и, заставляя  зябко
поджимать  пальцы, поэтому мальчик  хмурился и пожевывал соску  со строгим и
даже  непреклонным  выражением маленького,  с кулачок,  личика.  Он  дремал,
чувствуя  сквозь  сон,  как  то и  дело некрасивое веснушчатое  лицо  матери
склоняется  над ним,  источая  тепло,  и  только  это  ощущение  мешало  ему
проснуться и заплакать.
     Мать  не хотела  его появления на  свет, но  теперь это  было  неважно.
Действительно, поначалу она жалела о том, что время  упущено по неопытности,
и   вся  жизнь,  которая  прежде  была  свободной,  оказалась  изломанной  и
несчастной.  Когда  же срок  перевалил за  середину  и  живот  начал  расти,
причиняя тяготы и неудобства,  она забыла все, что не давало покою прежде, и
на лицо ее легла печать счастливой отрешенности и даже бессмыслия.
     Муж  сердился, когда замечал это, и говорил, что она глупеет на глазах;
на самом  же  деле она  не глупела, просто время от времени накатывало такое
чувство,  по сравнению с которым  все прочее можно было не  брать в расчет -
вот она ни на что и не обращала внимания.
     Муж вообще часто сердился, потому что собственная  жизнь тоже  казалась
ему изломанной:  жениться  он не хотел, да  струсил скандала,  когда она  не
убереглась. Временами его раздражали и ее  зеленые глаза, и  рыжие волосы, и
белая веснушчатая  кожа,  и  толстые икры,  и высокий  голос,  и  те  особые
всхлипывания,  что она  издавала,  смеясь; раздражал  и живот,  который жена
выставляла с каждым днем все горделивее, - все это она  замечала, и  сначала
боялась, а потом перестала, потому что и это тоже мало значило в сравнении с
ее чувством.
     Подошло время рожать,  умиротворение  и  счастье  стало  уходить; и она
родила, и ее  чувство  сконцентрировалось в комке кричащей  плоти; и к этому
комку она стала испытывать любовь.
     Мальчик лежал, посапывая, и когда совсем было переваливал из сна в явь,
начинал сердито жевать соску, а потом, когда лицо матери  склонялось над ним
и губы ее выговаривали ласковое "шу-шу-шу, шу-шу-шу", снова засыпал.
     Он еще не мог  и  не хотел участвовать в  собственной жизни. Он дремал,
иногда улыбаясь теням и сполохам, плывушим перед глазами; когда  его начинал
беспокоить  холод, просачивающийся к  ногам, он  поджимал пальчики и начинал
сердито жевать соску; и тогда мать склонялась над ним и говорила  "шу-шу-шу,
шу-шу-шу"...
     - Идемте, Александра Васильевна? - осторожно предложил Емельянченко.
     Вздрогнув,  Твердунина  отвела  взгляд  от  веснушчатого  лица  молодой
матери,  стоявшей с ребенком на  руках метрах  в  десяти от  постамента  и с
выражением  восторженного  изумления  следившей  за  тем,  как  из  зеленого
автобуса,  подъехавшего  вслед за  тягачом, выбираются солдаты. Некоторые из
них держали в руках медные, тускло сиявшие трубы.
     Облака рябили, солнце силилось хоть  краем глаза посмотреть на землю, и
все вокруг - памятник, приземистое сооружение мавзолея, грузовики,  трибуна,
лица прохожих,  замедляющих  шаг  или останавливающихся в  сторонке, как  та
женщина  с  ребенком, чтобы поглазеть,  - все  вокруг  было  освещено белым,
ртутного отлива светом.
     - Сейчас, сейчас... Минутку.
     Какое  простое,  круглое лицо!..  Сколько  ей?  Девятнадцать? Двадцать?
Дурочка, она же еще ничегошеньки не знает!.. Ишь, как высматривает!
     Твердунина сделала несколько тяжелых шагов и остановилась рядом.
