у-то  она  не  нужна  во  всей
Вселенной,  кроме  немногих  молекул,   страдающих  болезнью  под  названием
"мысль".
x x x
     - Теперь мне все совершенно ясно, - сказал он, - я все понял.
     - Ты и в прошлый раз так говорил, - напомнил я.
     -  Ладно, значит, мне снова все совершенно ясно. У меня на земле только
две  миссии:  добиться  признания  великих книг Полли Медисон  и познакомить
людей с моей теорией революции.
     - Прекрасно, - сказал я.
     - Странновато звучит, а?
     - Да, странновато.
     - Пусть, - сказал он.  - Я должен воздвигнуть два монумента. Один - ей,
другой  - себе. Через тысячу лет люди будут  читать ее книги и обсуждать мою
теорию революции.
     - Хорошая мысль, - сказал я.
     Выражение лица стало у него хитрым.
     - Я ведь никогда не излагал тебе свою теорию? - сказал он.
     - Нет.
     Он постучал по виску кончиками пальцев.
     -  Потому  что  держу ее  запертой  все эти годы  в  своем картофельном
амбаре,  -  сказал  он.  -  Не  ты  один,  старина  Рабо,  припрятал  лучшее
напоследок.
     - А что тебе известно о картофельном амбаре? - спросил я.
     -  Ничего,  честное  слово,  ничего.   Но,  уж  конечно,  если   старик
крепко-накрепко что-то запирает, значит, припрятал лучшее напоследок,  разве
нет? Выходит, молекула понимает молекулу.
     -  В моем  амбаре не  самое лучшее  и не самое худшее  припрятано, хотя
лучшее у меня, сами понимаете, не обязательно хорошее, а уж худшее - хуже не
бывает, - сказал я. - Хочешь знать, что там?
     - Конечно, если расскажешь.
     - Самое бессодержательное  и все-таки самое  исчерпывающее человеческое
послание, - сказал я.
     - Какое?
     - До свидания, - ответил я.
x x x
     У меня в доме прием!
     А кто готовит еду и постели для моих гостей, самых замечательных гостей
на свете?
     Незаменимая  Эллисон Уайт!  Слава  Богу,  миссис  Берман  уговорила  ее
остаться!
     И хотя миссис Берман говорит, что уже на девяносто процентов  закончила
свой последний эпос и скоро собирается вернуться в Балтимор, Эллисон Уайт не
бросит  меня  сохнуть  тут   в  одиночестве.  Во-первых,  биржевой   кризис,
разразившийся  две  недели  назад,  уменьшил  спрос  на  домашнюю  прислугу.
Во-вторых,  она снова беременна и собирается выносить  плод. И  потому  сама
попросила  разрешения  остаться  с Селестой,  по крайней мере  на зиму, а  я
сказал ей: "Чем дольше, тем лучше".
x x x
     Может,  надо было  по  ходу  книги  ставить  вехи,  например:  "Сегодня
четвертое июля", или: "Пишут, что нынче небывало  холодный август, возможно,
это связано с исчезновением  озона на  Северном полюсе",  и прочее в  том же
духе. Но я ведь понятия не имел, что получится не только автобиография, но и
дневник.
     Позвольте сказать,  что  уже  сентябрь.  День труда миновал  две недели
назад, как раз, когда разразился крах  на бирже. Бах! - и процветания как не
бывало! Бах! - и надо ждать нового лета!
x x x
     У  Селесты и ее друзей  снова  начались занятия в  школе,  и  утром она
спросила, что я знаю о Вселенной. Ей надо писать об этом сочинение.
     - Почему ты спрашиваешь меня?
     - Вы каждый день читаете "Нью-Йорк таймc", - ответила она.
     И я  рассказал ей,  что Вселенная  взяла начало от  большой  клубничины
весом в одиннадцать фунтов, которая взорвалась и разлетелась на куски в семь
минут после полуночи три триллиона лет назад.
     - Я же серьезно! - обиделась она.
     - А я и рассказываю то, что прочитал в "Нью-Йорк таймc".
x x x
     Пол Шлезингер перевез сюда свою одежду и все нужное для работы. Готовит
первый в  жизни  сборник статей,  который назвал  так:  "Единственный способ
успешно осуществить революцию в любой области человеческой деятельности".
     Там вот о  чем:  изучая историю, Шлезингер  пришел к выводу,  что разум
большинства  людей не способен воспринимать новые  идеи, пока им не займется
специально подобранная группа,  которая раскрепощает сознание. Если этого не
произойдет,  жизнь  не  изменится,  какой  бы  болезненной,  неестественной,
несправедливой, нелепой, совершенно безликой она бы ни была.
