Дождь
упрямо  лакировал мостовые; фары  машин,  стоп-сигналы,  огни  светофоров  и
витрин,  вспышки   реклам,   выглядящие  отсюда,  сверху,   неудобочитаемыми
пунктирами, отражались, кривясь и порождая искристые сияния.
     Денис снова завалил машину, и теперь они плыли мимо освещенных окон. За
каждым  из  них  Настя  успевала  увидеть  моментальное  изображение пестрых
внутренностей:  яркий  свет  люстры  над скопищем  блюд  и бутылок,  спины и
головы, один стоит, подняв  руку с бокалом к бордовой дыре разинутого рта...
мерцание  глобализатора, окаменелые фигуры в креслах... пульсирующий розовый
свет  и два нагих  тела, переплетающихся на ковре... полупустой куб комнаты,
письменный стол, настольная лампа, человек, положивший руки на подоконник, -
должно  быть, он удивился, когда перед  ним мелькнула бесшумная тень ночного
ситикоптера...
     - Что это? - спросил Сергей, показывая пальцем.
     - У Белорусского, вроде, - сказал Денис.
     - Давай туда! Две минуты роли не играют...
     В россыпях цветных огней,  в причудливом чередовании темных  и  светлых
пятен Настя не могла распознать топографию города; и никогда бы не подумала,
что кто-то способен разобраться в ней с достаточной точностью, чтобы угадать
местоположение хотя бы  даже и такого  крупного сооружения, как  Белорусский
вокзал; взгляд растерянно блуждал  по  бесчисленным квадратикам и уголкам, и
вдруг  она увидела  то,  на что  указывал Сергей:  по темному прямоугольнику
перекосившейся площади медленно ползла мерцающая красно-оранжевая змея.
     - Во дают! - сказал Сергей. - Ниже, Денис!
     Через  полминуты ситикоптер повис метрах в сорока над процессией.  Свет
факелов превращал зонты в блестящие рыжие колеса.
     - Молодцы, молодцы! - повторял Сергей. - Собрались-таки!  Ты смотри, а!
А ведь вывели, вывели! Началось, пожалуй! Ну, через пару дней увидишь! Я им,
гадам, устрою филиал Гумкрая!..
     Он захохотал и в восторге хлопнул Настю по плечу.
     Денис включил искатель: мощный  луч стал  метаться по толпе, выхватывая
то одну, то  другую пригоршню белых, задранных к небу лиц.  Многие угрожающе
потрясали кулаками и орали  что-то,  пропадающее  в посвистывании двигателя.
Вдруг в стороне пыхнуло, просвистело мимо  и  разорвалось, осыпав ситикоптер
снопами холодного сиреневого огня. Денис от неожиданности  дернул штурвал, и
машину повело. Снова пыхнуло - и на этот раз пролетело ближе.
     - Да  это  они  шутихами в  нас палят, что  ли!  - Сергей ответно  тряс
кулаком.  -  Ах, сволота! Я же  их субсидирую, и они же  в  меня - петардой!
Хозяина, хозяина  не  признали,  козлы! - Он  оскалился  и крикнул Денису: -
Давай  от греха! Хорошо  еще,  гранатометов  у них пока  нет, у сволочей! Но
будут, будут! Непременно будут! Вот уж тогда повеселимся!..
     - Ба-бах!  -  этот снаряд был мощнее, и огонь  сыпался  не сиреневый, а
синий, с мрачным фиолетовым оттенком.  И еще один, голубой, с  раскатцем:  -
Ба-ба-ба-бах!
     Кренясь, ситикоптер отвалил в сторону.
     - Я  не поняла, кого ты субсидируешь? - спросила Настя. Шумопоглотитель
сжирал не только вой турбин, но и большую часть голоса - остаток был чужим и
плоским  как  бумага.  - Слышишь,  Сергей!  -  она  потеребила его за рукав,
показывая вниз. - Ты вот их субсидируешь? Вот этих?