     - Сколько мальчику? - спросила она. - Это мальчик у вас или девочка?
     - Мальчик, - кивнула женщина. - Федя. Три и десять дней ему...
     - Три и десять... ну, большой уже, - усмехнулась Александра Васильевна.
- Нужно  что-нибудь? Ясли, например... Говорите,  говорите,  мне  некогда...
Что-нибудь вам нужно, спрашиваю?
     Женщина оглянулась, словно ища помощи.
     -  Не  бойтесь. Что  вы  молчите?  Ну,  как  знаете...  Если что-нибудь
понадобится,  приходите  прямо  ко  мне.  Скажете:  Твердунина  велела.  Вас
пропустят.
     Женщина испуганно кивала, прижимая младенца.
     Солдаты построились возле автобуса.
     - Р-р-р-рясь! Ырна! - донеслось оттуда.
     - Пойдемте, Олег  Митрофанович, - сухо сказала Александра Васильевна  и
первой двинулась  вперед, ступив на дощатый помост, брошенный в  грязь возле
дверей мавзолея.
     Она  чувствовала тяжесть  в  груди - такую, словно ей  вскрыли  грудную
клетку, выскребли  оттуда все  трепещущее  и  живое, а  вместо этого вложили
несколько корявых кусков холодного чугуна... Нет,  не такую  тяжесть.  Иную.
Будто уже  засыпали землей. Да.  Землей... Как  он мог? Может быть,  Кандыба
врет? А тогда откуда знает? Ведь в  подробностях! в  деталях!..  Мерзавец...
мерзавец!.. как он мог?!
     Вчерашний день, ночь, утро - все казалось сном, слишком стремительным и
сумбурным, чтобы иметь что-нибудь общее с жизнью.
     Мозг подсовывал факты, обвиняя его; душа лепетала и изворачивалась, ища
ему оправданий. Это было так мучительно, что у нее сел голос.
     - Ну, показывайте! - отрывисто сказала она, останавливаясь.
     Бондарь повернулся  и  заговорил, пожимая  плечами с таким видом, будто
сам был экскурсантом.
     -  Сооружение  в  одном  уровне...  крыша  плоская,  наклон  пятнадцать
градусов...
     - Да-а-а... - протянула Александра Васильевна.
     Из дверного проема струился по бетону ручеек жидкой грязи.
     - А двери почему не навесили? - сипло спросила она.
     - Везут. Сварные, трехмиллиметрового железа.
     Твердунина заглянула в проем.
     Олег Митрофанович тупо изучал ее красивый  затылок,  покрытый пушистыми
завитками, размышляя, что будет,  когда  Александра Васильевна  насмотрится.
Голый  бетон...  плиты  бракованные...  все  не  встык,  враздрай...  Сердце
замерло, вдруг  с цирковым аханьем перевернулось - и зачастило... А,  черт с
ним! - безразлично подумал он. - Билет на стол? Положу билет, гори все синим
огнем... Какая разница?  Не выйдет ничего  с деревней...  нельзя к  Марфе...
некуда спрятать Валерку... шестиосная платформа, и все. Может быть, кинуться
ей в ноги?.. прямо  здесь,  в растворную грязь? Оставь мне  сына!.. Что  она
скажет?  Что  она  может  сказать?  Она  посмотрит  своим   холодным  жабьим
взглядом...  вы не вовремя с этим, скажет... возьмите себя в руки, скажет...
каждый честный человек, скажет. И еще что-нибудь. Сейчас не время.  Давайте,
скажет, про мавзолей...  А что, что мавзолей?! Ну он  же не Аладдин, в конце
концов,  чтобы  за  ночь  мавзолей, - нет  у  него  джинна в  лампе! Рабочие
проявили  героизм, чтобы хоть  это,  - он невольно зажмурился, - это  убоище
возвести...  ночью, под дождем, за копейки сверхурочных... Что он  может  им
заплатить? Ну, были, конечно, изысканы кое-какие средства для премиальных. И
себе,  и себе полсотни распорядился выписать... да!.. Что, он не  человек? -
он тоже  торчал всю ночь... мок... собачья жизнь,  честное слово. А если она
станет орать, -  с неожиданным  хладнокровием подумал он, -  я  ей  сам  все
скажу. Все, что думаю! И пусть треснет от злости!
