под названием  "Спасибо
янки за отлично выполненную работу!". Это был шоу-бизнес образца 1945 года".

     В рассказе "Ничего смешного"  Траут писал, что пилот  и  его  экипаж во
время своих предыдущих вылетов чувствовали себя богами -- еще  тогда,  когда
сбрасывали на  людей всего лишь зажигательные бомбы  и  взрывчатку. "Но  они
чувствовали себя богами с маленькой буквы, - написал он. -- Они ощущали себя
маленькими божками, которые мстили и разрушали. А теперь, одни-одинешеньки в
огромном небе, они ощутили себя Большим Начальником, самим Господом Богом. А
у него имелся выбор, которого раньше у них не было. Большой Начальник мог не
только казнить, он мог еще и миловать".
     Траут и сам участвовал во Второй мировой войне, но не  летчиком и не на
Тихом  океане.  Он был корректировщиком огня в полевой  артиллерии в Европе,
этаким лейтенантиком  с биноклем и рацией. Он  находился  или на самой линии
фронта, или даже  дальше. Он сообщал располагавшимся  сзади батареям  о том,
где  их  шрапнель, или  белый фосфор,  или  чем они  там еще стреляют, может
принести максимальную пользу.
     Сам он,  естественно, никого  не миловал и, по его собственным  словам,
никогда не чувствовал, что должен кого-то миловать. Я спросил его на пикнике
в   2001  году,   в   доме   для   престарелых   писателей   под   названием
"Занаду"[5],  что  же он делал  во  время  войны, которую называл
"второй неудачной попыткой цивилизации покончить с собой".
     Он  ответил  без тени сожаления:  "Я делал  из немецких солдат сэндвичи
между разверзающейся землей и грохочущим небом, а  вокруг выла пурга, только
ветер нес не снег, а бритвенные лезвия".

     Пилот "Прайда Джой" развернул самолет и лег на обратный курс. Малиновая
дура все так же  висела под фюзеляжем. Пилот вел самолет обратно к Баналулу.
"Он сделал  это, --  писал  Траут, -- потому что его матери было бы приятно,
если бы он поступил именно так".
     Впоследствии  на  секретном слушании  в  военном трибунале дела экипажа
"Прайда Джой"  в  один  прекрасный момент  у  всех  присутствующих  случился
приступ  истерического хохота. Главный судья ударил в  гонг и объявил, что в
действиях подсудимых нет "ничего смешного". А хохот вызвал рассказ прокурора
о том, как вели себя  люди на базе в тот момент, когда "Прайд Джой" зашел на
посадку с малиновой дурой под брюхом всего в футе от  посадочной полосы. Все
попрыгали из окон. Все наложили в штаны.
     "Все,  что  могло  двигаться,  пришло  в  движение.  Такого  количества
столкновений  таких разных машин  еще  свет не видывал",  -  написал  Килгор
Траут.
     Едва  судья  восстановил порядок, как на дне Тихого океана образовалась
трещина. В нее провалился  остров Баналулу, военный трибунал,  "Прайд Джой",
неиспользованная атомная бомба и все остальное.



4

     Когда талантливый немецкий  романист  и  художник Понтер Грасс услышал,
что я родился  в  1922  году, он сказал мне: "В  Европе  не осталось  мужчин
твоего возраста".  Во  время  моей  войны  и войны  Килгора  Траута  он  был
ребенком, как и Эли Визел,  Ежи Козински, Милош  Форман и прочие. Мне ужасно
повезло, что я родился здесь, а не  где-нибудь еще, что я родился белым, что
я родился в семье  среднего американца, что я родился в  доме, полном книг и
картин, и, наконец, что я родился в  большой семье с кучей родственников. Ни
семьи, ни родственников больше нет.