     -  Что значит - вот этих? - неожиданно ощетинился Сергей. - Они тебе не
нравятся? А  чем они  тебе не  нравятся?  Тем, что  вышли  на  улицы,  чтобы
потребовать у тебя кусок  хлеба? Так они не  от  жадности это  делают, а  от
отчаяния! Да,  если угодно  так выражаться, то пожалуйста - именно вот этих!
Вот этих, да! Ка-эс-пэ-тэ! Коммуно-социальная партия трудящихся!  Именно вот
этих, как тебе это ни странно!..
     И он вдруг снова захохотал, повторяя "этих вот, именно этих!"
     Настя  вспыхнула  и   уже  открыла  рот,  собираясь,  перемогая  ватное
оглушение  звукопоглотителя,  отчеканить,   что  он,  должно   быть,  что-то
перепутал: вовсе не к ней, а к нему шагают люди с обрезками труб и факелами,
поскольку  это он - финансовый магнат, паразит,  кровопийца, а Настя  и сама
подчас  готова идти за куском хлеба на улицу; но выражение  его голубых глаз
показалось  ей  настолько  безумным, что она осеклась  и,  помедлив, сказала
только:
     - Ну, Кримпсон-Худоназаров,  если ты Саввой Морозовым  заделался, тогда
уж я и не знаю, что сказать... Только имей в виду: он все-таки плохо кончил.
     - Не волнуйся,  - ответил Сергей. Похоже, сравнение ему  понравилось. -
Не знаю, что там у Саввы с большевичками  было, а  у меня с этими - железные
договоренности! - И, смеясь, показал кулак: - Вот они у меня где!
     Лицо его сияло неукротимым восторгом.
     Ей  показалось, что Сергей и впрямь не в себе - то ли пьян, то ли корку
насосался. Да разве могло  такое  быть? - он  себе  глотка  вина  никогда не
позволял, не то что корк.
     - Разумеется,  мне  больше  по духу  первоисточники! Жесткий  гумунизм!
Понимаешь?   Идеи  гумунизма   должны  побеждать,  а   не  этот  межеумочный
коммуно-социализм!  Но ведь им  свои мозги не вставишь! Уж и так  давлю, как
могу. Пусть, ладно... как есть. Потом поправим, если что!
     -  Лучше  бы  ты каждому  в отдельности помог,  -  сказала Настя, пожав
плечами.
     Сергей снова отрывисто рассмеялся.
     - Помочь? Ты хочешь  сказать  -  кинуть каждому  подачку? А  мир  пусть
останется прежним - вот такой как есть: во зле и ненависти. Верно? Пусть все
идет прежним порядком:  глупость, злоба, жадность, деньги,  власть, страх! И
смерть - единственное, что дается бесплатно! Да?
     -  Ну почему  подачки?  - морщась,  Настя приложила  ладони к  ушам.  -
Кому-то на школу нужны  деньги позарез... на лекарства...  у  нас  во  дворе
безногий  живет - у  него  коляски  приличной нет... или вон Бабец с первого
этажа - его бы полечить да на  работу устроить, цены бы ему  не было. Почему
обязательно подачки? Нормальная человеческая помощь. А ты  вместо помощи вон
куда их заправляешь...
     - Даже очень много подачек - это еще не помощь... Помощь - это...
     - Конечно! - зло перебила Настя. - Если помочь по-тихому, то ведь никто
и  не узнает, что есть такой друг  народа - Кримпсон-Худоназаров! А тебе без
этого никак! Тебе нужно, чтоб на каждом углу!..
     -  Истинная  помощь  при   гангрене  -   не  зеленка,  а  хирургическое
вмешательство, - упрямо продолжал Сергей. Он уже не смеялся: челюсть выехала
вперед, глаза  заледенели. -  Ампутация! Гниющий член должен  быть отрезан и
брошен собакам!..
     Между тем купол Рабад-центра быстро приближался. Подсвеченный снизу, он
висел в белесом небе мерцающим зыбким облаком, и казалось, что следующий  же
порыв  ветра  стронет  его  с  места и  медленно  потащит  в  дождливую тьму
северо-востока.
