, ростом всего  пять  футов десять дюймов. Но летом  2001
года  он  играл  главную  роль  в  удивительно   хорошем  дневном  спектакле
Пембрукского клуба маски и парика под названием "Эйб  Линкольн в Иллинойсе".
Сценарий написал Роберт И. Шервуд. Звуковые эффекты делал Килгор Траут!
     После представления  труппа  отправилась  на пикник.  Его  устроили  на
берегу недалеко от дома престарелых писателей под названием Занаду. Словно в
последней сцене "Восемь с половиной", фильма Федерико Феллини, там собрались
все-все. Не все  присутствовали  лично, но каждому  нашелся двойник.  Моника
Пеппер  была  похожа  на  мою сестру  Элли. Булочник,  которому  платили  за
устройство  таких  летних пикников, был похож  на  моего  покойного издателя
Сеймура  Лоуренса (1926--1993), который заставил читателя вспомнить обо мне,
опубликовав "Бойню номер  пять", а затем переиздав под  своим крылом все мои
более ранние книги.
     Килгор Траут был похож на моего отца.

     В пьесе был один-единственный звуковой эффект. Его нужно было сделать в
последний момент последнего акта пьесы. Траут называл  пьесы "искусственными
катаклизмами". У  Траута был ископаемый паровой  гудок с фабрики  Индиан Хед
Миллс. Водопроводчик, член клуба,  очень похожий на  моего брата,  привинтил
радостно-печальный   гудок  к  баллону  со  сжатым   воздухом,  заполненному
наполовину. "Радостно-печальный" -- таким был и Траут в то утро.
     Естественно, было много членов клуба, не занятых  в пьесе "Эйб Линкольн
в  Иллинойсе", кто с удовольствием нажал бы на эту огромную медную дуру. Все
очень  захотели  это  сделать,  как  только увидели  ее,  а  потом  вдобавок
услышали, как она ревет. Это  водопроводчик нажал на гудок на репетиции.  Но
больше  всего  члены клуба  хотели,  чтобы  Траут  почувствовал, что у  него
наконец есть дом, что он -- важный член большой семьи.
     Не  только члены  клуба,  домашняя  прислуга  в  Занаду, члены  обществ
анонимных алкоголиков и анонимных игроков, которые пришли в Занаду на танцы,
несчастные  женщины  и  дети  и  старики,  нашедшие  в  Занаду  приют,  были
благодарны ему  за его  мантру, которая излечивала и  вселяла бодрость духа,
которая  заставляла  забыть о  плохих временах: "Ты был болен, но теперь  ты
снова и порядке, и надо столько сделать". Весь мир был ему благодарен.



