ской рукой,
не забывается до самой смерти. По  старой памяти он и  сегодня мог бы не без
блеска продемонстрировать привитые Степой Казанским навыки хоть бы даже  и в
показательной  программе  Штутгартского  сходняка; а  уж  подменить  монетку
незаметно  для  сотни  внимательных и  жадных  глаз  -  это  был  вопрос  не
возможности, а необходимости.
     Подумаешь - судьба!  Где она? - да вот, в кулаке у Цезаря. Пусть судьбе
отдается тот, кто не может взять ее, как жирную бабу...
     Даже ее последняя уловка, прощальный розыгрыш,  которым она кого угодно
обведет  вокруг  пальца - и  та годится  лишь  на  то,  чтобы заставить  его
презрительно усмехнуться. Зачем нужна  смерть,  если жизнь так  прекрасна? С
годами   жизнь  портится...  все   портится   с  годами...  теряет   вкус...
эластичность...  Но  есть  способы  вернуться  к  началу. Они  очень,  очень
дорогостоящи - да ведь не дороже  денег. Слава богу,  жизнь  прошла не  зря.
Деньги работают, подготавливая самое важное, что может быть на свете - новую
жизнь Цезаря Топорукова.
     В  тихом пригороде, на берегу Маскав-реки  хмурится  стальными ставнями
особняк  профессора Дашевского. Пожалуй, единственный человек, перед которым
Топоруков испытывает невольный трепет, - это именно он, профессор Дашевский.
Дважды  Нобелевский  лауреат  - не шутка, господа!..  Они  встречаются раз в
месяц  - Цезарь  приезжает  посмотреть,  как идет дело. Дело идет. Профессор
сопровождает его. Длинные коридоры.  В одной из комнат стоит стальная ванна.
Она  доверху  наполнена ледяным  физраствором.  И  накрыта  бронестеклом.  В
физрастворе  плавает будущее тело Топорукова. Ему четырнадцать  лет -  ровно
столько эта  ванна покоится на  одном и  том же месте.  Когда-то тельце было
совсем маленьким. Естественно, это мальчик. Он  вырос из одной  единственной
клетки Цезаря. Глядя на его бессмысленное розовощекое лицо, Цезарь не  может
побороть  суеверного ужаса.  Профессор говорит,  что  это  его точная копия.
Значит, именно таким худеньким мальчишкой он был в свои четырнадцать  лет...
Абсолютная копия  с абсолютно пустым мозгом. Состояние полужизни. Его питают
необходимыми веществами, и тело не умирает.  Но  и не  живет  по-настоящему.
Когда Топоруков сочтет,  что время пришло,  профессор Дашевский  приступит к
следующему  этапу  операции.  Он положит  их рядом - на  соседних  каталках.
Наверное,  будет  сон.  Топоруков  уснет.  Множество  разноцветных  проводов
соединит их головы.  Умные компьютеры перекачают содержимое мозга Топорукова
в  этот новенький, без щербинки,  пустой  сосуд, - наполнят душой Топорукова
это  бессмысленное  тело...  Сколько   ему  тогда  будет   лет?  Неважно  --
шестнадцать, восемнадцать... Некоторое время они  будут вместе. Точнее -- их
станет двое. Он представлял, как это  произойдет: просыпается,  поворачивает
голову,  еще  не  понимая, где он...  кто  он теперь?  -  и  видит  соседнюю
каталку...   дряблое   тело   старика...   никому   не  нужное,   зловонное,
разлагающееся  при  жизни...  Интересно, станет ли  хоть  на  мгновение  его
жаль?.. Как же: ха-ха-ха! На помойку!..
     Так где эта ваша хваленая судьба? - да вот же: почти вся она в кулаке у
Топорукова. А  почему "почти"? А потому,  что,  заболтавшись, Цезарь  путал,
бывало, в каком кармане орлы, а в каком - решки.
     Именно так и случилось  в предыдущей партии. Втемяшилось почему-то, что
решки в левом...  и он не подал виду, конечно, но  глупышка  Вероника должна
была проиграть, а вовсе не выиграть!
     Впрочем, ему  все равно то и  дело приходилось проигрывать - ведь нужно
создавать иллюзии... строить  миражи...  если  они  разуверятся,  что  можно
сорвать куш, то просто перестанут ходить. Простая бухгалтерия. Двести  тысяч
можно  и  проиграть.  Пусть  воют, бьют бокалы,  обнимают  пьяного от  удачи
счастливчика,  пусть надеются,  что  следующими  счастливчиками  станут  они
сами!.. А вот  пятьсот - нет, никогда. Ну,  разве только  разок,  для отвода
глаз... мол, Цезарь тоже проигрывает... по-крупному проигрывает, бедолага...
что же вы хотите - ведь судьба!..
     Кроме того, несчетно шляется  мелкая сволочь, о  благосостоянии которой
он  вынужден  заботиться.  Депутаты,  министры, шефы  налогового  ведомства,
общественные деятели, кутюрье, председатели благотворительных фондов, модные
певички, кинозвезды... и каждому дай выиграть!.. А не  дашь, начнется: те  с
налогами,  эти  с  проверками...  а  кто  только языком  умеет  чесать,  тот
немедленно измыслит какую-нибудь гнусность и тут же раззвонит...