     - Седьмой, седьмой, я одиннадцать двадцать четыре, одиннадцать двадцать
четыре,   -  бубнил  Денис.  -   Прошу  немедленно   на  четырнадцатой,   на
четырнадцатой... Вас понял, вас понял...
     - Вон еще колонна! Давай-ка глянем!
     - Что вам эти колонны, Сергей Маркович? - ответно задребезжал Денис, не
делая никаких  попыток  свернуть  с  намеченного  им  самим курса.  - Они  ж
ненормальные. Сдуру-то как пульнут по лопастям... Видимости никакой, так еще
над этими придурками кувыркаться...
     - Я что сказал? Ниже давай, ниже!
     Ситикоптер  завалился круче и  поплыл к  самому краю перевернутой чаши.
Сергей от нетерпения постукивал кулаком по стеклу.
     - Ты смотри, смотри, что делается!  - бормотал он. - Нет, ну ты смотри!
Подняли-таки! Ах, паразиты! Вышли!
     Нервничая, Настя взглянула на часы, потом без интереса посмотрела вниз.
Не  слишком  снижаясь,  ситикоптер завис над  бугристым  морем,  запрудившим
Восточные ворота. Возле Малахитовой арки - А-образного сооружения, служащего
одним из краевых пилонов  купола, - происходило что-то чрезвычайно плавное и
размеренное:  серо-черные  волны одна за другой  подкатывали  к пилону,  уже
омытому,  а потому  блестящему, с шумом бились об него,  вскипая и  осыпаясь
светлой пеной, откатывались и снова  набегали. Рев, стоящий над этим  морем,
также имел отчетливо волнообразную природу: у-а-а! у-а-а-а! у-а-а-а-а!
     Через   секунду   зрительный   обман  рассеялся   (как   на   рисунках,
демонстрирующих  силу  оптических иллюзий,  где  вогнутый  угол  с неслышным
щелчком мгновенно становится выпуклым) и она вскрикнула от страха.
     Черные волны были людьми, блестела  не вода, а  каски и щиты кобровцев,
светлая  пузырящаяся пена образовывалась  белизной  искаженных лиц; ближе  к
воротам оранжевых огней было меньше - там факелами орудовали как дубинами, и
они гасли.
     Прошло  еще полсекунды; внизу и справа что-то кратко  полыхнуло, и в то
же мгновение время сплющилось и стало растягиваться, вмещая в каждую секунду
бесчисленное  множество  событий.  Она встретилась  взглядом  со счастливыми
глазами Сергея,  горящими  на оранжево-розовом,  озаренном факельным  светом
лице;  Денис  рванул штурвал  на себя; застонав  от усилия, ситикоптер взмыл
вверх; расстояние между  ним  и  пущенной снизу ракетой быстро  сокращалось;
лопасти бешено  работали; купол Рабад-центра перекашивался и уходил за левое
плечо;  "Бог ты мой!.." - услышала она и не поняла, откуда; перегрузка вжала
в кресло; полыхнуло еще раз  - теперь совсем близко, -  вся кабина озарилась
этой вспышкой, и  она удивилась, что на лице у  Сергея  все та  же  гримаса;
что-то   захрустело  так,  будто  сказочный  великан  переламывал  о  колено
телеграфный столб; посыпалось стекло; ее швырнуло было на пол, однако ремень
не  порвался,  и  она  осталась в кресле; машина  еще  летела вверх, но  уже
крутилась волчком; опять ударило, захрустело; Настя вертелась в катящейся по
камням бочке; удар, удар, хруст; и еще один  удар, от которого она  потеряла
сознание.

Голопольск, четверг. "Са... са..."

     В  темноте шагали молча,  друг  за другом. Скоро  под ногами  захрустел
мокрый гравий. На станции горели два подслеповатых фонаря,  дождь косо падал
в желтых кругах  света. Со стороны  депо доносился какой-то  скрежет,  стук,
звон  железа. Двери нескольких ангаров были раскрыты, в глубине горел  свет,
шарахались огромные, под крышу, тени.
