-за меня кто бы  то ни было  чувствовал
себя как последнее дерьмо.
     Пусть это будет моей эпитафией.

     Сейчас лето 1996 года, и я спрашиваю  себя, были ли у меня  в молодости
какие-нибудь  идеи,  от  которых я  бы теперь  открестился. Передо  мной был
пример моего  единственного  дяди, дяди Алекса, бездетного страхового агента
из  Индианаполиса,  окончившего  Гарвард.  Это  он  заставил  меня  прочесть
писателей-социалистов, таких, как Шоу, Норман Томас, Юджин  Дебс и  Джон Дос
Пассос,  когда  мне не  было  и  двадцати,  а  заодно  научил  делать модели
самолетов и дрочить. После окончания  Второй мировой войны  дядя  Алекс стал
консерватором покруче архангела Гавриила.
     Но мне до сих  пор нравится то,  что мы  с  О'Харой  ответили  немецким
солдатам   после    нашего   освобождения:   что    Америка   станет   более
социалистической, будет стараться  дать всем работу, обеспечить наших детей,
чтобы по крайней мере они не мерзли, не голодали, умели читать и писать и не
были перепуганы до смерти.
     Раскатали губу.

     В каждом выступлении я цитирую Юджина Дебса (1855--1926) из Терре-Хота,
штат  Индиана,  пятикратного  кандидата  в  президенты  от  социалистической
партии:
     "Пока  существует  низший  класс  --  я  к  нему  отношусь,  пока  есть
преступники -- я один из них, пока  хоть одна душа  томится в тюрьме -- я не
свободен".
     В  прошедшие годы я посчитал благоразумным говорить  перед цитатой, что
ее  надо  воспринимать  всерьез.  В  противном   случае  аудитория  начинает
смеяться. Они смеются без злобы, они  знают, что я люблю быть смешным. Но их
смех говорит о том, что это эхо Нагорной проповеди начинают воспринимать как
устаревшую, полностью дискредитировавшую себя чушь.
     Это не так.



37

     Под  грубыми  сандалиями  Килгора  Траута хрустели осколки разбившегося
хрустального канделябра, пока  он  вприпрыжку бежал через  упавшую  стальную
дверь  с загадочной  надписью "СКУСТ ОПУ". Поскольку осколки канделябра были
на двери и раме вместо  того, чтобы быть под ними, судебный эксперт, который
будет давать  показания в  суде,  если  на ленивого рабочего  подадут в суд,
подтвердит, что изделие ленивца упало  первым. Канделябр должен был замереть
на секунду перед тем, как позволить силе тяжести сделать  с ним то, что она,
без сомнения, желает сделать со всем на свете.
     Датчик    задымления    в   картинной    галерее   продолжал   звенеть.
"Предположительно, -- позже сказал Траут, --  продолжал это делать  по своей
собственной воле". Он шутил,  по своему обыкновению, высмеивая  мысль, что у
кого-то где-то когда-то вообще  была свобода  воли, до ли  катаклизма, после
ли.
     Дверной  звонок  заткнулся в тот  момент, когда  пожарная машина  сбила
Золтана Пеппера.  Вот как  говорил об этом Траут: "А звонок себе молчит, все
потом нам объяснит".
     Сам Траут,  как я  уже говорил, тем не менее пользовался свободой воли,
когда  входил  в  академию  и  призывал  иудео-христианского  Бога  словами:
"Очнитесь! Ради Бога, очнитесь! Свобода воли! Свобода воли!"

     В Занаду он скажет, что если даже в тот день и ночь он был героем, то в
академию   вошел   "из   редкостной   трусости".   Он   "притворялся   Полем
Ревером[26] в пространственно-временном континууме".
     Он искал убежища от нарастающего грохота на Бродвее, что в полуквартале
оттуда, от звуков по-настоящему  серьезных взрывов в других частях города. В
полутора  милях   к  югу,  возле   Мемориала  Гранта,   массивный  грузовик,
принадлежавший   Департаменту  здравоохранения,   из-за   потери  управления
пропахал вестибюль одного здания  и въехал в кабинет коменданта. Он своротил
газовую  плиту.  Прорванная  труба  массивного  бытового  прибора  наполнила
лестницы и лифтовую шахту шестиэтажного здания метаном, смешанным с секретом
желез скунса. Большинство жителей дома были пенсионеры.
     А затем БА-БАХ!
     "Катастрофа, ждавшая своего часа", -- сказал Траут в Занаду.