     Эта группа должна включать специалистов трех категорий, пишет он.  А не
то  революция  пойдет прахом, будь она политическая, художественная, научная
или любая другая.
     Самый  ценный  специалист   -  истинный   гений,   личность,  способная
высказывать  нестандартные  идеи.  "Гений  работает  в   одиночку,  -  пишет
Шлезингер, - и его всегда считают безумцем".
     Специалиста следующей  категории  найти  легче: это  высокообразованный
гражданин,  пользующийся  признанием  в  своем  кругу,  который  понимает  и
разделяет  идеи гения и объясняет  остальным,  что гений  не безумец. "Такой
человек,   -  сказано   у  Шлезингера,   -   работая  в  одиночку,  понимает
необходимость перемен, но не знает, какую они должны принять форму".
     Специалисты третьей  категории в  состоянии донести  любые,  даже самые
сложные идеи до толпы, пусть даже состоящей сплошь из завзятых тупиц. "Чтобы
заинтересовать  и возбудить  толпу, - утверждает  Шлезингер,  -  они  готовы
говорить все что  угодно. Но пока такой человек работает в  одиночку, только
на  основе  своих  скудных идей,  он  что-то вроде  рождественской  индейки,
набитой дерьмом".
x x x
     Надувшийся,   как  воздушный   шар,  Шлезингер  заявляет,   что  каждую
увенчавшуюся  успехом  революцию, включая и  абстрактный экспрессионизм -  в
этой революции принимал  участие и  я, - возглавляла  команда именно с таким
распределением ролей:  в абстрактном экспрессионизме  гением  был Поллок,  в
русской революции - Ленин, в христианстве - Иисус Христос.
     Если такой команды  не сложится,  говорит он, нечего и  ожидать никаких
серьезных изменений.
x x x
     Только вообразите!  В этом самом доме на берегу, еще  несколько месяцев
назад  пустом   и  мертвом,  сейчас  рождается  книга  О  том,  как  успешно
осуществлять революции,  и  еще книга о  том, что переживают бедные девушки,
связавшись  с  мальчиками  из богатых  семей,  и еще  мемуары художника, все
картины которого исчезли с полотен.
     Да вдобавок мы ждем ребенка!
x x x
     Я  выгладываю  в окно:  простоватый рабочий  на  тракторе,  к  которому
прицеплен целый состав дико верещащих косилок, косит лужайку. Мне известно о
нем только, что зовут его Франклин Кули, у него шесть ребятишек, и  он водит
старый, цвета детского  дерьма кадиллак марки  "купде-виль".  Не знаю  даже,
умеет ли он читать и писать. Сегодня  утром из  "Нью-Йорк  таймc" я вычитал,
что по крайней  мере сорок миллионов  американцев  не умеют  ни  читать,  ни
писать.  То есть  безграмотных здесь в шесть раз  больше, чем  армян на всем
белом свете. Так много их и так мало нас!
     Интересно,   этот  Франклин  Кули,  жалкий  тупой  работяга  с   шестью
детишками, оглохший от лязга и тарахтенья косилок, имеет ли он хоть малейшее
представление о том, какая всесокрушающая работа здесь происходит?
x x x
     Да, угадайте, что еще поведала сегодня "Нью-Йорк таймс"? Генетики нашли
неопровержимые  свидетельства того,  что  когда-то  мужчины и  женщины  были
обособленными расами, мужчины появились и эволюционировали в Азии, женщины -
в  Африке.  По  случайному  совпадению  они,  столкнувшись  друг  с  другом,
оказались способными к перекрестному оплодотворению.
     Там еще написано,  что  клитор  -  это  рудимент  органа оплодотворения
побежденной, порабощенной,  упрощенной  и  в конце концов выхолощенной расы,
которая оказалась слабее, но отнюдь не тупее победителей!
     Отказываюсь от подписки.
25
     Вернемся в Великую депрессию!
