тебя
изуродовал? Может, ты сам?
     Я в конце концов спросил его, в чем дело.
     - Не уверен, - ответил он, -  смогу  ли  я это выразить словами. - Ему,
видно, и правда трудно было выразить свою мысль.
     - Прозвучит очень странно, - наконец выговорил он, - но если говорить о
технике, ты все умеешь, буквально все. Понимаешь, к чему это я?
     - Нет.
     -  Да  и я  не совсем. - Он сморщился. - Я вот что думаю:  для большого
художника очень важно, даже совершенно необходимо как- то примириться с тем,
что на  полотне  он может _не_все_, и суметь  найти свои средства выражения.
Мне  кажется, нас привлекает в серьезной живописи  тот дефект, который можно
назвать "личностью", а можно даже - "болью".
     - Понимаю, - сказал я.
     Он успокоился.
     -  Кажется,  и  я  тоже.  Никогда раньше  не  мог  это  сформулировать.
Интересно, а?
     - Но все-таки принимаете вы меня в студию или нет?
     - Нет, не принимаю, - ответил он. - Это было бы нечестно и с твоей, и с
моей стороны.
     Я взбесился.
     - Вы отказываете мне по причине какой-то заумной теории, которую только
что придумали.
     - О нет, нет, - возразил он. - Это я решил еще до всякой теории.
     - Тогда по какой же причине? - настаивал я.
     - По той, что мне достаточно было  первой же  работы из твоей папки.  Я
сразу понял:  холодный он человек.  И я  спросил себя, как  теперь спрашиваю
тебя: зачем учить языку живописи того, у кого нет настоятельной  потребности
что-то сказать?
x x x
     Тяжелые времена!
     Вместо  уроков  живописи я записался в  творческий семинар, который вел
три вечера в неделю в Сити-колледж довольно известный новеллист Мартин Шоуп.
Он писал  рассказы о  черных,  хотя сам был  белый. Несколько его  рассказов
иллюстрировал Дэн Грегори с обычным  для  него восхищением  и сочувствием  к
тем, кого считал обезьянами.
     Насчет моих  писательских опытов Шоуп заметил, что дело не продвинется,
пока я не научусь с неподдельным  энтузиазмом описывать, как выглядят разные
вещи, особенно  человеческие лица.  Шоуп знал, что я хорошо  рисую, и не мог
понять, почему мои словесные описания так невыразительны.
     - Для того,  кто рисует, сама идея изобразить вещи  словами - все равно
что   приготовить   обед   в   День   Благодарения  из   битого   стекла   и
шарикоподшипников, - сказал я.
     - Тогда, может быть, лучше откажетесь от курса?
     Так я и сделал.
     Не знаю,  что в конце  концов  сталось с Мартином  Шоупом. Возможно, он
погиб на войне. Цирцея Берман никогда о нем не слышала. Люди приходят - люди
уходят!
x x x
     Репортаж  из  настоящего:  Пол Шлезингер, который  тоже  временами  вел
творческий семинар,  снова ворвался в  нашу жизнь, и как еще  ворвался! Все,
что  между нами произошло, конечно, забыто. Слышно, как он храпит в  спальне
наверху. А когда он проснется, посмотрим, как оно у нас пойдет.
     Сегодня, примерно в  полночь,  его доставила  сюда спасательная  группа
Добровольного пожарного  отряда из  Спрингса.  Он разбудил соседей воплями о
помощи, вопли неслись буквально из всех окон дома,  где  он  жил.  Спасатели
хотели отправить его в  госпиталь ветеранов в Риверхед. Он ветеран, всем это
известно. Всем известно, что и я ветеран.
     Но он утихомирился и  сказал,  что  с ним все будет в порядке, если его
отвезут  сюда. Раздался звонок в дверь, и я их встретил в холле,  где висели
литографии  девочек   на   качелях.  Ввалилась   кучка   полных   сочувствия
спасателей-добровольцев   со   смирительной  рубашкой,  в  которую  втиснули
безумную плоть Пола Шлезингера. Наверно, если бы я позволил, они,  в порядке
эксперимента, сняли бы рубашку.
