вки  общества  американцев
немецкого  происхождения,  осевших  в  Индианаполисе, дарили им  на  свадьбу
настоящие сокровища: хрусталь, изысканные ткани, китайский фарфор, серебро и
даже золото.
     Шехерезада!
     Кто  мог  тогда  усомниться,  что   в  Индиане  есть  своя  собственная
наследственная   аристократия,   которая   владеет   стольким,   что   может
посоперничать со своими собратьями из другого полушария?
     Во  время Великой депрессии вся эта  аристократия стала  казаться  мне,
моему брату,  моей сестре и даже нашему  отцу порядочным сбродом.  Ищи-свищи
теперь  этих людей по разным  концам Америки. С ними  случилось то же, что с
выпускниками Шортриджской школы 1940 года.
     Auf Wiedersehen[29].



42

     У меня всегда были проблемы с тем, как закончить рассказ так, чтобы это
всем понравилось.  В реальной жизни, как и во время  "подарочного червонца",
последовавшего за катаклизмом,  люди  не меняются, не делают никаких выводов
из  своих ошибок  и не извиняются. В  рассказах  по  крайней мере две  трети
персонажей поступают так. Если же это не  так, вы выбросите этот  рассказ  в
мусорный бак без крышки, прикованный к пожарному гидранту перед Американской
академией искусств и словесности.
     Ладно  уж,  с  этим  я смирился.  Но  даже  после того, как я  заставил
персонажа измениться,  или познать что-нибудь, или извиниться, все слушатели
стоят вокруг меня и  мнутся. Никак читателю не  объяснишь, что представление
закончено.
     В  пору  юности  я  был  наивен,  но поскольку  не просил,  чтобы  меня
произвели на  свет, то  спросил  совета  у  своего тогдашнего  литературного
агента --  как закончить  рассказ, не перебив всех героев. Мой агент работал
литературным редактором в толстом журнале  и,  кроме того, был консультантом
по сценариям в Голливуде.
     Он сказал: "Нет ничего проще, мой мальчик, -- герой садится на лошадь и
уезжает за горизонт, освещенный закатным солнцем".
     Спустя много  лет он в здравом уме  и твердой памяти  покончит с собой,
застрелится из дробовика двенадцатого калибра.

     Один его  друг --  и клиент, как  я --  сказал,  что  он никак  не  мог
покончить с собой, это было на него так непохоже.
     Я ответил:  "Даже пройдя военную подготовку, человек не сможет случайно
снести себе череп из дробовика".

     Задолго до этого, в свою бытность студентом в Чикагском университете, я
как-то заговорил  со своим научным руководителем об искусстве.  Об искусстве
вообще.  В то время у меня и мысли не было,  что я буду  заниматься одним из
искусств.
     Он спросил: "Вы знаете, кто такие художники?"
     Я не знал.
     "Художники, --  сказал он,  -- это люди, которые говорят:  "Я  не  могу
исправить мою страну, мой штат или мой город, даже свою  семью. Но, ей-богу,
я могу сделать этот квадрат холста или вот этот кусок бумаги размером восемь
с половиной на одиннадцать дюймов[30], или этот кусок глины,  или
двенадцать нотных линий точно такими, какими они должны быть!"
     Спустя  пять  лет  после  этого  он  проделал  то  же,   что  проделали
гитлеровский  министр пропаганды, его жена и их дети в конце  Второй мировой
войны. Он проглотил ампулу с цианистым калием.

     Я написал его вдове письмо,  рассказав, как много  для меня значили его
советы. Я не  получил ответа. Может быть,  она не могла  писать,  сломленная
горем.  А может, она проклинала его за то, что он избрал такой легкий способ
вырваться изо всего этого.