x x x
     Старый  писатель-фантаст хотел  привести  в  чувство  одетого  в  форму
вооруженного охранника  Дадли  Принса  для  того, как  он  сам  впоследствии
признался,  чтобы самому  больше  ничего не делать. Он орал  Принсу  на ухо:
"Свобода воли! Свобода воли! Пожар! Пожар!"
     Принс не  пошевелил  и мускулом.  Он хлопал глазами,  но  это был  лишь
рефлекс, а не проявление  свободы воли. Вспомните  историю про куриный  суп.
Принс, по его собственному  утверждению, думал лишь  об одном -- а что, если
он пошевелит  хоть мускулом и вследствие этого снова окажется в  1991 году в
Исправительной  тюрьме строгого  режима для совершеннолетних, что в  Афинах,
штат Нью-Йорк.
     Что ж, его можно понять!

     Траут оставил  Принса на некоторое  время  в покое. По его собственному
признанию, он огляделся вокруг в поисках, кого  бы запрячь поработать. Адски
громко выл датчик задымления. Если здание действительно горит и огонь нельзя
погасить,  он отправится  искать какое-нибудь место, где  гражданин в  летах
может пересидеть происходящее снаружи.
     В галерее он  обнаружил зажженную сигару,  лежащую на блюдце. Зажженная
сигара, при том, что  сигары  были запрещены  во  всем  штате  Нью-Йорк,  не
угрожала никому, кроме себя.  Ее середина находилась над центром блюдца, так
что она не  могла никуда  упасть, когда  догорит. Но  датчик  задымления все
вопил о том, что наступил конец мира, как мы его знали.
     Траут  в книге "Десять лет на автопилоте"  сформулировал то, что  в тот
день  хотел  сказать датчику  задымления:  "Чушь  собачья!  А  ну  заткнись,
безмозглый невротик!"
     Вот в чем была мистика: в галерее никого, кроме Траута, не было!
     Неужели   в  Американской  академии   искусств  и  словесности  водятся
привидения?



38

     Сегодня, в  пятницу, 23  августа 1996 года, я получил доброе письмо  от
юного незнакомца  по имени  Джефф  Михалич,  видимо,  серба  или  хорвата по
происхождению,  который  специализируется  по  физике  в Университете  штата
Иллинойс  в Урбане. Джефф писал, что ему нравился курс  физики в школе, и он
получал  хорошие  оценки,  но  "с  того  момента,  как  я  изучаю  физику  в
университете, у  меня с ней  возникло  много проблем. Это  большой удар  для
меня, поскольку в школе у меня все получалось. Я думал, что нет ничего, чего
бы я не сделал, если как следует этого захочу".
     Вот мой  ответ:  "Вам следует  прочесть плутовской  роман  Сола  Беллоу
"Приключения Оджи Марча". Мораль в конце, насколько я помню, состоит  в том,
что  нам не следует решать вселенские проблемы,  а скорее заниматься делами,
которые нам интересны и естественны, делать дела, которые мы можем сделать.
     Относительно очарования физикой. Два самых интересных предмета, которые
преподают в школе  и  колледже, --  это механика  и  оптика. Однако за этими
игровыми дисциплинами стоит игра ума. Для того же, чтобы играть в нее, нужен
врожденный талант, вроде того, что нужен для игры на валторне или в шахматы.
     В  своих  выступлениях   и  говорю  о  врожденных  талантах:  "Если  вы
отправляетесь  в  большой  город,  а  университет --  это большой город,  вы
непременно встретите Вольфганга Амадея Моцарта. Сидите дома, сидите дома".

     Другими словами. Не важно, что та или иная подрастающая личность думает
о том, что он  или она умеет делать. Он или она рано или поздно столкнется с
человеком, который, что называется, отымеет его или ее.
     Мой друг детства  Уильям  X. К. Фейли, по прозвищу Скип, четыре  месяца
как   покойный   --   теперь   он   на   небесах,   --   в   свою   бытность
студентом-второкурсником имел все основания  считать себя настоящим мастером
настольного  тенниса. Я  неплохо  играю в  настольный  теннис, но  со Скипом
играть  не стану.  Он так закручивал  мяч  на своей  подаче, что как бы я ни
пытался вернуть мяч, я  знал, что моя полетит мне в нос, или в окно, или  на
фабрику, где его изготовили, но никак не на стол.
     Но когда Скип учился на первом  курсе, он сыграл с нашим  однокурсником
Роджером Даунсом. После этого Скип сказал: "Он меня отымел".
     Спустя тридцать пять лет я  читал лекции в университете в Колорадо, и в
зале сидел не кто иной, как Роджер Даунс. Роджер занялся  бизнесом.  Попутно
он  стал  уважаемым  соперником  на  турнирах  Мужского теннисного  клуба. Я
поздравил его с тем, что много лет назад он преподал Скипу  урок настольного
тенниса.
     Роджер хотел услышать, что после  этого  позора сказал Скип. Я ответил:
"Скип сказал, что ты его отымел".
     Роджер был в высшей степени доволен.
     Я не спрашивал, но он  явно понял,  что Скип имел в виду. Ведь жизнь --
это  дарвиновский  естественный  отбор, или, как  ее  любит  называть Траут,
дерьмо. Роджер сам  много раз вылетал с теннисных турниров,  когда его,  как
когда-то он Скипа, имели. Удар приходится по самоуважению.