     Тут вниз спустилась Цирцея Берман. Мы оба были в пижамах.  Столкнувшись
с  безумцем,  люди  ведут себя  странно. Пристально посмотрев на Шлезингера,
Цирцея повернулась спиной ко  всем и стала поправлять  литографии девочек на
качелях.  А  значит, есть вещи,  которых  боится  эта  с  виду  неустрашимая
женщина. Она оцепенела.
     Душевнобольные для нее, видно, подобны Горгоне. Посмотрит  на безумца и
окаменеет. Тут что-то есть.
24
     Шлезингер был как ягненок, когда  добровольцы сняли с него смирительную
рубашку.
     -  Только в постель, скорее в постель,  -  просил  он. Сказал,  в какую
комнату хочет -  на втором этаже,  с полотном Адольфа  Готлиба "Замороженные
звуки 7" над камином и с окном "фонарь", в которое видны дюны и океан. Хотел
только  эту комнату, никакой другой, казалось, он считает  себя вправе спать
именно  там. Стало  быть,  давно  мечтал  о переселении  ко мне  и  все  это
обдумывал в деталях - может, дни напролет, а может, и десятилетия. Я был для
него как страховка. Рано или поздно  он сдаст, ослабеет - и пусть тогда  его
везут сюда, в дом сказочно богатого армянина на морском берегу.
     Шлезингер,  между  прочим,  из  старинной  американской  семьи.  Первый
Шлезингер  на  этом   континенте,   гессенский  гренадер,   служил  в  армии
британского  генерала  Джона  Бергойна,  которую  разгромили  мятежники  под
руководством генерала  Бенедикта  Арнольда,  позднее перешедшего на  сторону
британцев, -  это было в сражении у фримензфарм под Олбени, двести лет  тому
назад. Во время битвы  предок Шлезингера попал в плен и не вернулся домой  в
Висбаден, где родился в семье - угадайте кого?
     Сапожника.
x x x
     "Всем деточкам Своим дал Бог ботиночки".
     Старый негритянский спиричуэлс.
x x x
     В ту  ночь,  когда Шлезингера  привезли в  смирительной рубашке,  вдова
Берман, надо сказать,  испугала меня больше, чем  Шлезингер. Когда спасатели
его  отпустили,   перед  нами  был  почти  тот  же  самый  старина  Пол.  Но
парализованную страхом Цирцею я видел впервые.
     Так что я сам,  без ее  помощи, уложил Пола в постель. Раздевать его не
стал. Да на нем  почти и не было ничего, только шорты и футболка  с надписью
"ЗАКРОЙТЕ ШОРХЕМ". Шорхем - завод неподалеку  отсюда,  производящий  ядерное
топливо. Если там что- нибудь  пойдет  не  так,  могут погибнуть сотни тысяч
людей, а  Лонг- Айленд на  столетия станет непригодным для  жизни. И  многие
протестуют. А многие - за. Сам я стараюсь думать об этом как можно меньше.
     Завод я  видел только на  фотографиях, но хочу сказать вот что. Никогда
не созерцал я постройки,  более откровенно заявляющей: "Я с  другой планеты.
Мне нет никакого дела, кто вы,  чего хотите, чем занимаетесь. Слышите, вы, -
тут колония, понятно?"
x x x
     Хорошим   подзаголовком   для   этой   книги   было    бы:   "Признания
армянина-тугодума, или Тот, кто понимает  все и  всегда  последним".  Только
послушайте: до той ночи, когда привезли  Шлезингера,  я и не подозревал, что
вдова Берман без таблеток ни минуты не обходится.
     Уложив  Шлезингера  в постель  и натянув  бельгийскую простыню  на  его
здоровенный  гессенский  нос, я  подумал,  что  неплохо  было  бы  дать  ему
снотворного. Я снотворным не пользуюсь, но надеялся раздобыть  его  у миссис
Берман.  Я слышал,  как  она медленно поднялась по лестнице и пошла к себе в
спальню.