     Этим летом я спросил писателя Уильяма Стайрона в китайском ресторане, у
скольких людей на всей  планете  есть  то,  что  есть  у нас, именно  жизнь,
которую стоит жить. Между нами говоря, мы сошлись на семнадцати процентах.
     На  следующий  день  я отправился  на прогулку  по среднему  Манхэттену
вместе  со  своим  давним  другом,   врачом,  который  лечит  всяких  разных
наркоманов в больнице Бельвю. Многие его пациенты -- бездомные,  у многих --
СПИД. Я рассказал ему о наших со Стайроном семнадцати  процентах.  Он с нами
согласился.
     Как я писал где-то в другом месте, это святой человек. Я  считаю святым
любого, кто ведет себя порядочно, живя в непорядочном обществе.
     Я спросил его -- почему половина из его пациентов не покончила с собой.
Он сказал,  что сам  задавал себе  этот вопрос. Иногда он спрашивал их, хотя
это не относилось к обычной медицинской практике при лечении наркоманов, нет
ли  у них мысли  о самоубийстве. Он сказал, что почти все -- исключений было
ничтожно  мало  -- были удивлены и оскорблены этим  вопросом. Идея совершить
ТАКОЕ никогда не приходила им в голову.
     Тут мы  случайно  встретили одного его бывшего  пациента. Он  шел, неся
пластиковую  сумку,  полную собранных им алюминиевых банок. Он был  одним из
тех,  кого  Килгор  Траут  называет  "жертвенной  скотиной".  На  него  было
удивительно приятно смотреть, хотя он был нищий.
     "Привет, док", -- сказал он.



43

     Вопрос: Что это за белое вещество в птичьем дерьме?
     Ответ: Это тоже птичье дерьмо.

     Вот  вам  и наука, вот как  она помогает  в  нашу  эпоху  экологических
катастроф.  Детская коляска  из Хиросимы  давно  остыла, Чернобыль  все  еще
теплится. Дезодоранты, которыми мы прыскаем себе под мышки, прогрызли дыры в
озоновом слое.

     Это искусство или нет?

     А теперь  вот что. Мой  старший брат  Берни, который никогда  ничего не
рисовал --  не умел, -- который говорил, что не любит картины, поскольку они
ничего не делают -- худшее оскорбление в его языке, -- а только год за годом
висят на стене, этим летом стал художником!
     Я   вас   не   обманываю!  Этот   доктор   физико-химических  наук   из
Массачусетского технологического  теперь Джексон Поллок[31] людей
со  средними  доходами.  Он  сдавливает  комки  красок  различных  цветов  и
плотностей  между двух  плоских  листов  чего-нибудь  твердого,  стекла  или
плитки. Затем он разнимает листы,  и вот оно! Он занялся этим не потому, что
у него рак. Когда он начал этим заниматься, он еще не знал, что болен,  да и
в любом  случае у него  поражены  легкие, а  не мозг. Просто как-то  раз ему
нечего было делать,  жены у него -- вдовца  -- не было, так что она не могла
задать  ему  сакраментальный  вопрос:  "Чем  это ты  занялся?  У  тебя крыша
поехала?" И вот вам  результат!  Лучше поздно, чем никогда.  Он отправил мне
несколько  ксерокопий  его  давленых  миниатюр.  Обычно  похоже  на   что-то
древовидное, может, это деревья или кустарники, а  может, грибы или  дырявые
зонтики.  Как  бы то ни было,  есть  на  что посмотреть.  Если бы  кто  меня
спросил, как мне  его произведения, я бы  ответил:  "Ничего",  как  когда-то
ответил  мне мой сын на мой вопрос, хорошо ли я танцую. Потом Берни переслал
мне цветные оригиналы, они мне понравились еще больше.