     Этим  летом  я  слышал  лекцию поэта  Роберта  Пинского,  в  которой он
извинялся за то, что его жизнь была намного лучше, чем у многих. Он  говорил
таким тоном, будто хотел всем  преподать пример. Ну что  ж, я тоже, пожалуй,
извинюсь.
     Я  уже  продвинулся  в этом направлении.  Удобный случай подвернулся  в
минувшем мае. В своей речи на выпускном вечере в Батлерском  университете  я
воздал должное месту, где родился. Вот что  я сказал: "Если бы я мог прожить
жизнь  снова, я предпочел бы еще  раз появиться на свет в  родильном  доме в
Индианаполисе.  Я предпочел  бы снова провести  свое  детство в доме 4365 по
Норт-Иллинойс-стрит,   в   десяти  кварталах  отсюда,   и  опять   оказаться
выпускником местной средней школы.
     Я снова прошел бы курсы бактериологии и качественного  анализа в летней
школе при Батлерском университете.
     Здесь было все - все для вас и все для меня -- все самое плохое и самое
хорошее в западной цивилизации. На  это нужно было только обратить внимание.
Здесь было все: музыка, финансы, управление, архитектура, право, скульптура,
изобразительное искусство,  история, медицина  и спорт, все разделы науки, и
книги, книги, книги, учителя и примеры для подражания.
     Здесь были люди: такие умные, что в  это  невозможно поверить,  и такие
тупые, что в это невозможно  поверить,  такие добрые,  что  в это невозможно
поверить, и такие подлые, что в это тоже невозможно поверить".

     Я  дал  им  и  совет.  "Мой  дядя  Алекс  Воннегут,  страховой  агент с
гарвардским образованием, живший в  доме  5033  по  Норт-Пенсильвания-стрит,
научил меня кое-чему важному. Он сказал, что мы должны обязательно научиться
замечать, когда наши дела идут по-настоящему хорошо.
     Он говорил  о простых вещах, не о каких-то там свершениях: вот ты пьешь
лимонад в тени в жаркий полдень, или учуял запах хлеба из соседней булочной,
или  ловишь рыбу и тебе не важно, поймаешь ты  что-нибудь или нет, или когда
слышишь, как за соседней дверью кто-то хорошо играет на пианино.
     Дядя  Алекс  убеждал меня,  что  в  такие  моменты -  их  еще  называют
откровениями - надо говорить: "Если это не прекрасно, то что же?"
     Вот в  чем мне еще повезло: первые тридцать пять лет моей жизни писание
рассказов  чернилами на бумаге было  одной из  главных отраслей американской
промышленности. Хотя у  меня  уже была  жена и  двое детей, я  решил  уйти с
должности  рекламного агента  в  фирме "Дженерал  электрик" (отказавшись тем
самым от жалованья, страховки и пенсии), потому что это было выгодно. Я  мог
заработать  гораздо  больше,  продавая рассказы в  "Сатедей  ивнинг  пост" и
"Колльерс".  В  этих  еженедельниках  деваться  было   некуда  от  рекламных
объявлений,  но в  каждом номере печаталось по  пять  рассказов  и  вдобавок
продолжение какого-нибудь романа из серии "захватывает -- не оторвешься".
     И  эти два  журнала всего лишь платили мне  больше всех. Было так много
журналов, которых хлебом  не корми - дай  напечатать рассказ,  что  писатель
чувствовал себя  как человек,  который  пришел в тир  с  дробовиком: как  ни
стреляй, все равно попадешь.  Когда я  отправлял по почте моему агенту новый
рассказ, я был вполне уверен, что  кто-нибудь у меня его купит, хотя  бы его
отвергла добрая сотня издательств.
     Но вскоре после того, как я перевез семью из Скенектади, штат Нью-Йорк,
в  Кейп-Код, штат Массачусетс, появилось телевидение, и рекламодатели забыли
о журналах.  Времена,  когда можно было зарабатывать на  жизнь,  обстреливая
рассказами издательства, навсегда ушли в прошлое.

     Сначала я  работал в промышленном рекламном агенстве,  результатом чего
были ежедневные поездки из Кейп-Кода в Бостон, затем стал дилером по продаже
автомобилей "Сааб",  а потом --  преподавателем  английского языка в частной
школе для безмозглых чад богатых родителей.
     У моего сына, доктора Марка Воннегута -- он написал крутейшую книгу про
то, как он в шестидесятые годы сходил  с ума, а  потом  окончил  медицинский
факультет в Гарварде, -- этим  летом прошла  выставка акварелей в  Мильтоне,
штат Массачусетс.  Репортер  спросил  его, каково ему было в детстве ощущать
себя сыном знаменитости.
     Марк ответил: "Когда я был  маленький, мой  отец торговал автомобилями,
потому что его не брали на работу в колледж в Кейп-Коде".



5

     Я  до сих пор  время  от времени сочиняю рассказы -  как будто это  еще
приносит деньги. От  старых привычек тяжело избавиться. Кроме того, когда-то
так создавали себе  имя. Начитанные люди и прошлые времена с жаром обсуждали
новый рассказ Рэя  Брэдбери,  или Джерома Сэллинджера,  Джона  Чивера, Джона
Колльера, Джона О'Хары, Ширли Джексон или Фланнери О'Коннор, или кого-нибудь
еще, который "только что вышел в таком-то журнале".
     Finita la commedia.