     И, решив так, закаменел, - только сердце ухало и совершало кульбиты.
     - Ну, хорошо, - безучастно сказала Александра Васильевна, распрямляясь.
- Отгоняйте технику. Вон, уже с пуговичной подходят.
     Точно, с  Гумунистической валом  повалил народ  -  с зонтами, в плащах;
покачивались два мокрых транспаранта.
     - Молодец Крысолобов,  умеет организовать людей, - заметила Твердунина.
- Учитесь, Олег Митрофанович, учитесь... Есть еще резервы.
     Олег Митрофанович с тоской  посмотрел на нее, повернулся и  побрел,  не
разбирая дороги, к самосвалу.
     - Отгоняй!  -  закричал  он на  ходу. -  Отгоняй  к чертовой  матери!..
Петраков, кран давай! Давай кран ближе, говорю!..
     От  армейского  автобуса  собранно шагал офицер.  Остановившись в  трех
шагах,  он вскинул  руку  к козырьку фуражки,  вытянулся  и  быстро  нарубил
отрывистые слова:
     -  Товарищ первый  секретарь  райкома! Почетный  караул  прибыл  в ваше
распоряжение! Начальник караула лейтенант Свищов. Какие будут приказания?
     -  Да какие  приказания, - протянула  Александра Васильевна.  -  Митинг
ровно в двенадцать. Лафет не понадобится. Как вы думаете, Евсей Евсеич?
     -   Лафет-то?   -  Евсей  Евсеич  пожевал  губами.  В  силу   некоторой
художественности   происходящего  Твердунина   отягчила  его   обязанностями
главного  распорядителя. -  Нет,  не понадобится.  Куда  его?  Не  возить же
вокруг...  Прямо с постамента  - в  мавзолей... Александра  Васильевна,  как
поднимать будем - на руках или краном? На руках-то  тяжеловато  выйдет. Да и
не ухватишь его там...
     - Все равно, - поморщилась она. - Давайте краном.
     - В  общем, когда кран зацепит  - тут  уж вы не зевайте,  - обрадовался
Емельянченко. - Тут уж вся ответственность на вас ляжет, лейтенант!
     Между  тем  площадь  приняла  вполне  траурный  вид. Караул  и  оркестр
расположились справа. Вплотную к памятнику замер кран. Напротив него  встали
впритык друг  к другу  четыре мехколонских грузовика. Борта их были затянуты
кумачом, по которому шла черная полоса.
     Косую  крышу мавзолея,  оказавшегося  в центре  каре,  засыпали  свежим
лапником, им же покрыли пространство у  входа; две  разлапистые еловые ветки
украсили проем. Большую  фанерную трибуну,  несколько раз кочевавшую с места
на место, в конце концов утвердили прямо возле  постамента, с другой стороны
от крана, и тоже принарядили хвоей.
     Емельянченко    суетился,   тонким   ломающимся   голосом    выкрикивая
распоряжения.
     - Подальше, товарищи, подальше! Не надо! Не напирайте! - командовал он,
с растопыренными руками налегая на  участников митинга, общим числом человек
полтораста. - Ну-ка, немножечко  подальше!  Не нарушайте геометрии! Викентий
Порфирьич, скажите своим, чтоб не напирали!..
     Капельмейстер взмахнул руками - и сначала  фальшиво, но с каждым тактом
все стройнее и стройнее трубы стали вытягивать длинные плаксивые ноты.
     Александра Васильевна стояла  в сторонке, задумавшись. Вдруг  прямо над
ухом зачмокал Кандыба. Твердунина вздрогнула и отшатнулась.