     Однако в письме,  посланном мне вместе  с ксерокопиями, не говорилось о
внезапно обретенном счастье. Это был вызов старого технократа подельщикам от
искусства,  а я был ярким представителем последних.  "Так это искусство  или
нет?" -- спрашивал он. Он не смог бы задать столь едкий вопрос пятьдесят лет
назад, до  того,  как сформировалась единственная чисто  американская  школа
живописи,  абстрактный  экспрессионизм, до  того, как Джек  Разбрызгиватель,
Джексон  Поллок,  был возведен  в ранг  бога.  Вся штука в  том, что Джексон
Поллок тоже не умел рисовать.
     Берни еще  сказал,  что заодно он изучил интересный научный феномен,  а
именно, как ведут себя комки, когда их давят тем или иным способом, при том,
что   краска   может   расползаться   только   в   стороны.    Если   всяким
буонарроти-ни-черта-на-обороте его картины не понравятся, то он думает,  что
его  работы,  например,  смогут  указать путь  к созданию более качественных
смазочных материалов, мазей для загара и Бог знает чего еще.
     Он  заявлял, что  не будет  подписывать  свои  картины,  и не  признает
прилюдно, что создал их, и не расскажет, как он  их делает. Он просто хочет,
чтобы  у  напыщенных  критиков  расплавились мозги,  когда он задаст им свой
коварный вопрос: "Это искусство или нет?"
     ***
     Я был рад ответить откровенно мстительным посланием. Я  мстил  Берни за
то, что он  и отец  лишили  меня  возможности учиться в  колледже  свободным
искусствам. "Дорогой  брат, я буду говорить  вещи общеизвестные, -- начал я.
-- Есть много добрых людей, на которых положительно  воздействуют некоторые,
хотя  и  не  все,  цветовые  пятна и  формы, нанесенные  людьми  на  плоские
поверхности. Сами по себе эти цветовые пятна не имеют смысла.
     Тебе  самому доставляет удовольствие кое-какая музыка,  то есть сложные
шумы,  которые тоже  сами по себе не имеют смысла. Если я столкну ведро вниз
по  ступеням,  а  затем  скажу, что шум, созданный  мной,  находится с точки
зрения философии  на одной ступени с "Волшебной флейтой",  со  мной никто не
станет  оживленно  спорить.  Ты бы  мне  ответил так: "Мне нравится  то, что
сделал Моцарт, и не нравится то, что  сделало ведро".  И ты был бы абсолютно
прав. Это правильный ответ.
     Созерцание   произведения  искусства  --  это  особый  род   социальной
активности. Или вы в результате считаете, что не зря провели время, или ваше
мнение прямо  противоположное. Потратив это время,  не  обязательно задавать
вопрос почему. Вообще не надо ничего говорить.
     Братишка, ты ведь  известный  экспериментатор. Если  тебе действительно
интересно, "искусство или нет"  твои картины, как ты говоришь, то выстави их
где-нибудь на всеобщее обозрение и посмотри, будут ли люди на них  смотреть.
Таковы правила игры. Потом расскажи мне, как все было".

     Я  продолжал:  "Люди,  способные  получать  удовольствие  от  рисунков,
отпечатков или тому подобного,  редко  получают его, если ничего не знают об
их авторе. Ситуация  снова становится скорее  общественной, нежели  научной.
Любое  произведение  искусства наполовину состоит  из  разговора между двумя
человеческими   существами.   В  разговоре   часто   нелишне  знать,  с  кем
разговариваешь. Известен ли твой собеседник как человек серьезный, верующий,
страдающий, похотливый, буйный, искренний, остроумный?
     Практически не существует признанных  произведений искусства, созданных
людьми, о которых  ничего  не известно. Даже о тех, кто  создавал рисунки  в
пещерах под Ласко во Франции, мы кое-что можем предполагать.
     Я  отважусь  заявить,  что  ни  одна картина  не может привлечь  к себе
серьезного внимания  без некоего образа своего автора, связанного с картиной
в мозгу человека, смотрящего на нее. Если ты не желаешь  ставить подпись под
своими  картинами и не хочешь говорить, почему ты думаешь, что другие найдут
в них что-то стоящее, то твой выстрел бьет мимо цели.
     Картины знамениты своей человечностью, а не своей картинностью".

x x x
     Я  продолжал:  "Есть еще  вопрос мастерства.  Настоящие ценители картин
любят,  скажем так,  следить  за работой художника,  пристально разглядывать
холст,  пытаться  понять,  как  была  создана  иллюзия.  Если  ты не  хочешь
говорить, как ты создаешь картины, то твой выстрел снова бьет мимо цели.
     Всего наилучшего. Я люблю тебя", -- написал я. И подписался.



44

     Я  сам  рисую  черными  индийскими  чернилами  на  искусственном шелке.
Художник  вдвое  моложе  меня,  Джо  Петро Третий[32],  живущий в
Лексингтоне в штате  Кентукки, печатает их с помощью шелкографии. Я рисую на
куске шелка черными  чернилами часть рисунка,  которая должна иметь такой-то
цвет, и так для каждого цвета. Я не вижу своих рисунков в цвете, пока Джо не
напечатает их, по одному цвету за проход.
     Я делаю негативы, он -- позитивы.
     Может быть,  есть  более легкий,  быстрый  и  дешевый  способ создавать
картины. Он может оставлять  нам больше  времени на  гольф,  на изготовление
моделей  самолетов и  на подрочить.  Надо  нам провести исследование  на эту
тему. Мастерская Джо похожа на средневековую типографию
     Я так благодарен Джо  за то, что он  предложил мне делать негативы  как
раз тогда,  когда маленький  радиоприемник у меня в мозгу  перестал получать
сообщения оттуда, откуда приходят блестящие идеи. Искусство так затягивает.
     Оно как пылесос.