     -   Что  это   они  зашевелились?  -   удивленно   спросил   Твердунин,
останавливаясь  у  прорехи  забора. - Смотри, Кирьян,  -  паровозы, что  ли,
раскочегаривают? Ну дела!..
     -  А  как  же!  -  хмыкнул  Кирьян.  -   Куда  ж  без  паровозов,  если
мобилизация...
     Твердунин  хотел  было спросить,  что еще к  чертям за мобилизация,  но
вовремя спохватился. Ему было не к лицу задавать такие  вопросы. У него жена
секретарь райкома; он, по  идее, все всегда  раньше  других знать  должен...
Однако  обычно Игнатий  Михайлович  почему-то узнавал  новости последним,  и
делать хорошую мину при плохой игре ему было не привыкать стать.
     - Ну да, - кивнул он, пожевав губами и сердито взглянув на Кирьяна. - Я
и говорю...
     - Ты только вот что мне растолкуй, - смиренно попросил Кирьян, шагая за
ним. - Шура-то, небось, разъясняла. Вот говорят: мобилизация добровольческих
отрядов.  А  я  не   пойму.  Какие  же  добровольческие,  если  мобилизация?
Добровольческие -  это когда  добровольно. А мобилизация -  это  хочешь,  не
хочешь, а повестку в зубы, и пошел.
     Твердунин ответил не сразу. Сделав несколько шагов, буркнул:
     - Ладно, не умничай... Какие! Такие вот именно... добровольческие.
     В депо что-то ухнуло, зашипело. Над одним  из ангаров поднялось плотное
облако пара.
     - Ресиверы продувают, - сказал  Кирьян, потом  добавил неуверенно: - Да
мне уж сорок семь, не загребут, наверное... А тебе сколько, Михалыч?
     - Сорок два.
     - Смотри-ка... Молодой еще.
     Твердунин только хмыкнул и почесал в затылке.
     Они перешли два рельсовых пути и свернули  налево вдоль  одного из них.
Гравий  скрежетал  под ногами.  Мокрая трава пахла  острой полынной  прелью.
Кирьян часто спотыкался.
     - Эх, бесхозяйственность! - вздохнул он. - Лежат, ржавеют...
     - Ты о чем?
     - Да о рельсах.
     - Тьфу!
     -  Ты глаза-то  разуй! - запротестовал  Кирьян.  - Ведь  сколько  добра
пропадает!  Все  ржа поест!..  Поговори ты, за ради господа, с  Шурой! Ну не
самому же мне  к ней на  прием идти? Неужто нельзя по-родственному?  Который
год  толкуем! Так, мол, и так, рельсы лежат, гниют без  всякого толку. Лучше
их  снять  и  использовать. В крайнем  случае -  людям  раздать. Эх, мне  бы
парочку рельс! Я б тогда...
     - Рассказывал. Не хочет она, - прогудел Твердунин.
     - Да почему?
     - Потому что нельзя рельсы разбирать.
     -  Почему нельзя?! Сейчас-то нельзя, это верно... В  Маскаве революция,
надо  помогать, им без нас  никак... паровозы в  порядок приведем, в  Маскав
двинем...  дело  добровольческое,  без  паровозов  никуда... согласен.  Ну а
после-то, после, когда  утихнет! Думаешь, всегда будут эти  паровозы ездить?
Да  не  будут  они ездить... Сам  знаешь,  вон,  в  Сосновке-то - давно  уже
разобрали.
     Твердунин фыркнул  и  некоторое  время шагал молча,  хрустя  гравием  и
напряженно  сопя. Со слов  Кирьяна  он уже составил  приблизительную картину
происходящего в мире, но ясности в деталях еще не было.
     -  Вот и видно,  что ты  дурак, - сказал он.  - Разобрали в Сосновке...