     Все, что  я теперь делаю  с сюжетами своих рассказов, -- это  записываю
их, как запишется, объявляю их автором Килгора Траута и делаю из  них роман.
Вот  начало одного такого рассказа, он  взят  из первой книги про катаклизм,
называется "Сестры  Б-36":  "На матриархальной  планете Бубу  в  Крабовидной
туманности  жили  три  сестры  по  фамилии  Б-36.  Точно  так  же  назывался
бомбардировщик, придуманный  на  планете  Земля,  чтобы сбрасывать бомбы  на
мирное   население  стран  с  продажными  правительствами.  Это  совпадение,
конечно, совершенно случайно. Земля и Бубу находились слишком далеко друг от
друга, жители планет даже не подозревали о существовании своих собратьев".
     Было еще одно совпадение: письменный язык на  Бубу был похож на  земной
английский - он тоже состоял из двадцати шести фонетических символов, десяти
цифр и восьми или около того знаков препинания, хитрым  образом составленных
в последовательности, поделенные на части,  расположенные горизонтально одна
под другой.
     Все три сестры были красивы, продолжал  Траут,  но любили  на Бубу лишь
двух из них -- художницу и писательницу. Третью -- ученого -- никто не хотел
знать. Она была такой занудой! Она  могла говорить  только о  термодинамике.
Она была завистлива. Ее тайным желанием было сделать так, чтобы ее сестры --
эти "творческие натуры" -- почувствовали себя, по любимому выражению Траута,
"как последнее дерьмо".

     Траут  утверждал,  что жители Бубу умоют приспосабливаться  едва  ли не
лучше всех прочих созданий в  местном скоплении галактик. Дело в том,  что у
них особенный мозг.  Его  можно запрограммировать  делать одно  и не  делать
другое, чувствовать так или чувствовать иначе. Ужасно удобно!
     Программировался   мозг   просто.   Не  нужны  были  ни   хирургия,  ни
электроника. Делалось это через социум -- то есть разговорами, разговорами и
еще раз разговорами.  Взрослые говорили  малышам,  какие  чувства и действия
предпочтительны   или   желательны.   В   молодом    мозгу   образовывались,
соответственно,  нужные  зоны,  и  получалось  так,  что  растущий  организм
совершал поступки и получал удовольствия совершенно автоматически.
     Это   было  очень   неплохо.  Например,   когда  ничего  особенного  не
происходило,  жители Бубу могли восхищаться  самыми  простыми вещами,  вроде
двадцати шести фонетических  символов, десяти цифр и  восьми  или около того
знаков препинания, составленных в  хитрые последовательности,  поделенные на
части,  расположенные горизонтально одна под другой, или вроде пятен  краски
на плоских поверхностях, вставленных в рамы.
     Когда  малыш читал книжку,  взрослый  мог прервать  его, чтобы  сказать
что-то  типа: "Разве  это не печально?  Чудесную  собачку  маленькой девочки
переехал  мусоровоз. Разве  тебе не хочется плакаит?" Конечно, что именно он
скажет,  зависело  от  того, про  что  шла речь в книжке.  По  поводу другой
истории  взрослый  мог  бы  спросить:  "Разве  это  не  смешно?  Когда  этот
самодовольный  старый богач  наступил на шкурку  ним-нима и упал  в открытый
люк, разве ты не почувствовал, что сейчас лопнешь со смеху?"
     Ним-ним -- так назывались на Бубу бананы.

     Мальчика,  которого   привели  в  картинную  галерею,  могли  спросить,
улыбается женщина на картине  или нет. Может, она о чем-то грустит,  хотя  и
улыбается? Как  ты думаешь, она замужем? Как  тебе кажется, у нее есть дети?
Как по-твоему,  она добра к  ним? Как ты полагаешь, куда она  пойдет дальше?
Как ты считаешь, она хочет туда идти?
     Если на картине была ваза  с фруктами, взрослый  мог сказать:  "Смотри,
какие аппетитные ним-нимы! Ам-ням-ням!"
     Вот как на Бубу воспитывают детей. Примеры не мои -- Килгора Траута.