x x x
     Вот что я вам расскажу. Три недели назад (отсчитывать от момента, когда
я  это пишу), 6 сентября  1996 года,  мы с Джо открыли выставку из  двадцати
шести наших отпечатков в  Галерее 1/1 в  Денвере, штат  Колорадо.  Небольшая
пивоварня под названием "Уинкоп" выпустила по этому случаю специальное пиво.
На этикетке был один из моих автопортретов. Пиво называлось "Куртов ячмень в
милю длиной".
     Вы  думаете,  это не  смешно? А я вам вот что расскажу. В это  пиво, по
моей подсказке, добавили  немного кофе. Что в этом такого? С  одной стороны,
оно действительно вкусное,  а с  другой -- это дань памяти моему  дедушке по
матери Альберту Либеру, который был пивоваром, пока ему не связал руки Сухой
закон  1920  года. Секретным  ингредиентом  в  придуманном  им  сорте  -- он
завоевал  для  Пивной  Компании Индианаполиса  Золотую медаль  на  Парижской
выставке 1889 года -- был именно кофе.
     Дин-дин-дон!
     Вы   все  еще   думаете,  что  этого  недостаточно,  чтобы  развеселить
денверскую публику?  Отлично, а как насчет того,  что владельца Пивоваренной
Компании Уинкоп, ровесника Джо, звали  Джон Хикенлупер? Что в этом такого? А
вот  что  Когда   пятьдесят  шесть  лет  назад  я  поступил  в  Корнелльский
университет, чтобы стать химиком, я вступил в студенческое общество вместе с
человеком по имени Джон Хикенлупер.

     Дин-дин-дон?
     Мой пивовар был  его сыном! Мой друг  по студенческому  обществу  умер,
когда его сыну было всего семь лет.  Я знал о нем больше, чем его сын. Я мог
рассказать этому молодому пивовару о том, что  его отец вместе с  еще  одним
членом  того  же студенческого  общества, Джоном  Локком,  продавал конфеты,
прохладительные напитки и  сигареты в большом туалете  на втором этаже дома,
где было наше общество.
     Мы  назвали его  Пакетбот  Хикенлупера.  Мы называли  его еще  Пакетлуп
Хикенбопера, Хикенпак Ботетлупера, Хикетбот Пакенлупера и так далее.
     Счастливые деньки! Мы думали, мы будем жить вечно.

     Старое пиво в новые бутылки. Старые шутки слышишь от новых людей.
     Я  рассказал  молодому Джону Хикенлуперу шутку, которой меня научил его
отец. Шутка  такая. Мы  договорились, что,  если  его отец говорил  мне,  не
важно, где мы с  ним были,  "Уж  не член  ли ты Черепашьего  Клуба?",  я был
обязан заорать как можно громче: "КЛЯНУСЬ СВОЕЙ ЗАДНИЦЕЙ, ДА!"
     Я  имел  право  проделать  то  же  самое с  его отцом. Воспользовавшись
каким-нибудь весьма торжественным случаем  -- зачастую на церемонии принятия
новых членов в  общество, -- я мог прошептать ему на ухо: "Уж не  член ли ты
Черепашьего Клуба?" Он был обязан заорать  как  можно громче: "КЛЯНУСЬ СВОЕЙ
ЗАДНИЦЕЙ, ДА!"



45

     Вот  еще одна  старая шутка. "Привет,  меня зовут  Сполдинг. Думаю,  вы
держали в руках мои яйца". Ее больше  никто не понимает, поскольку  Сполдинг
больше не  является крупнейшим в  Индианаполисе поставщиком куриных яиц, так
же как питие Золотого Пива Либера больше не является любимым видом отдыха на
Среднем Западе,  так же как  компания "Скобяные изделия Воннегута" больше не
является производителем и продавцом  качественных  и  полезных  в  хозяйстве
вещей.
     Компания  по  производству скобяных  изделий  разорилась  под  влиянием
конкурентов. Пивная  компания Индианаполиса  была закрыта по 18-й поправке к
Конституции  Соединенных  Штатов,  принятой  в 1919 году.  Она  гласила, что
производство,  продажа  и транспортировка спиртных  напитков  объявляются на
территории США незаконными.
     Юморист  Кин  Хаббард  из Индианаполиса  сказал, что сухой закон -- это
даже лучше, "чем если бы  спиртного вовсе не существовало". Спиртные напитки
оставались под запретом до 1933 года. К тому моменту бутлегер[33]
Аль Капоне прибрал к рукам весь Чикаго,  а Джозеф  П.  Кеннеди, отец убитого
президента, стал мультимиллионером.