     Коротко о главном: Германия вторглась в Австрию,  затем в Чехословакию,
потом в Польшу,  потом во Францию, и жалкая  букашка за  тридевять земель  в
Нью-Йорке оказалась  невольной  жертвой.  Фирма  "Братья Кулон  и  компания"
закрылась, а меня выкинули из  агентства - вскоре после того, как я вернулся
с  мусульманских похорон отца. Поэтому я решил вступить в армию  Соединенных
Штатов,  тогда  еще  армию  мирного  времени,  и  выдержал  квалификационные
испытания  очень хорошо. Великая депрессия у всех выбивала почву из-под ног,
а  армия  в  Америке по-прежнему оставалась маленькой семьей, и мне повезло,
что  меня в  нее приняли. Вспоминаю, как сержант  с  вербовочного пункта  на
Таймс- сквер сказал,  что я буду  более  желанным родственником в  армейской
семье, если сменю имя на более американское.
     Помню даже и его ценный совет - почему бы мне не стать Робертом Кингом?
Только вообразите: кто-то сейчас проходит через мой пляж, с завистью смотрит
на этот особняк, гадает, что за богач живет так шикарно, и  получает ответ -
Роберт Кинг.
x x x
     Но я прижился в  армии и в качестве Рабо Карабекяна, причем, как вскоре
выяснилось, на то была своя причина: генерал-майор  Дэниел Уайтхолл, который
командовал  тогда боевыми соединениями  Инженерного корпуса,  мечтал о своем
портрете маслом в полный  рост и подумал,  что человек с  иностранным именем
лучше подойдет для такой работы. Портрет, разумеется, я должен  был написать
бесплатно.  Генерал этот так  жаждал  бессмертия! Через шесть  месяцев из-за
почечной  недостаточности  ему  пришлось выйти  в  отставку, что лишило  его
возможности участвовать в самой большой войне своего времени.
     Бог знает,  что сталось с этим портретом, писал я  его,  кстати,  после
того,  как  провел  несколько  часов  на строевых учениях. Кисти,  краски  я
использовал только самые лучшие,  генерал покупал их с восторгом. Итак, хотя
бы одна моя  работа  сможет пережить  "Мону  Лизу"! Знай я это в свое время,
пририсовал бы ему загадочную  улыбочку, смысл которой был  бы понятен только
мне: генералом стал, а две мировые войны проморгал.
x x x
     На другой моей картине, которая  тоже может пережить "Мону Лизу"  -  не
знаю,  хорошо   этот  или  плохо,  -  изображен   здоровенный  сукин  сын  в
картофельном амбаре.
x x x
     Как  многое  я  начинаю  понимать  только сейчас! Тогда, делая  портрет
генерала  Уайтхолла в особняке почти  таком  же  величественном, как мой,  -
только был тот собственностью армии, - я оказался типичным  армянином! Добро
пожаловать,  возвращаемся в естественное состояние! Я был тощий рекрут, а он
- паша  весом фунтов двести с  гаком,  который  мог раздавить  рекрута,  как
насекомое.
     Зато во  время  сеансов у меня  была возможность хитро и небескорыстно,
но, в общем-то, вполне по делу наставлять его, перемежая свои советы лестью:
     - У вас очень сильный подбородок. Вам, должно быть, говорили?
     И, как, надо думать, всегда  делали бесправные армянские  советники при
турецком  дворе, я поздравлял  генерала  с  блестящими идеями, которые он от
меня же и услышал. Пример:
     -  Я понимаю, вы,  конечно, думали  о  том, какое значение будет  иметь
аэрофотосъемка, если начнется война.
     - А война  уже началась практически для  всех  стран, кроме Соединенных
Штатов.
     - Думал, конечно, - важно отвечал он.
     -  Будьте  добры,  поверните  голову чуть-чуть  влево,  -  говорил я. -
Прекрасно! Теперь не так мешают  тени  под глазами.  Не хотелось бы упустить
ваши глаза. А теперь  вообразите, что вы с вершины холма  смотрите на  закат
над долиной, где завтра будет бой.
     Тут  он  из себя вылезал от усердия, словечка не вымолвит, чтобы все не
испортить. А я, как дантист, болтаю да болтаю, сколько душе угодно.
     - Хорошо! Прекрасно! Великолепно! Не двигайтесь!
     - И, накладывая краску,  добавлял невзначай: - У нас все службы считают
себя специалистами  по противоздушной маскировке, но ведь очевидно, что  это
дело саперов.
     А немного позже продолжал:
     - Маскировкой, естественно, лучше всего заниматься художникам,  я  пока
единственный художник в Инженерном корпусе, но, наверно, наберут и других.
x x x
     Срабатывала ли эта  вкрадчивая  и ловкая левантийская приманка?  Судите
сами.
     Покрывало  с картины торжественно сняли на церемонии отставки генерала.