     В этот  августовский день  пришли и  другие  новости. Мой старший  брат
Берни, ученый  от бога, который знал  об электрической природе гроз  больше,
чем  кто-либо  другой,  оказывается, неизлечимо болен раком. Болезнь слишком
запущена,  чтобы  Три  Всадника  Онкологического  Апокалипсиса --  Хирургия,
Химиотерапия и Рентген -- могли ее обуздать.
     Берни все еще прекрасно себя чувствует.
     Рано еще об  этом говорить, но, когда  он умрет, прости Господи,  я  не
думаю,  что его прах надо закопать на кладбище  Краунхилл  вместе  с  Джоном
Уиткомбом Райли и Джоном Диллинджером. Они принадлежат только Индиане. Берни
принадлежит всему миру.
     Его пепел надо развеять над огромным грозовым облаком.



39

     Итак,  там,  в Колорадо, был Роджер  Даунс  из Индианаполиса. Здесь,  в
Саут-Форке  на Лонг-Айленде, есть  я, я  тоже из  Индианаполиса. Пепел  моей
индианаполисской жены Джейн Мэри Кокс смешан с  корнями  безымянной цветущей
вишни  в  Барнстэбл-Вилидж  в  Массачусетсе.  Ветви этого  дерева  видны  из
флигеля, который выстроил Тед Адлер и после этого спросил: "Господи, как мне
это удалось?"
     Свидетель на нашей с Джейн свадьбе в Индианаполисе, Бенджамен Д. Хиц из
Индианаполиса,  теперь вдовец  и  живет  в  Санта-Барбаре в Калифорнии.  Той
весной Бен ухаживал за моей двоюродной  сестрой. Теперь она -- вдова и живет
на  побережье  Мэриленда,  а моя сестра  умерла в  Нью-Джерси, мой  же  брат
умирает, хотя еще не чувствует этого, в Олбани, штат Нью-Йорк.
     Мой  друг  детства Дэвид Крейг, заставивший замолчать радио  в немецком
танке во время  Второй мировой войны,  работает строителем в  Новом Орлеане.
Моя  двоюродная сестра  Эмми -- это ее отец сказал мне,  когда я вернулся  с
войны, что я наконец стал мужчиной, -- с которой я вместе делал лабораторные
работы по физике в школе в Шортридже, живет всего в тридцати милях восточнее
Дейва в Луизиане. Самая настоящая диаспора!

     Почему  столь многие из нас покинули  город наших  предков, город,  где
наши семьи пользуются  уважением, где улицы и речи так  нам знакомы,  и где,
как  я сказал в Батлерском университете в июне прошлого  года,  одновременно
собралось все лучшее и все худшее, что есть в западной цивилизации?
     Жажда приключений!

     Но, может быть, еще и потому, что мы хотели спастись от могущественного
притяжения -- нет, не нашей планеты, а кладбища Краунхилл.
     Краунхилл заполучило мою сестру Элли. Оно  не  заполучило Джейн. Оно не
получит моего старшего брата Берни. Оно не получит меня.

     В 1990 году я читал  лекции в  одном  университете  в южном Огайо. Меня
поселили в мотеле неподалеку. После  лекции я вернулся в  мотель и заказал в
баре свой обычный  виски с содовой, после которого  я сплю как  ребенок, а я
люблю  спать как  ребенок. Бар  в основном  был  заполнен местными  пожилыми
людьми, похожими друг на друга. Им было над чем посмеяться.
     Я  спросил  бармена,  что  это за  люди  собрались.  Он сказал, что это
пятидесятая  встреча выпускников Зенсвилльской  школы  1940  года. Это  было
потрясающе. Это было правильно.  Я был выпускником  шортриджской школы  1940
года. Так что на самом деле я пропускал нашу собственную встречу.
     Эти  люди  могли  бы стать  персонажами  пьесы  Торнтона Уайлдера  "Наш
городок", самой прекрасной пьесы на свете.