61

     Чтобы Траут не пропустил момент,  когда надо нажать на гудок -- а этого
он  очень  боялся,  ведь  тогда  он   испортит  праздник  своей   семье,  --
водопроводчик, похожий  на моего брата, стоял за спиной Траута и держал руки
у  него  на плечах.  Он  мягко нажмет  на плечи,  когда придет время  Трауту
совершить свой дебют в шоу-бизнесе.
     Последняя сцена пьесы происходила на задворках железнодорожной  станции
в Спрингфилде,  штат  Иллинойс. Было 11 февраля 1861 года.  Авраам Линкольн,
которого    в   этот    раз   играл    праправнук    Джона    Уилкса    Бута
полуафро-американского  происхождения,  только  что  был  избран президентом
Соединенных Штатов.  Для США наступал самый темный час  их  истории.  Авраам
Линкольн должен был отправиться по железной дороге из  своего родного города
в Вашингтон, округ Колумбия, да поможет ему Бог.
     Он произнес слова, которые Линкольн и в самом деле произнес:  "Никто из
вас -- ибо никто из вас  не был на моем месте -- не может почувствовать, как
печально мне расставаться с вами. Я всем обязан этому месту и вашей доброте,
люди  мои.  Я прожил здесь  четверть века, из юноши стал пожилым  человеком.
Здесь родились мои дети, и один из них здесь  похоронен.  Теперь я уезжаю, и
не знаю, когда вернусь, и вернусь ли вообще.
     Меня избрали на пост президента  в то время,  когда одиннадцать  штатов
нашего  государства  объявили  о  своем намерении  отделиться, когда  угрозы
начать войну становятся яростнее день ото дня.
     Я  принимаю  на  себя  тяжкий  груз ответственности.  Я  хотел к  этому
подготовиться,  и потому пытался узнать, в чем состоит тот  великий  принцип
или идеал, который удерживал наши штаты вместе так долго? И я верю в то, что
этот  принцип -- не просто желание колоний отделиться от родины, но  тот дух
Декларации Независимости, что дает свободу людям этой страны и надежду всему
миру. Этот  дух был воплощением древней мечты,  которую люди пронесли сквозь
века. Люди мечтали, им снилось, как однажды они сбросят  свои цепи и обретут
свободу, и станут  братьями. Мы добились демократии, и  теперь вопрос в том,
сумеет ли она выжить.
     Возможно, настал ужасный  день,  когда сон  закончился, и  нам  следует
проснуться.  Если это так, то я боюсь, что больше никогда мы  не увидим этот
сон.  Я  не  могу поверить  в  то, что когда-нибудь  у людей снова  появится
возможность,   которая   была  у   нас,   когда   мы  принимали   Декларацию
Независимости. Возможно, нам следует согласиться и признать, что наши идеалы
свободы и равенства устарели, что они обречены. Я слышал, что один восточный
правитель приказал мудрецам  придумать  ему слова, которые  были бы  истинны
всегда, во все  времена.  Мудрецы  сказали ему, что  это такие слова: "И это
тоже пройдет".
     В наше горькое время  эта  мысль --  "и это тоже пройдет"  --  помогает
пережить страдания. Но все же -- давайте верить, что это  ложь! Давайте жить
и доказывать, что мы можем возделывать природу вокруг нас, и тот мир мысли и
этики,  который находится внутри нас, что  мы можем  обеспечить  процветание
отдельной  личности, всего общества  и государства. Наш путь лежит вперед, и
пока Земля вертится, да будет так...
     Я отдаю вас в руки Всевышнего и надеюсь, что в своих молитвах вы будете
меня вспоминать... Прощайте, друзья и сограждане".
     Актер,  игравший  роль Каванага,  офицера, сказал:  "Пора отправляться,
господин президент. Садитесь в вагон".
     Линкольн садится в поезд, а толпа в это время поет "Тело Джона Брауна".
     Другой актер, игравший кондуктора, поднял свой фонарь.
     Вот в этот момент Траут должен был нажать на гудок, и он это сделал.
     Когда  опустился  занавес,  за сценой кто-то всхлипнул. Этого не было в
пьесе. Это был экспромт. Это было красиво. Это всхлипнул Килгор Траут.



62

     Все  наши  слова на  пикнике  на берегу поначалу  были  нерешительными,
извиняющимися,  как будто английский язык не был нашим родным. Мы оплакивали
не только Линкольна, мы оплакивали кончину американского красноречия.

     Еще одним двойником была Розмари Смит, костюмер из Клуба маски и парика
и  мать  Фрэнка Смита, суперзвезды.  Она напоминала  Иду Янг, внучку  бывших
рабов,  которая работала у нас  в Индианаиолисе, когда  я был маленьким. Ида
Янг  и дядя Алекс сделали для моего воспитания почти столько же, сколько мои
родители.
     У  дяди  Алекса не было двойника. Он не  любил мою писанину. Я посвятил
ему  "Сирены  Титана",   а  дядя  Алекс   сказал:   "Надеюсь,  молодежи  это
понравится". Никто не был похож на мою тетю Эллу Воннегут Стюарт, двоюродную
сестру  моего  отца.  Она  и  ее  муж Керфьют  владели книжным  магазином  в
Луисвилле, штат Кентукки. Они не продавали мои книги, поскольку считали, что
я пишу непристойности. Так оно и было в те годы, когда я начинал.

     Среди других отбывших на небеса душ, которых я не возвратил бы к жизни,
если бы  у меня была  возможность, некоторые  были представлены  двойниками.
Были  девять  моих учителей  из Шортриджской школы,  был Феб Херти,  который
нанял меня, когда  я учился в школе, чтобы я придумал рекламу детской одежды
для  универмага Блока,  была моя первая жена Джейн, была моя  мать, мой дядя
Джон Раух, муж еще одной двоюродной сестры отца. Дядя Джон рассказал мне все
про американскую ветвь нашей семьи. Я включил его рассказ в книгу "Пальмовое
воскресенье".
     Двойник  Джейн,  смазливая   юная  девушка,   преподающая   биохимию  в
Университете  Род-Айленда,  недалеко   от  Кингстона,  сказала   по   поводу
театрального представления  и  заката: "Ну  когда  же?!"  Она сказала  это в
воздух, но я услышал.
     Двойники на том пикнике в 2001 году были только у умерших. Артур Гарвей
Ульм,  поэт и  постоянный секретарь в Занаду, служащий Американской академии
искусств и словесности, был небольшого роста и с огромным носом. Точь-в-точь
как мой фронтовой друг Бернард В. О'Хара.