     - Степан Ефремович! - машинально произнесла она.
     Ниночка  стояла  по левую  руку  от  нового шефа, держа  под локоток  и
преданно глядя снизу вверх в его брюзгливо насупленное лицо. Петька вид имел
по-собачьи напряженный - похоже, в любой момент был готов кинуться.
     -  Гляди-кось,  -  жеманно  сказала  Ниночка,  окинув Твердунину гадким
взглядом. - Ишь, как запела. Очухамши-то. Степа-а-а-ан Ефре-е-е-е-мович!.. -
гнусаво передразнила она. - Раньше надо было думать...
     - Прикажете начинать? - глухо спросила Александра Васильевна.
     Музыка лилась все  глаже  и громче. Стая ворон шумно  сорвалась с голых
верхушек   бурых  тополей  и,   раздраженно  каркая,  потянулась  в  сторону
бетонного.
     - А что  ж  не начинать? Неужто и дальше придуриваться будем? - зловеще
протянул Кандыба,  высвобождая локоть. - Показывайте.  Ага. Вот это, значит,
сооруженьице...  Мавзолей,  значит.  Удумали.  Ладно. Хорошо.  Начинать  так
начинать.  Но  уж вы  не сомневайтесь. Уж мы  с  вами еще  найдем минуточку.
Поговорим.  А  то  вы все в обморочки...  в бессознаночку... Ничего, выделим
часочек. Уж не  без этого. Не без того, как говорится. Уж поговорим-то мы на
славу. Если ничего другого... - Он  гулко откашлялся  и приказал: - Откройте
митинг. Слово мне. Вперед.
     И шагнул первым.
     Они медленно поднялись на  трибуну и встали рядом. Ниночка пристроилась
слева от Кандыбы, Петька - справа от Твердуниной.
     Евсей  Евсеич  вскинул  руку,  оборотившись  в сторону оркестра. Музыка
смолкла так же  нестройно, как и начиналась; фагот вывел еще несколько нот в
полной тишине, но и ему, наконец, сунули в бок.
     Площадь затихла.
     -  Товарищи!  - надтреснуто сказала Александра Васильевна.  -  Траурный
митинг,  посвященный  увековечиванию  памяти  памятника  великому  Виталину,
позвольте считать открытым.
     Пролетел   робкий  ропот,  затем  посыпались  с  разных  сторон  хлопки
аплодисментов.
     Пережидая  шум, Александра  Васильевна по-прежнему  чувствовала  только
свою тоску. Глядя на изваяние, которое, казалось, с интересом прислушивается
к  словам  и  шуму,  она  пожалела  вдруг,  что  заварила  всю  эту  кашу  с
увековечиванием. Прав был Петраков - на помойку!.. С усилием отвела взгляд и
горестно  обозрела   толпу.   "Подлец,  подлец...  под-лец,  под-лец..."   -
бессмысленно стучало разрывающееся сердце.
     -  Товарищи!  -  без выражения  продолжила она.  - Сколько помнят  себя
жители нашего города,  столько  и  был рядом с  ними памятник Виталину. Свои
радости, свои беды мы приносили сюда, к его подножию...
     Замолчала, потом выговорила глухо, с трудом:
     - Случилось непоправимое.
     Собственная  фраза  ударила  ее наотмашь. Больше  всего  она хотела  бы
сейчас  зарыдать  и  крикнуть  им  всем,   глядящим  на  нее  тремя  сотнями
разноцветных глаз: "Я несчастна!  Вы слышите?! Я несчастна!!  Ну сделайте же
что-нибудь,  черт бы  вас всех побрал!.. Мой любимый ушел, отдав  меня этому
мерзавцу!.."
     Губы не слушались. Горло непроизвольно подергивалось.
     Что-то  ныло, болело в груди...  сердце, что  ли?..  Нет, не  сердце...