     Так  был  устроен  мозг   у  большинства  жителей  Бубу.  В   их  мозгу
образовывались  специальные  зоны, микросхемы, если угодно, которые на Земле
назвали  зонами воображения. И именно потому, что у подавляющего большинства
жителей  Бубу  были  зоны  воображения,  все   обожали  двух   сестер  Б-36,
писательницу и художницу. Но так был устроен мозг не у всех.
     У плохой сестры тоже была  зона воображения  -- еще бы! --  но она была
особенная. Девочка не  желала читать книги и ходить в галереи. Она проводила
каждую свободную минуту в саду психиатрической  лечебницы, расположенной  по
соседству. Считалось, что психи  не  могут причинить ей вреда, и поэтому  ее
даже  хвалили за  то,  что  она  ходит  к ним в  гости  --  что это,  как не
сострадание? А шизики научили ее термодинамике, математике и много чему еще.
     Когда  плохая  сестра   выросла,  она  вместе   с  шизиками   придумала
телекамеры, передатчики и приемники. Затем она взяла деньги  у  своей  очень
богатой  мамочки,  чтобы  производить  и продавать  эти  адские машины.  Они
сделали воображение  излишним  и сразу  стали ужасно популярны,  потому  что
передачи были очень увлекательные, а думать было не нужно.
     Она  заработала кучу  денег, но  больше всего ее порадовало то,  что ее
сестры  стали  чувствовать себя, как  последнее  дерьмо. Молодежь  больше не
видела смысла  развивать у  себя зоны воображения, поскольку  они знали, что
достаточно нажать на кнопку -- и они  увидят все, что душе угодно.  Молодежь
смотрела на отпечатанную страницу или на картину и удивлялась, как "старики"
могли "кайфовать" от таких простых и мертвых вещей.

     Плохую  сестру  звали  Ним-Ним.  Когда  ее родители  давали ей имя, они
понятия   не  имели,  какой  гнилой   из  нее  выйдет  ним-ним.  Изобретение
телевидения -- это цветочки  по  сравнению с тем,  что она сделала потом! Ее
все равно никто  не полюбил,  потому что  она осталась такой же занудой, как
раньше,  и тогда  она  придумала  автомобиль,  компьютер, колючую проволоку,
противопехотную  мину, пулемет,  огнемет и так далее. Вот до чего  она  была
мерзкая тварь.
     Подрастали новые поколения. Они уже не  знали, что такое воображение, и
поэтому  не могли представить  себе жизнь  без всей  той  дряни,  которой их
потчевала  Ним-Ним.  Но  самое  плохое,  что  они  больше  не  могли  читать
интересные, греющие душу истории на лицах друг у друга. А для их предков это
было не сложнее, чем сочинять истории, глядя на картины в галерее.
     Так  жители  Бубу,  пишет  Килгор  Траут,  "стали  самыми  беспощадными
созданиями в местном скоплении галактик".



6

     На пикнике в 2001 году Траут сказал, что жизнь, без сомнения, абсурдна.
"Но наши  мозги достаточно  хорошо устроены, чтобы мы могли приспособиться к
неизбежному - грязному фарсу  и дурацкой  комедии, которые  составляют  нашу
жизнь -- с  помощью  таких вот  искусственных откровений", -- добавил он. Он
имел к виду пикник на берегу под звездным небом.  "Если это не прекрасно, то
что же?"
     Он  заявил,  что  зернышки ореха,  сваренные в  водорослях с омарами  и
моллюсками, бесподобны, божественны. Он добавил: "А разве женщины сегодня не
похожи  на  ангелов?"  Он  наслаждался  зернышками   ореха  и   женщинами  в
воображении. Он не мог грызть орехи, потому что его верхняя вставная челюсть
шаталась.   Все  его   сколько-нибудь   длительные  отношения   с  женщинами
заканчивались катастрофически.  Один-единственный раз за всю свою  жизнь  он
попробовал  написать рассказ про  любовь.  Он  назвал  его "Поцелуй меня еще
раз",  и  вот какие там были слова: "Красивая женщина и пары секунд не может
пробыть  такой, какой должна  бы  при  такой красоте". Мораль этого рассказа
была такова: "Мужчины - сопляки. Женщины - психопатки".