Я закончил строевую подготовку и получил  звание обученного  рядового. Самый
обыкновенный солдат  с  устаревшей  винтовкой "Спрингфилд",  я стоял в строю
перед задрапированным  помостом, где был установлен мольберт  с портретом, а
генерал держал речь.
     Он говорил об аэрофотосъемке и о том, что обязанность саперов - обучить
все  службы маскировочным работам. Он объявил, что, согласно  его последнему
приказу,   все  солдаты   и   сержанты,  имеющие   "художественные  навыки",
приписываются к вновь созданному маскировочному подразделению под командой -
вы  только  послушайте:  - "Старшего  сержанта  Рабо Карабекяна.  Надеюсь, я
правильно произнес его имя?"
     Правильно, еще как правильно!
x x x
     Я служил старшим  сержантом  в форте Бельвуар, когда прочел в  газете о
смерти Дэна Грегори и Фреда Джонса в Египте. Мерили не упоминалась. Хоть они
и носили  итальянскую  военную форму, но были  штатскими, и обоим  посвятили
почтительно  написанные некрологи,  ведь  Америка тогда  еще  не вступила  в
войну. Итальянцы еще не были врагами,  а англичане, убившие Грегори и Фреда,
еще  не  были союзниками.  В  некрологе,  помню,  говорилось,  что  Грегори,
наверно, - самый известный художник за всю историю Америки. Фред отправлялся
на Страшный суд  асом первой  мировой войны, хоть им и  не  был,  и пионером
авиации.
     Меня, разумеется, больше  всего  интересовала  Мерили. Она  еще молода,
по-прежнему красива, и, конечно, найдет кого-нибудь побогаче меня, кто о ней
позаботится. В моем положении мечтать о ней не  приходилось. Военным платили
мало, даже старшим сержантам. И не предвиделось распродажи Святых Граалей со
скидкой в гарнизонном магазине.
x x x
     Моя страна, наконец, тоже  начала  воевать,  как и  все остальные; меня
произвели в лейтенанты, и я служил, можно сказать, воевал в Северной Африке,
Сицилии,  Англии и  Франции. В конце концов пришлось сражаться и на  границе
Германии,  я  был  ранен и захвачен в плен, не  сделав и выстрела. Та  самая
белая вспышка - и все.
     Война  в  Европе кончилась  8  мая 1945  года.  Русские  еще  не успели
захватить  наш  лагерь  военнопленных.  Меня  вместе  с сотнями  офицеров из
Великобритании, Франции, Бельгии,  Югославии,  России,  из  Италии,  которая
перешла на сторону бывших врагов, из  Канады, Новой Зеландии, Южной Африки и
Австралии, словом, отовсюду отправили этапом из лагеря на еще не захваченную
территорию. Од- нажды ночью наши охранники исчезли, и мы проснулись на  краю
огромной  зеленой  долины,  где  теперь  проходит  граница  между  Восточной
Германией  и  Чехословакией.  Внизу,  в долине,  было тысяч десять  людей  -
выжившие в  лагерях  смерти, угнанные в  Германию  на  работы,  сумасшедшие,
выпущенные из лечебниц, уголовники, выпущенные  из тюрем, пленные офицеры  и
солдаты всех армий, воевавших против Германии.
     Какое зрелище! Запоминается на всю жизнь! Но и это еще не все: в долине
этой были и последние остатки  гитлеровской  армии, в изодранной в  лохмотья
форме, но с орудиями убийства, в полном боевом порядке!
     Незабываемо!
26
     Кончилась моя война, и моя страна, где единственный человек, которого я
знал,  был китаец из прачечной, полностью оплатила косметическую операцию на
том месте, где когда-то у  меня был глаз. Ожесточился ли я?  Нет, просто был
обескуражен, так же - теперь я это понимал, - как и Фред Джонс в свое время.
Ни ему, ни мне возвращаться было некуда.
     Кто  оплатил  операцию   в  госпитале  форта  Бенджамен  Харрисон,  под
Индианаполисом?   Высокий   тощий   мужчина,   суровый,   но   справедливый,
откровенный, но  проницательный.  Нет,  не  Санта  Клаус,  чьи  изображения,
которые  на  Рождество  вы  видите  во всех  торговых  галереях,  в основном
копируют рисунок Дэна Грегори из журнала "Либерти", сделанный в 1923 году.
     Нет, на Санта Клаус, а Дядя Сэм.
x x x
     Я уже  говорил, что  женился на медицинской сестре из своего госпиталя.