Душа?.. тоже нет - ведь нету, нету никакой души!.. чему болеть, если нету?..
     По толпе прошла вторая волна ропота.
     -  Памятник  пришел в негодность. Жители  нашего города... и  работники
пуговичной фабрики... и  передвижной мехколонны...  выдвинули  инициативу  о
сооружении мавзолея. Как видите,  он построен в рекордно короткие сроки. Это
случилось  в  дни,  когда   весь  наш   край  собирает  силы,  чтобы  помочь
революционному Маскаву... когда каждый думает только о том, чтобы отдать всю
энергию... когда каждый готов отдать и саму жизнь - лишь бы  гумунизм вышел,
наконец, за пределы края!.. Но даже в эти  дни мы не бросили  нашего родного
Виталина!..  у  нас  нашлось  время  подумать  и  о  нем!  Я  горжусь  вами,
товарищи!.. И теперь слово... предоставляется первому секретарю  обкома... -
Александра Васильевна  нечеловеческим  усилием  подавила  всхлип. -  Кандыбе
Степану Ефремовичу!
     Опять зааплодировали - на этот раз дружно и долго.
     Кандыба тоже поднял руки и удовлетворенно похлопал,  не переставая  при
этом  чмокать  и  подсасывать. По сравнению с тем,  каким он  явился  утром,
"первый" стал еще больше: устрашающей горой возвышался на трибуне. Пережидая
овацию,  неспешно  поворачивался  мощным  носорожьим  корпусом то вправо, то
влево, и было непонятно, хочет он оглядеть толпу или, наоборот, предоставить
толпе  возможность  как  следует рассмотреть себя.  Пламенный  блик бежал по
груди, покрытой сияющей чешуей  орденов и медалей. Когда аплодисменты  стали
стихать,  Степан Ефремович  рывком подался вперед,  схватившись за перильца,
которые в его лапищах казались не толще школьной линейки, и бросил рокочущим
басом:
     - Товарищи!
     Выждал, не прекращая чмокать и вращаться.
     -  Мы,  гумунисты  края, собрались.  Сегодня,  чтобы сказать  со  всей.
Определенностью "нет" тенденциям. Хаоса и развала!
     Он говорил уверенно, тяжело, подчеркивая слова паузами, отстоящими друг
от друга не более чем на четверть вдоха, и оттого фразы наливались  каменной
тяжестью   и   рушились  с   трибуны  гранитными   глыбами.  Речь  его  была
сконцентрирована  до крепости  царской  водки,  сгущена до  состояния густой
патоки -  потому что  ни одного  лишнего слова,  способного  замутить смысл,
Кандыба не произносил.
     -  Есть  и наша в том,  что  дорогой  всем великому Виталину. Пришел  в
полную  негодность.  Да,  товарищи!   Скажу  со   всей  старого   гумуниста.
Недосмотрели.
     На секунду понурился, но затем распрямил плечи и стал еще выше ростом.
     -  Потому что и  в наших  тесных. Встречаются  случайные.  Которым не в
рати. А на свалке истории. Именно на них лежит, что сегодня. Мы стоим здесь,
сдерживая. Скорби  и негодования. Не стану называть, потому  что. Знаем, где
собака порылась.  И если что, за спиной держать не будем. Какой толк, если я
скажу.  Что  за случившееся, а  точнее  - за  содеянное. Лежит на  секретаре
районного комитета. Твердунина А. В., которая ответит.  Обещаю вам, ответит.
И уверяю, что выговором тут. Нет уж, товарищи. А по всей строгости.
     Он вскинул голову - и еще чуточку вырос.
     -   Нашлись,   однако,  -   продолжал   реветь  Кандыба,   -   здоровые
гумунистические,  которые.  Во-первых, идею  создания  и  увековечивания.  А
во-вторых - обещают вам новый. Без памятника вы никак. Потому что это вечно.