     Дверь была распахнута,  и  я решил войти. Цирцея Берман  сидела на краю
постели, уставившись прямо перед собой. Я попросил таблетку снотворного. Она
сказала - возьмите в ванной. С тех пор,  как  она  поселилась у  меня, в эту
ванную я не входил. Как, впрочем, и  раньше тоже. Очень может быть, я в  нее
не входил ни разу в жизни.
     О, Боже  мой, видели бы  вы, сколько у нее  таблеток!  Должно быть, это
были  образцы  лекарств,  которые  получал   от  торговцев  медикаментами  и
десятилетиями хранил  доктор, ее покойный муж. В обычную  аптечку все это не
запихнешь. На мраморной полке со встроенной раковиной футов четырех длиной и
двух шириной  развернулся целый полк  бутылочек. Пелена спала  с моих  глаз!
Многое  вдруг  стало  понятным - странное  приветствие на берегу,  когда  мы
впервые  встретились, лихорадочная  переделка холла, фантастическая игра  на
биллиарде, помешательство на танцах и все остальное.
     Ну так кто же из пациентов больше нуждался в моей помощи этой ночью?
     Ладно,  чем  помочь помешанной  на таблетках Цирцее? Она  как- нибудь и
сама справится. Я с  пустыми руками вернулся  к  Шлезингеру, и  мы  немножко
поболтали  о его  поездке в  Польшу. Почему бы и  нет? В  бурю  хороша любая
гавань.
x x x
     Несколько лет назад жена нашего  Президента предложила так  покончить с
американской манией глотать все подряд: "Просто скажите таблеткам "нет".
x x x
     Не  исключено,  что миссис Берман может "сказать своим таблеткам "нет",
но несчастному Полу Шлезингеру не по  силам совладать с ужасными веществами,
которые вырабатывает и  вводит в кровь его  собственное тело.  Ничего ему не
остается,  только  размышлять  о  разных  безумных  вещах.  И  мне  пришлось
выслушивать его бредни насчет того, как бы прекрасно он писал, если бы жил в
Польше, в тюрьме или в подполье, или насчет того, что Книги Полли  Медисон -
величайшая литература со времен "Дон-Кихота".
     Хорошенькую  остроту отпустил Пол на  ее счет, хотя  говорил совершенно
серьезно, с пафосом и острить не думал. Он назвал ее "Гомером жующей толпы"!
     Давайте  уж раз и  навсегда решим вопрос о достоинствах  романов  Полли
Медисон. Чтобы решить это для себя, не обременяясь их  чтением, я только что
по  телефону выспросил мнение ист- хемптонского книготорговца, библиотекаря,
а также  вдов нескольких приятелей из группы абстрактных экспрессионистов, у
которых есть внуки-подростки.
     Все они  сказали примерно  одно и то  же:  "Книги  полезные, искренние,
умные, но с литературной точки зрения не более чем поделка".
     Вот  так. Если Пол Шлезингер не хочет угодить в  психушку, то  лучше бы
ему молчать, что целое лето  он провел за  чтением всех подряд романов Полли
Медисон.
x x x
     И лучше бы ему, юнцу, не кидаться телом на  ту японскую ручную гранату,
ведь с тех пор его периодически отвозят в клинику  для припадочных. Природа,
видно, заложила  в  него не  только  способности писать,  но еще и  какой-то
отвратительный  механизм,  который  как  часы,  примерно  раз  в  три  года,
превращает его в ненормального. Бойтесь богов, дары приносящих!
     Вчера,  перед  тем  как  уснуть, Пол сказал,  что ничего  не поделаешь,
хорошо  это или  плохо, но такой уж, видно, он уродился - "особенная я такая
молекула".
     - Знаешь, Рабо,  пока Великий Расщепитель  Атомов не  явится  за  мной,
придется мне такой молекулой и оставаться.
x x x
     -  А литература, Рабо, -  сказал он,  - всего лишь отчет посвященного о
разных  делах,  касающихся  молекул,  и  ником