     Моя жена Джилл, благодарение Богу, была среди живых и присутствовала на
пикнике во плоти, и вместе с ней Нокс Бургер, мой одногруппник из  Корнелла.
После окончания  второй неудачной попытки  западной  цивилизации покончить с
собой  Нокс  стал литературным  редактором  в  "Колльерс",  где  еженедельно
печаталось  по  пять  рассказов.  Нокс  подыскал мне  хорошего литературного
агента,  полковника Кеннета Литтауэра,  первого  пилота,  который  в  Первую
мировую войну научился сбрасывать бомбы в окопы на бреющем полете.
     Кстати,  в книге  "Десять лет на автопилоте" Траут высказал мнение, что
было бы неплохо нумеровать катаклизмы так же, как мы нумеруем  мировые войны
и суперкубки по американскому футболу.
     Полковник Литтауэр  продал  с дюжину моих рассказов, несколько, кстати,
Ноксу, и  тем дал мне возможность уйти с моей работы в "Дженерал электрик" и
уехать  с  Джейн  и  двумя  нашими  детьми  в  Кейп-Код  и  стать  свободным
художником. Когда телевидение разорило газеты, Нокс стал издателем. Он издал
три мои книги: "Сирены Титана", "Канарейки в кошкином доме" и "Мать ночь".
     Нокс вывел меня на старт, а затем помогал мне двигаться  вперед, пока у
него были силы. И тогда мне на помощь пришел Сеймур Лоуренс.

     Еще  пять  человек, вдвое  моложе меня,  помогавших  мне  в  годы моего
заката, потому  что моя  работа  была  им интересна,  тоже присутствовали на
пикнике во плоти.  Они не  ко мне приехали. Они хотели наконец-то посмотреть
на Килгора Траута. Это были Роберт Уэйд, который  летом 1996 года снял фильм
по  моей  книге "Мать  ночь" в Монреале,  Марк Лидс. который написал и издал
остроумную  энциклопедию  моей  жизни и  моих  книг,  Эса  Пиратт  и  Джером
Клинкович,  которые составляли мою библиографию и писали обо мне эссе, и еще
Джо  Петро Третий,  с  номером,  как у  мировой  войны,  который научил меня
шелкографии.
     Там был и мой самый близкий партнер, адвокат  и литературный агент  Дон
Фарбер  вместе  со своей  дорогой  женой Энн.  Там был  мой близкий приятель
Сидней  Оффит.  Там  был  критик Джон Леонард, академики Питер  Рид  и  Лори
Рэкстроу, фотограф  Клифф  Маккарти,  и  другие  добрые незнакомцы.  Их было
слишком много, чтобы можно было назвать всех.
     Там были и профессиональные актеры Кевин Маккарти и Ник Нолт.

     Там не  было моих детей и внуков. Это  было нормально,  вполне понятно.
Был не мой  день рождения, я не был почетным гостем.  Чествовали в тот вечер
Фрэнка Смита  и Килгора Траута. У моих детей  и детей моих детей были другие
дела. А может, у них были книги, или вареные раки на обед, или шум в голове.
     Да какая разница!
     Поймите меня правильно! Вспомните дядю Карла Баруса, и  вы поймете меня
правильно!



63

     Это  --  не  готический  роман.  Мой  друг  Борден  Дил,  первоклассный
писатель, южанин, попросил своих издателей не  посылать  экземпляры его книг
для рецензий ни в какие населенные пункты, находящиеся севернее линии Мэйсон
--  Диксон[48].  Еще  он  писал  готические  романы  под  женским
псевдонимом. Я попросил  его дать определение готического романа. Он сказал:
"Молодая  женщина  заходит в старый  дом  и мгновенно  писает  в  трусики от
страха".
     Как-то Борден и  я  были в Вене, в Австрии, на конгрессе Международного
пен-клуба, писательской организации, основанной  после Первой мировой войны.
Тогда-то он  мне и  рассказал  про  готический роман.  А  еще мы говорили  о
немецком  писателе Леопольде фон Захер-Мазохе,  который получал ни  с чем не
сравнимое удовольствие от  унижений  и  боли  и рассказал об этом на бумаге.
Благодаря ему в современный язык вошло слово "мазохизм".
     Борден писал  не только серьезные романы и готику. Он  писал  музыку  в
стиле  кантри. У него была в номере гитара.  Он  работал, по его словам, над
песней под названием  "Я в Вене вальс еще  не танцевал". Мне его не хватает.
Мне бы  хотелось,  чтобы на  пикнике  был  двойник  Бордена,  а еще чтобы  в
маленькой лодке недалеко от берега сидели два  невезучих рыбака, похожих  на
святых Стенли Лорела и Оливера Харди. Да будет так.