было дело. Да что  разобрали? Запасной  путь разобрали. И основной разобрать
хотели,  да. По  близорукости. По политической недальновидности. А  потом им
Клейменов Михаил  Кузьмич дал по  башкам - и как рукой  сняло!.. Ты разве не
видишь, что делается?! Ресиверы  продувают! Топки раскочегаривают! В Маскаве
революция! А  ты со своими рельсами  опять. Как  же без рельсов? Ты чего-то,
Кирьян, того! Политически близорук, вот какое дело.
     - Ну, начинается, - вяло пробормотал Кирьян.
     - То есть, ты  что же, - спросил Твердунин, почему-то останавливаясь. -
Не веришь в победу гумунизма?
     - Да верю я, верю! - плаксиво возразил  Кирьян. - Верю,  конечно! Кто ж
не верит! Очевидная  вещь. Тоже,  конечно, наворочено... - осторожно добавил
он. - Нет, ну не всему же верить-то, Михалыч? Или всему?
     - Всему, - кивнул Твердунин, трогаясь.
     -  Ну  да...  а  мне  бабка  рассказывала, что Виталин был  пяти метров
росту...
     Твердунин снова засопел.
     -  И что левой рукой  трактор поднимал...  а когда  враги гумунизма его
заморили, то тело положили  в хрустальный  гроб и повесили  в одной укромной
пещере где-то за Нижневолоцком. И когда  час пробьет, он проснется, встанет,
выйдет на волю и наведет порядок, и тогда все пойдет гораздо лучше, и талоны
будут отоваривать совершенно без задержек... да? Тоже, что ли?
     - Ну, хрустальный не хрустальный... - проворчал Твердунин.  - И пять не
пять.  Где это видано - пять. Пять - это уж слишком.  Ну  - три! Ну  - три с
половиной!  Три  семьдесят, в конце  концов... А пять?.. м-м-м... не знаю. И
что ты мне, вообще, бабкой своей голову морочишь! - неожиданно взъярился он.
-  Ты  бабок-то  меньше  слушай!  Надо   к  действительности  критически.  С
пониманием.  Есть  научная теория  гумунизма. Там точно сказано:  выйдет  за
пределы края и победит во всем мире. Что непонятного?
     - Да понятно все, чего там... я вот только про рельсы хотел, а ты...
     - И, между прочим, все подтверждается. Как по  писаному. Вон, в Маскаве
уже  началось и...  Стой! - сказал вдруг  Твердунин и,  пошатнувшись,  снова
остановился  -  на этот  раз так  резко,  что  Кирьян  ткнулся  носом ему  в
воротник.
     - Чего?
     - Ты  вот все трандычишь, -  с осуждением сказал  Игнатий Михайлович. -
Рельсы, рельсы!..  Рельсы тебя  волнуют.  Дурь  одна в  голове.  А о деле не
думаешь.
     - О каком деле?
     - О каком... Не знаешь?
     - Не знаю.
     - Вот придем мы сейчас к Горюнову... а?
     - Ну, придем.
     - А я к нему в первый раз... а?
     - Ну, в первый.
     - То-то и оно, что в первый.
     - Ну и что?
     - Не понимает, - хмыкнул Твердунин. - Простая вещь - а не понимает.
     -  Так  а  чего же  мы тогда к станции поперлись?  -  обиженно  спросил
Кирьян.
     - Это ты сказал - к станции! Вот и поперлись.
     - Ну  ты  даешь, Михалыч, - Кирьян поежился, озираясь.  - Теперь назад,
что ли, тащиться?..
     Потоптавшись, повернули назад и скоро вышли к площади.
     - Вон, видишь, - показал Твердунин на четыре ярко горящие окна райкома.
- Днюет и  ночует. А ты, понимаешь, говоришь - балочки! Говоришь, понимаешь,
- рельсы!..
     Они поднялись по ступенькам и вошли в магазин. Минут через десять дверь
снова  раскрылась, и разгоряченный Твердунин  в облаке  пара,  как из  бани,
вывалился на крыльцо.
     - ...глупости-то болтать! - криком  заканчивал  он  фразу. - И-и-и-ишь,
вороны!..