И поэтому  вы не останетесь. Гумрать позаботится,  чтобы все. Потому что без
этого  нельзя.  Кто  прийти и посмотреть. Кто  поклониться  и  сказать.  Кто
положить  и преклониться. Имели бы такую всегда. У нас будет новый памятник,
товарищи! Обязательно будет!
     В  эту секунду от  станции покатились  протяжные  и выпуклые паровозные
гудки. Кандыба оглянулся и потряс кулаком.
     -  Вы   слышите?  Мы  готовимся!  Наш   бронепоезд   на  запасном!   Не
сегодня-завтра  он  встанет  на главный! Но  уже сегодня  первые  двести!  С
вокзала Краснореченска! Отважных бойцов отправляются в бой! Поможем Маскаву,
товарищи! Это долг рати, долг гумунизма, долг каждого! Виталин с нами!..
     Его носорожий рев перекрывал вопли паровозов.
     Александра Васильевна  смотрела  перед собой сухими  глазами.  Жизнь ее
стремительно валилась  под откос,  но она ни о чем не жалела.  Единственное,
чего ей сейчас  хотелось,  это не  слышать голоса  Кандыбы, с нечеловеческой
мерностью производящего гудящие, невыносимо громкие слова.
     - И позвольте теперь. К торжественной церемонии. Памяти памятника! - Он
умерил голос и окончил: - Начинаем.
     Толпа заволновалась, перетаптываясь - всем хотелось видеть лучше.
     Твердунина  заметила,  что   Емельянченко   медлит,  ловя   ее  взгляд.
Равнодушно кивнула.
     Евсей Евсеич отчаянно засемафорил.
     Кран взревел, стрела стала подниматься.
     Петраков свистнул своим ребятам, и двое вскарабкались на постамент.
     - Майнай,  майнай!  -  заорал  тот, что  взобрался первым. -  Еще,  еще
майнай!
     Блоки вращались. Крюк съезжал, как червяк на паутине.
     С третьего раза поймав, рабочий умело захлестнул трос.
     - Вирай! - закричал он затем, налегая всем телом на истукан.
     Двигатель завыл, и блоки снова заскрипели, выбирая слабину.
     "Зачем же за  шею? -  подумала  Твердунина.  -  Нужно же  было  поперек
туловища..."
     Напряженно жуя окурок, крановщик приник к рычагам.
     Трос вытянулся и напрягся.
     Что-то захрустело.
     Бац! -  скульптура оторвалась от основания  и повисла,  раскачиваясь  и
медленно вращаясь. Казалось, тело ее мучительно содрогается.
     На площади стало тихо, как в склепе.
     Александра Васильевна в ужасе смотрела на подвешенное изваяние.
     - Пли! - крикнул лейтенант Свищов и рубанул воздух ладонью.
     Залп распорол небо, с оттяжкой ударив по нервам.
     В  ту же  секунду долгожданное  солнце  внезапно вывалилось из облаков,
жарко хлынуло на землю и взорвалось на металле труб и автоматов.
     Капельмейстер,  привстав  на   цыпочки,  яростно  отмахнул,  -  оркестр
ступенчато грянул, загудел: волнистые звуки протяжно поплыли над головами.
     Подъемный кран задрал стрелу.
     Фигура,  захлестнутая  тросом   за  горло,  качалась  на  этой  стреле,
мучительно выгибаясь над темной, чернорукой толпой.
     Твердунина ахнула и на секунду закрыла глаза ладонями.
     Кандыба крякнул.
     Кран  заскрежетал,  повел  стрелу  влево,  одновременно  поднимая  свой
страшный  груз.  Раскачиваясь,  скульптура  взъезжала  все  выше.   Вот  она
оказалась над кровлей мавзолея.
     Крак!
     - А-а-а-ах! - выдохнула толпа.
     Освободившийся крюк подпрыгнул.
     Словно  снятое  рапидом,  обезглавленное   туловище   начало   медленно
падать... полетело вниз... долетело... и тяжело  грянулось