     В полдень того дня, когда в Денвере открывали  нашу с Джо Петро Третьим
выставку -- это было  воскресенье,  -- я  в одиночестве проснулся в  комнате
самого  старого  тамошнего  отеля  под  названием "Оксфорд". Я знал,  где  я
нахожусь и как я  сюда  попал. Это  было удивительно, потому  что накануне я
нализался дедовским пивом до синих соплей.
     Я  оделся и вышел. Никто еще не проснулся. По улице никто не ехал. Если
бы  свобода воли снова  взяла мир  за жабры в  этот  момент,  я  бы  потерял
равновесие и упал, но меня никто бы не задавил.
     Когда  свобода  воли  снова возьмет  всех за жабры,  лучше  всего  быть
пигмеем из племени мбути и сидеть в дождливых африканских джунглях в Заире.

     В двухстах ярдах от моего отеля находились остатки  того, что  когда-то
было центром, бьющимся сердцем города. Я имею в виду железнодорожный вокзал.
Он был построен  в  1880  году. В наши  дни на нем останавливается лишь  два
поезда в день.
     Я и сам был достаточно похож на ископаемое  животное, раз мог вспомнить
ужасную  музыку  шипения  и  грохота  паровозов,  их  скорбные  свистки,  их
ритмичный  перестук  колес  на  стыках  ре'льсов,  звуки   колокольчиков  на
переездах, приближающиеся и удаляющиеся согласно эффекту Доплера.
     Я  помню и  историю  рабочего  движения,  ведь  именно железнодорожники
впервые добились забастовками увеличения заработной платы и более безопасных
условий труда. Только потом это удалось шахтерам, литейщикам,  текстильщикам
и так  далее. Море крови было пролито  в этих битвах, казавшихся большинству
американских  писателей  моего поколения не  менее достойными, чем  битвы  с
иноземными врагами.
     Оптимизм, которым пропитано  большинство наших произведений, основан на
нашей  вере, что после Великой  Хартии Вольностей, Декларации Независимости,
Билля о Правах и Девятнадцатой поправки  к Конституции,  которая в 1920 году
дала  женщинам  право  голоса,  мы  просто  обязаны  создать  некую  систему
экономической справедливости. Это было бы вполне логичным следующим шагом.
     И сегодня,  в  1996 году,  я  в  своих выступлениях предлагаю следующие
поправки к Конституции.
     Поправка  XXVIII: Каждый новорожденный  должен  быть желанным и  о  нем
следует заботиться до его совершеннолетия.
     Поправка XXIX:  Каждому  совершеннолетнему,  если он  нуждается в этом,
будет предоставлена  интересная  работа  с  доходом  не  меньше прожиточного
минимума.

     Вместо  этого мы -- покупатели, наемные  рабочие, инвесторы --  создали
такие горы ценной бумаги, что горстка людей, за них отвечающая, может класть
миллионы в собственный карман так, что никто этого не заметит.
     Мое поколение в большинстве своем разочаровано.



46

     Вы  не поверите! Килгор Траут, который до своего  попадания в Западу не
видел ни одного спектакля,  не только написал пьесу после своего возвращения
со  Второй мировой  войны, но и  зарегистрировал авторские права  на нее.  Я
недавно  нашел  ее  в   электронных  хранилищах  библиотеки  конгресса.  Она
называется "Старый сморщенный слуга семьи".
     Это -- словно подарок на день рождения от моего компьютера мне, который
сидит здесь, в Занаду,  в номере имени Синклера  Льюиса. Ура!  Вчера было 11
ноября 2010 года.  Мне исполнилось восемьдесят восемь, или девяносто восемь,
если  считать  "подарочный  червонец".  Моя  жена, Моника  Пеппер  Воннегут,
говорит,  что  восемьдесят  восемь  -- это счастливое число, но и  девяносто
восемь тоже неплохо. Она с головой ушла в нумерологию.
     Моей дорогой дочери Лили 15 декабря исполнится двадцать восемь. Кто  бы
мог подумать, что я доживу до этого?

x x x
     "Старый  сморщенный  слуга семьи"  --  о свадьбе. Невеста  --  Мирабиле
Дикту[34],       девственница.       Жених      --      Флагранте
Деликто[35], бессердечный бабник.
     Сотто Во