     Для  меня  самым  главным искусственным  откровением был  театр.  Траут
называл театральные пьесы "искусственными катаклизмами". Он имел в виду, что
они тоже забрасывают людей на некоторое время назад и отбирают у них свободу
воли.  Он сказал: "До того, как  жители  Земли  узнали,  что такое природные
катаклизмы такого типа, они  сами их изобрели". И  это правда. Актеры знают,
что они произнесут и сделают и чем это  закончится - хорошо  или плохо,  - и
они знают это с того самого момента, когда занавес поднимается в первый раз.
Но у них нет выбора, кроме как поступать так, как будто они этого не знают.
     Да, когда катаклизм  в  2001 году отбросил нас  обратно  в  1991-й,  он
превратил десять уже  прожитых нами лет в  наше будущее,  и, стало  быть, мы
сможем  вспомнить обо всем, что мы делали и  говорили, когда подойдет  время
сделать это снова.
     Когда очередной катаклизм опять  заставит  вас  повторять  уже один раз
совершенные поступки, не забудьте: представление должно продолжаться!

     В  этом  году  я видел  несколько искусственных катаклизмов. Наибольшее
впечатление  на меня  произвел  один, уже довольно  старый.  Это была  пьеса
покойного  Торнтона Уайлдера "Наш городок". Я  видел  ее уже  пять или шесть
раз,  и  ни  разу  не  заскучал.  А  затем  нынешней  весной  этот невинный,
сентиментальный шедевр решили  поставить  в школе моей дочери,  и  ей,  моей
дорогой  тринадцатилетней  Лили,  досталась  роль  мертвеца  на  кладбище  в
Гроверс-Корнерс.
     Представление  отбросило  Лили  и  ее  соучеников из вечера,  когда они
показывали пьесу, обратно в седьмое мая 1901 года! Время -- назад! Они стали
роботами  в воображаемом прошлом Торнтона Уайлдера и  оставались  ими,  пока
после похорон героини Эмили  в самой  последней  сцене не опустился занавес.
Только после этого они снова смогли очутиться в 1996  году. Только тогда они
снова смогли решать,  что им говорить и делать. Только тогда к ним вернулась
свобода воли.
     Я размышлял  в тот  вечер, пока Лили  на сцене притворялась покойником,
что, когда она окончит школу, мне будет семьдесят восемь, восемьдесят два --
когда окончит колледж, и так далее. Что это, как не воспоминание о будущем?
     Что меня в тот вечер по-настоящему поразило -- так это прощание Эмили в
последней сцене. После того как могильщики, похоронив ее, ушли с  холма вниз
к   своей    деревне,   она   сказала:   "Прощай,   прощай,   мир.   Прощай,
Гроверс-Корнерс...  Мама  и  папа.  Прощайте,   тикающие  часы...  и  мамины
подсолнухи. Завтраки и кофе. Новая  отутюженная одежда и горячие ванны...  и
сон, а потом -- подъем. О, Земля, ты  слишком чудесна, чтобы кто-нибудь смог
это понять.
     Понимают ли люди, что живут, пока они живут? И каждую, каждую минуту?"

x x x
     Я  сам  становлюсь своего  рода  Эмили  каждый  раз,  когда слышу  этот
монолог.  Я  еще  не  умер, но  есть  на  Земле  место,  такое же простое  и
безопасное, такое же понятное, такое же приятное, каким было Гроверс-Корнерс
на  рубеже  веков,  с такими  же тикающими  часами,  мамой  и  папой,  новой
отутюженной  одеждой и всем остальным,  и с  этим  местом я  уже попрощался,
попрощался черт знает как давно.
     Это даже не место, это первые семь лет моей жизни, пока сначала Великая
депрессия, а потом -- Первая мировая война не утопили все в дерьме.

     Говорят,  что, когда стареешь,  первое, что случается,  -- это  у  тебя
отказывают  или  глаза,  или мозги. Неправда. Первое,  что случается, -- это
разучиваешься парковаться.
     И вот  я бессвязно бормочу  что-то о сценах из  пьес, которые все давно
забыли, до которых давно никому нет дела,  вроде  сцены на кладбище в "Нашем
городке" или  игры  в покер  у Теннесси  Уильямса в  "Трамвае "Желание", или
думаю  о  том,  что сказала  жена Уилли  Ломана  после трагически  обычного,
бестактного,  по-американски  храброго самоубийства в  "Смерти коммивояжера"
Артура Миллера.
     Она сказала: "За внимание нужно платить".
     В "Трамвае "Желание" Бланш Дюбуа говорит, когда ее увозят в сумасшедший
дом после  того,  как  ее  изнасиловал зять:  "Я  всегда зависела  от  чужой
доброты