     Они  и я были настолько пожилыми, что  помнили времена, когда  на  твои
финансовые  перспективы особенно не влияло,  поступил ты  в  колледж или  не
поступил.  Так или иначе ты  бы на что-то  сгодился. И я так  и сказал тогда
своему отцу,  что не  хочу быть  химиком,  как  мой старший  брат  Берни.  Я
сэкономлю ему кучу денег, если вместо этого устроюсь работать в газету.
     Поймите, я мог пойти  в колледж только при  условии, что буду ходить на
те же курсы, что и  Берни. Отец и Берни так решили. Все прочие  виды высшего
образования  они оба называли декоративными. Они смеялись над дядей  Алексом
-- страховым агентом,  -- поскольку в Гарварде он получил такое декоративное
образование.
     Отец  сказал,  что  мне  надо  поговорить  с  его близким другом Фредом
Бейтсом  Джонсоном, юристом,  который  в молодые годы  был  репортером  ныне
закрытой демократической ежедневной газеты "Индианаполис тайме".

x x x
     Я неплохо  знал  мистера  Джонсона.  Мы с  отцом  вместе  с  ним любили
охотиться на птиц и кроликов в округе Браун. Это, конечно, было до того, как
Элли достала нас своими просьбами прекратить этим заниматься. Он принял меня
в  своем  офисе. Откинувшись  на  вращающемся  стуле  и  прищурив  глаза, он
спросил, какой я вижу свою карьеру журналиста.
     "Сэр,  -- сказал я,  --  я думаю,  что  мне удастся  получить работу  в
"Калвер  ситизен"  и поработать  там  три-четыре года. Я  неплохо знаю  этот
район". Калвер находится на озере Максинкуки в северной части Индианы. У нас
возле этого озера был летний домик.
     "А потом?" -- спросил он.
     "С полученным опытом, -- сказал я, -- я смогу получить работу в намного
более крупной газете, может быть, в Ричмонде или Кокомо[27]".
     "А потом?" -- спросил он.
     "После  пяти  лет в такой  газете,  -- ответил  я, -- я думаю, что буду
готов попытать счастья в Индианаполисе".
     "Прошу меня простить, -- сказал он, -- но мне нужно позвонить".
     "Разумеется", -- сказал я.
     Он развернулся на вращающемся стуле и сидел спиной ко мне, пока говорил
по телефону. Он говорил тихо, и я не пытался подслушивать. Я считал, что это
не мое дело.
     Он повесил телефонную трубку и повернулся ко мне лицом. "Поздравляю! --
произнес он. -- Ты получил работу в "Индианаполис таймс"".



40

     Вместо того чтобы начать работать в "Индианаполис  таймс", я отправился
в  колледж в далекую  Итаку, штат  Нью-Йорк. С тех пор я,  как Бланш Дюбуа в
"Трамвае "Желание", всегда зависел от чужой доброты.
     Сейчас, когда до  пикника в Занаду  осталось всего пять  лет, я думаю о
том,  кем  бы я мог стать, если бы провел свою взрослую  жизнь с теми, с кем
учился в школе, со своими родителями, бабушками  и дедушками, в своем родном
городе.
     Таким человеком я мог бы стать. Но не стал! Поезд ушел!
     Отец твой спит на дне морском,
     Он тиною затянут;
     И станет плоть его песком,
     Кораллом кости станут.
     Он не исчезнет, будет он
     Лишь в дивной форме воплощен[28].
     Такой  человек знал бы  несколько  шуток, известных мне, например,  ту,
которую однажды рассказал Фред Бейтс Джонсон. Он рассказал мне ее, когда он,
отец и я, совсем  еще  маленький, и  еще  другие люди отправились на охоту в
округ Браун. По словам  Фреда, команда парней вроде  нас пошла  охотиться на
оленей и американских лосей в Канаде. Кто-то должен был готовить  еду, иначе
бы они умерли с голоду.
     Они  тянули  соломинки,  чтобы узнать,  кто  же  будет  готовить,  пока
остальные будут с утра до вечера охотиться. Чтобы сразу стало все ясно, Фред
сказал, что короткая соломинка  досталась отцу.  Отец умел готовить. Мать --
нет. Она  гордилась тем, что не умеет готовить, не умеет  мыть посуду, и так
далее. Я любил ходить в гости к другим детям, у которых мамы готовили и мыли
посуду.
     Охотники договорились,  что тот, кто скажет хоть слово против отцовской
стряпни, сам  станет  поваром. Поэтому отец готовил  все хуже  и  хуже, пока
остальные прекрасно проводили время в лесу. Но, насколько бы противен ни был
ужин, охотники его нахваливали и аплодировали отцу.
     Когда однажды утром они ушли, отец нашел кучку свежего лосиного дерьма.
Он пожарил его на моторном масле и подал в тот вечер  в качестве пирожков на
пару.
     Первый, кто их попробовал, сразу же сплюнул. Он просто не мог иначе. Он
пролепетал: "О  господи! На вкус  это лосиное  дерьмо, жаренное на  моторном
масле!"
     Но затем добавил: "Но приготовлено отлично, отлично!"