     Кирьян вышел следом. Двинулись направо - в сторону старого сада.
     -  Да  уж,  - бормотал  Кирьян,  качая  головой и  бережно  придерживая
оттопыренные  карманы ватника.  -  Дела.  Чего  только  в этих  очередях  не
наслушаешься.
     - Да ну!  -  недовольно гремел Твердунин.  - Что несут?  С Дону  с моря
несут, вот и все. Болтает Верка! Ой, болтает. Не может этого быть!
     - Кто ее разберет, - отвечал Кирьян. - Может, как говорится, сорока  на
хвосте принесла...
     -  Поукоротят им хвосты-то, будьте  уверены! Мелет  невесть  чего. Мели
Емеля,  твоя неделя. Домелешься, по  статье пойдешь. Лесов-то много. Рук  не
хватает. Теперь и кочегары нарасхват...
     - Кто ее знает, Михалыч. Может, как говорится,  за что купила, за то  и
продает.
     -  Напродается она...  такое-то языком трепать. По головке не погладят.
Пятерик  - и до свидания. Тут вон  в  Маскаве  невесть  чего делается!.. уже
ресиверы  продули!.. а  они знай городят.  Башками-то  лучше  бы поворочали!
Вороны! Дождутся, пропишут по первое число. Зеленую улицу, как  говорится...
а не балаболь.
     - Это верно: что балаболить-то? Ну, а  с другой-то стороны подумать - и
впрямь: куда его девать?
     Некоторое время Твердунин, шумно дыша, шагал молча.
     - В  переплавку, - решительно  сказал он  в  конце концов.  - И  отлить
новый.
     - В какую переплавку, Михалыч?  Он же гипсовый... Постой-ка. Не  спеши.
Этот, что ли, дом-то? Ничего не пойму. У Савельича, вроде, штакетник...
     Твердунин заворчал что-то.
     - Тут разве? - бормотал между тем Кирьян, озираясь. - Хрен его знает. Я
сам к нему пару раз всего и заходил-то. Ладно, сюда давай.
     Они  принялись  стучать  в  ворота.  Собаки  во  дворе не было, поэтому
стучали долго. Наконец скрипнула дверь и грубый голос спросил:
     - Ну какого ты там колотишь?! Я вот по башке сейчас кому-то поколочу!
     - Савельич!  - обрадованно  крикнул  Кирьян. - Слышь, Савельич!  Это я,
Попонов! Я Михалыча привел!
     - Ну? - так же обрадованно отозвался голос. - Сейчас, погодите...
     Долго топали на крыльце, потом чертыхались и  гремели ведрами  в темных
сенцах.
     Горюнов был бос, завязочки  галифе волочились по полу, а  голубая майка
плотно облекала мощное тулово.
     -  Дык,  понимаешь,  -  смущенно толковал Твердунин,  оглядываясь. -  Я
говорю - может, не надо. А Кирьян говорит - чего  там. Ну,  вот... принимай.
Мы вообще-то за сапогами.
     Кирьян протянул бутылки.
     - За сапогами? -  удивился Горюнов.  -  Вы чего?  Да  я бы  сам принес,
Михалыч. Ира! Где Михалычевы сапоги? В кладовке?
     Из кухоньки, вытирая руки о  передник и приветливо улыбаясь,  выглянула
жена Горюнова.
     - Ой, какие гости-то у нас! - умильно пропела она. - Митька, ну-ка вынь
сапоги! Под кроватью!
     - Вот! Так и знал. Теперь сапоги, - не  пошевелившись, угрюмо отозвался
золотушный мальчик лет двенадцати.
     - Батя, подвиньтесь, - приказал Горюнов.
     - Уж вы  извините, - трандычила жена. - Уж теснота у нас, теснота!.. не
повернешься!
     - В тесноте, да не в обиде, - отмахнулся Кирьян. - Мы на минуточку.
     Старик, сидевший у стола, оглядел гостей сощуренным взглядом прозрачных