     Мы с Борденом говорили о писателях,  подобных Мазоху и маркизу де Саду,
которые умышленно или случайно  создали новые  слова. "Садизм", естественно,
-- это удовольствие от причинения  боли другим. "Садомазохизм" означает, что
кто-то тащится  от того, что ему делают  больно, пока он сам причиняет  боль
другим. Сюда же самоистязание.
     Борден  сказал,  что  теперь язык не может без  этих слов. Изъять их из
обращения не проще, чем изъять из обращения слова "пиво" и "вода".

     А есть ли современные писатели, придумавшие новое  слово? Мы с Борденом
вспомнили одного-единственного. И он вовсе  не был  знаменитым  извращением.
Это Джозеф Хеллер. Название его первого  романа, "Уловка-22", теперь слово в
словарях. "Академический словарь  Вебстера", стоящий  у  меня на полке, дает
следующее определение "уловки-22": "Сложная ситуация, единственное возможное
решение  которой  невозможно  провести  в  жизнь  из-за  ряда  обстоятельств
необходимо привносимых ей самом".
     Прочтите эту книгу!

     Я рассказал Бордену о том, что сказал Хеллер в  одном  интервью,  когда
его спросили, боится ли он смерти. Хеллер сказал, что ему никогда не удаляли
зубной нерв. А многим его знакомым удаляли. Из их  рассказов, сказал Хеллер,
он сделал  вывод,  что,  если  придется,  он,  судя по  всему,  вынесет  эту
операцию.
     "И со смертью такая же история". -- сказал он.

     Это  воскрешает  в моем  памяти сцену  из  пьесы  Джорджа Бернарда Шоу,
искусственного катаклизма под названием  "Назад к Мафусаилу". Весь спектакль
длится десять часов! Последний раз ее играли на сцене целиком в 1922 году. В
этот год я родился.
     Вот сцена.  Адам  и  Ева,  которым  уже  много  лет, ждут  у  ворот  их
процветающей,  красивой  фермы  ежегодного  приезда  хозяина арендуемой  ими
земли, Бога. Во все предшествующие визиты, а их уже были сотни, они говорили
ему только, что все замечательно и что они ему благодарны.
     Однако в этот раз Адам и Ева подготовились. Они испуганы, но горды. Они
хотели  поговорить с Богом о чем-то неожиданном. Итак, Бог  появляется перед
ними,  веселый,  дородный,  добросердечный,  просто вылитый пивовар  Альберт
Либер, мой дедушка. Он спрашивает, все ли в порядке, думая, что знает ответ,
ведь он все создал абсолютно совершенным, ибо он сам совершенен.
     Сейчас Адам  и  Ева  любят друг  друга  как еще  никогда  друг друга не
любили, и  они говорят  ему, что  любят жизнь,  но что  они любили бы ее еще
больше, если бы знали, что она когда-нибудь закончится.

     Чикаго лучше Нью-Йорка, поскольку в Чикаго  есть  аллеи с деревьями.  В
Чикаго  мусор не выбрасывают на  тротуары.  В  Чикаго машины, доставляющие в
магазины товары, не создают пробок на главных улицах.

     В 1966 году  мы  все вели курсы на писательском семинаре в Университете
Айова.  На  одном  семинаре  американский  писатель  Нельсон  Альгрен,  ныне
покойный, сказал чилийскому писателю Хосе Допозо, ныне покойному: "Наверное,
замечательно вести свой род из такой длинной и узкой страны, как ваша".

     Вы думаете, что  древние римляне  были умные?  Посмотрите,  сколько  их
было. По одной теории, они все  вымерли из-за того, что их водопроводы  были
из свинца. От отравления свинцом человек становится глупым и ленивым.
     Какие у вас оправдания на этот счет?