x x x
     Я  думаю,  что мама выросла такой неумехой, поскольку ее отец,  Альберт
Либер,   пивовар   и   биржевой  делец,  полагал,  что  Америка  движется  к
аристократии  европейского  типа. В Европе  -- и так, полагал он,  будет и в
Америке -- принадлежность к аристократии определялась тем, что жены и дочери
у аристократов были декоративные.



41

     Мне не кажется, что я прогадал,  не написав роман об Альберте Либере, о
том, что именно на нем в огромной мере лежит ответственность за самоубийство
моей  матери, случившееся накануне 8  марта в  1944 году. Не  сказать, чтобы
американец  немецкого происхождения, осевший в  Индианаполисе, воспринимался
как сколько-нибудь типичный  персонаж.  Ни  в  одной  книге  не  было  таких
персонажей,  их  не  выводили  ни героями, ни негодяями.  Этот характер  мне
пришлось бы описывать с нуля.
     Флаг в руки!
     Известный критик Х.Л.Менкен, сам -- американец немецкого происхождения,
проживший всю  свою жизнь в Балтиморе,  штат Мэриленд,  признавал, что не  в
силах  читать  романы  Уиллы Кейтера. Он старался изо  всех сил, но  не смог
заставить себя сопереживать тяжелой жизни чешских иммигрантов в Небраске.
     Та же история.

     Пока не забыл, скажу, что Элис,  урожденная  Барус,  тезка  моей сестры
Элли,  первая жена моего  деда  Альберта  Либера,  умерла  при родах  своего
третьего  ребенка  --  дяди Руди. Моя  мать была первым ребенком. Вторым был
дядя Пит, исключенный из Массачусетского технологического института,  но тем
не менее произведший  на  свет физика-ядерщика --  моего  двоюродного  брата
Альберта,  живущего  в  Дель-Маре,  штат  Калифорния. Кузен Альберт  недавно
сообщил мне, что потерял зрение.
     Он ослеп не  из-за  радиации,  а из-за  чего-то  другого.  Такое  может
произойти   с   любым,   ученый   он  или   нет.   Кузен  Альберт  родил  не
физика-ядерщика, а компьютерного гения.
     Согласимся  с  Траутом: "Жизнь продолжается!" Он любит время от времени
выкрикивать эту фразу.

     Я  вот  к  чему.  Отец  моей  матери,   пивовар,  большая  шишка  среди
республиканцев и  бонвиван из новой аристократии, после смерти своей  первой
жены женился на скрипачке. Как выяснилось, она была сумасшедшая, клинический
случай.  Да,  так оно  и  было!  У  некоторых  женщин  бывает!  Она страстно
ненавидела его детей. Она ревновала их к нему. Она хотела быть единственной!
С женщинами порой случается такое.
     Эта адская фурия, умевшая играть на скрипке как бог, унижала маму, дядю
Пита  и  дядю Руди в детстве  и  физически, и морально, пока дедушка  Либер,
разведясь с ней, не положил этому конец. Она унижала их так жестоко, что они
никогда не смогли этого забыть.
     Если бы существовали люди, которых интересует жизнь богатых американцев
немецкого  происхождения,  осевших в Индианаполисе, я бы с полпинка  написал
целую эпопею, в которой доказал бы, что на самом деле мою мать убил мой дед,
хотя убивал он ее медленно. Началось это с его предательства.
     "Дин-дин-дон, мать твою так!"
     Рабочее название -- "Унесенные ветром".

     Когда  мать  выходила  замуж за отца, молодого небогатого  архитектора,
политики,  хозяйки  салонов  --  короче,  все  сли