Говорил,  что  у нас два сына, которые  больше со мной не разговаривают. Они
теперь даже не Карабекяны. Они официально поменяли фамилию на Стил: их отчим
- Рой Стил.
     Однажды Терри Китчен спросил меня,  зачем я женился, раз уж так обделен
даром семьянина.
     - В послевоенных фильмах все женились, - не думая ответил я.
     Разговор этот происходил лет через пять после войны.
     Мы,  должно  быть,  валялись на  раскладушках, я  купил их для  студии,
которую мы сняли около Юнион-сквер. На этом чердаке Терри не только работал,
но и жил. Я тоже завел  привычку проводить там две  или  три  ночи в неделю,
когда обнаружил, что не очень-то  мне и  рады в  квартире на цокольном этаже
неподалеку, где жили жена и дети.
x x x
     Чем  могла  быть  недовольна  моя  жена?  Я  бросил  работу  агента  по
страхованию жизни  в  фирме  "Коннектикут  Дженерал". Почти все время  я был
отравлен  не  только алкоголем, но страстью к закрашиванию  огромных полотен
одноцветным  Дура-Люксом.  Арендовал  картофельный амбар и  сделал  основной
взнос за дом на Лонг- Айленд, где тогда никто не жил.
     И  в разгар этого  семейного кошмара пришло  заказное письмо из Италии,
где  я  никогда  не  был.  Меня просили  приехать во  Флоренцию,  оплачивали
расходы, чтобы я выступил свидетелем в суде по делу о двух  картинах, Джотто
и  Мазаччо,  которые  американские  солдаты изъяли у  немецкого  генерала  в
Париже.  Картины эти передали в мое подразделение экспертов, чтобы внести их
в список и отправить на склад в  Гавр, где специально  упаковывали и хранили
произведения  искусства. Генерал, ясное дело,  украл  их  из  частного дома,
когда гитлеровская армия отступала через Флоренцию на север.
     Упаковкой  в  Гавре  занимались  итальянские  военнопленные,  до  войны
работавшие по этой части. Один из них ухитрился переправить обе картины жене
в  Рим,  где тайно хранил их, не показывая никому,  кроме  ближайших друзей.
Настоящие владельцы пытались вернуть картины через суд.
     Итак, я отправился  во Флоренцию, а  в  газетах,  в  связи с процессом,
замелькало мое имя, поскольку за переправку картин из Парижа в Гавр  отвечал
я.
x x x
     У меня  была  тайна, которую  я до сих  пор  никому  не выдал: кто  был
иллюстратором,  навсегда им и останется. И так уж  получалось, что за своими
композициями из выдавленных цветных  полос, наложенных  на  огромное  ровное
поле Сатин-Дура-Люкса,  я всегда видел какую-нибудь историю  из  жизни.  Она
приходила в голову  сама собой,  как  незатейливая  затасканная  мелодия,  а
придет - уж  не отделаешься:  кладу  полосу и  вижу  за ней  душу,  сущность
какого- нибудь человека, а то и животного.
     Я  выдавливал  полосу,  а  неумирающий голос  иллюстратора  нашептывал,
например: оранжевая полоса  -  душа  полярного исследователя,  оставшегося в
одиночестве,  а  белая -  душа  полярного медведя,  который на  него  сейчас
кинется.
     Более того, эти  фантазии воздействовали и  по-прежнему воздействуют на
мое восприятие реальных сцен жизни.  Вот двое болтают  на  перекрестке, а  я
вижу  не только их плоть  и одежду, но еще узкие вертикальные цветные полосы
внутри них, даже, в общем- то, скорее не полосы, а неяркие неоновые трубки.
x x x
     В последний свой день во Флоренции, вернувшись около полудня в отель, я
обнаружил  оставленную для  меня внизу  записку. Вроде  бы у меня  не было в
Италии знакомых. Записка на дорогой бумаге с величественным гербом гласила:
     _На_свете_не_так_уж_много_Рабо_Карабскянов._Если_Вы_и_не_
_тот,_все_равно,_приходите._Я_без_ума_от_армян._А_кто_от_них_не_
_без_ума?_Вы_потрете_ступни_о_мои_ковры,_и_вспыхнут                  искры._
_Звучит_забавно?_К_черту_современное_искусство._Наденьте_что-_
_нибудь_зеленое._
     И подпись: _Мерили,_Графиня_Портомаджьоре_(дочь_шахтера)._
     Вот это да!
27
     Я  позвонил  ей из  отеля моментально. Она  спросила, могу  ли я прийти
через час на чай. Конечно, могу! Сердце колотилось ка