     Некоторое время  назад я получил  письмо от  одной глупой женщины.  Она
знала, что я тоже глупый, то есть северянин и демократ. Она была беременна и
хотела знать,  хорошо ли,  что  невинное  маленькое  дитя  попадет  в  такой
отвратительный мир.
     Я ответил ей, что смысл и ценность в мою жизнь приносили только святые,
которых я  встречал. Святые -- это люди, которые приносят пользу и поступают
бескорыстно. Я встречал их и самых неожиданных местах. Возможно, вы, дорогой
читатель, являетесь или окажетесь тем святым, который встретится ее ребенку.
     Я  верю  в первородный  грех.  А еще я  верю в первородную добродетель.
Оглядитесь вокруг себя!

     Ксантиппа  думала, что ее муж --  Сократ -- дурак. Тетя Рей думала, что
дядя  Алекс -- дурак. Мать думала, что отец -- дурак. Моя жена думает, что я
-- дурак.
     Я снова дикий, обманутый, плачущий, улыбающийся  ребенок.  Я заворожен,
устал и удивлен -- вот каков я.

     На пикнике Килгор Траут  сказал, сидя в  лодке имеете с Лорелом и Харли
всего в пятидесяти ярдах от берега, что молодежь любит фильмы  со стрельбой,
потому что  в  них смерть никому не  причиняет боли, потому что в них люди с
ружьями просто "свободные анестезиологи".
     Он был так счастлив! Он  был в  центре внимания! Он был всем интересен!
На  нем  был  смокинг, накрахмаленная  рубашка,  малиновый  пояс и  галстук,
принадлежавший  когда-то Золтану  Пепперу. В его комнате я  встал у него  за
спиной  и завязал ему галстук, точь-в-точь, как  мой брат завязывал его мне,
пока я не научился делать это сам.
     Там,  на  берегу, было так: что бы  Траут ни  говорил,  все смеялись  и
хлопали. Он не мог  в это поверить.  Он говорил,  что пирамиды и  Стоунхендж
были построены во  времена очень слабой гравитации, когда  булыжниками можно
было драться, словно диванными подушками, и  слушателям это понравилось. Они
попросили, чтобы он рассказал что-нибудь  еще. Он  процитировал  им "Поцелуй
меня еще раз": "Красивая женщина и пары секунд не может пробыть такой, какой
должна бы при такой красоте. Дин-дин-дон?"  Люди  сказали, что он остроумен,
как Оскар Уайльд!
     Поймите, что самой  большой  аудиторией,  перед которой  прежде говорил
этот  человек, был  личный  состав артиллерийской батареи, где  он  во время
Второй мировой войны служил корректировщиком огня.
     "Дин-дин-дон! Если это не прекрасно, то что же?" -- спрашивал он у всех
нас.
     Я обратился к  нему из задних рядов:  "Вы были больны, мистер Траут, но
теперь вы снова в порядке, и надо столько сделать".
     Там был и другой мой агент, Джанет Косби.

     В  десять часов вечера  старый и забытый писатель-фантаст объявил,  что
ему пора спать. Но  он  еще хотел кое-что сказать нам,  своей семье.  Словно
иллюзионист,  ищущий  добровольца среди  зрителей,  он  попросил кого-нибудь
встать рядом с ним и  сделать то, что  он скажет. "Можно я,  пожалуйста", --
сказал я.
     Толпа затихла, когда я занял свое место справа от него.
     "Вселенная очень сильно расширилась. -- сказал он. -- То, через что она
заставила  нас недавно, пройти, ничего  для нее не  значит,  она  продолжает
расширяться.  Поэтому  свет  теперь  недостаточно  быстр,  чтобы проделывать
путешествия, которые  надо  проделать.  Ему теперь  не  хватит и  бесконечно
долгого времени. Когда-то свет был самой быстрой  штукой  на свете, а теперь
его место на свалке истории вместе с дилижансами.
     И  теперь я прошу этого  храбреца, осмелившегося стать  рядом  со мной,
выбрать  две мерцающие светящиеся  точки в небе над нами. Не имеет значения,
что это  будет,  важно то, что они  должны мерцать.  Если  они  не  мерцают,
значит, это -- планеты или спутники. Сегодня они нас не интересуют".
     Я  показал  на  две светящиеся  точки примерно в десяти футах  друг  от
друга. Одна точка  была  Полярной  звездой. Про вторую я ничего не знал. Это
легко могла оказаться звезда Пьюк, белый гигант Килгора Траута.
     -- Они мерцают? -- спросил он.
     -- Да, -- ответил я.
     -- Точно? -- спросил он.
     -- Клянусь, -- ответил я.
     -- Отлично!  Дин-дин-дон! --  сказал  он.  -- Теперь вот что. Какие  бы
небесные  тела ни  скрывались за этими двумя точками, мо