     Ладно, к делу... так где тут у нас решки?
     - Господа, повторяю: билет номер тринадцать ставит на орла!
     Топоруков взмахнул  рукой  -  жужжа,  пятак взмыл в  пробираемый мелким
ознобом воздух - и зазвенел о подиум.
     Де-де-де-де-де-де-де...
     Цезарь Самуилович наклонился.
     - Решка!
     Зал негромко ахнул.
     - Решка! - повторил  он, с  сожалением разводя  руками. - Желающие, как
всегда,  могут удостовериться. Вы  проиграли,  милейший.  Как  предпочитаете
рассчитываться?
     Тишина   похрустывала  напряженными  шорохами...   шарканьем...  кто-то
прошелестел: "У-у-у-ш-ш-ш-ш-с-с-с-с-с!".
     Найденов пошевелил было негнущимся языком, но звук не родился.
     -  Карточки  "Америкэн  экспресс",  золотая "виза", "Великий  могол"  и
"Санги  тилло"  принимаем  без   ограничений,  -  уже  тараторил  Топоруков,
расхаживая. Прикованный онемело следил за его перемещениями.  - Все прочие -
после дополнительного  подтверждения кредитоспособности.  Разумеется,  можно
наличными.  Акцептируем облигации шариатского  земельного банка  и... что вы
молчите?
     - Денег у меня нет, - пробормотал Найденов.
     "Что он сказал?.. что он сказал?.. - шелестело по залу. - Простите, что
он сказал?.."
     Топоруков вежливо осклабился.
     -  На моей  памяти  вы третий участник кисмет-лотереи, которому хватает
самообладания  шутить  столь  серьезными  вещами.  Черный  юмор...  понимаю.
Помните анекдот? Дочка  спрашивает у отца: папа,  папа, а почему мамочка так
широко улыбается?.. Но  шутки в  сторону, уважаемый. Все не так весело,  как
вам  кажется.  Настройтесь на  серьезный  лад.  Пятьсот  тысяч  таньга.  Как
прикажете получить?
     Хватка ужаса была смертельной - свистя и хлюпая, воздух едва проникал в
стиснутое призрачными лапами горло. Сердце трепыхалось,  конвульсивно толкая
по жилам  последние капли крови. Он мог бы крикнуть: "Что вы делаете?! Вы не
имеете права! Отпустите меня! Я не хочу умирать!.."
     Но они  только расхохочутся, наверное.  И  впрямь смешно - он  сам сюда
пришел...  сам  поднял  руку,  когда выпал шар с  номером  его билета... сам
кивнул, когда черный старикашка потребовал согласия на все  условия лотереи.
Мог бы отказаться  - а он  кивнул.  И сказал: "Да!  Да!  Я  согласен!.." Сам
поднялся на подиум, сам опустился на стальное ложе, сам позволил пристегнуть
себя... баран!..
     Этого нельзя было пережить.
     Найденов пошевелил  белыми губами.  Он хотел сказать:  "Отпустите  меня
скорее... я сейчас умру... я не шучу!.." И вдруг с последней ясностью понял,
что  его не  отпустят. Новая, последняя  волна  страха - от  которой  сердце
должно было  остановиться - накатила  на  него.  Однако  вместо  того, чтобы
умереть или по крайней мере  потерять  сознание, Найденов перестал что бы то
ни было  чувствовать. Что-то  хрупнуло  в  горле  - и воздух снова  потек  в
легкие, и сердце, тяжело ухая, все же  исправно продолжило свою  работу, тем
самым в который  раз доказывая, что человек устроен не сложнее лампочки: чем
больше напряжение, тем ярче накал, но это только до поры до времени, а потом
- пок! - и как ни нагнетай, уже ничего не видно.
     - Нет у меня денег, - грубо сказал Найденов. - Не въезжаешь? Нет денег.
Давай руби, чего там.
     Он сам сюда пришел, и нечего было сказать в свою защиту.
     Его срок  истекал. Но еще не  истек. Картинно разводя руками, Топоруков
медленно поворачивался к залу. Это движение тянулось и  тянулось,  и грозило
продлиться  еще по крайней мере восьмую долю  секунды. Все это  время  нужно
было о чем-то  думать. Вспомнив стремительное  падение гильотинного  лезвия,
Найденов   рассудил,  что   боль  не  должна  оказаться   долгой.  Почему-то
подумалось, что это будет похоже на внезапное пробуждение. Кто-то в белом на
цыпочках  подошел  к постели, звонко хлопнул в  ладоши над самым  ухом  - ты
вздрогнул  и открыл  глаза.  Нож упадет  -  и  он проснется. Мысли пролетали
медленными  молниями,  огненными  росчерками  связывая  напоследок  землю  с
небесами. Он проснется, но Настя  не  узнает об этом. Настя исчезнет.  И все
исчезнет. И  уже  не будет иметь значения, существует  он или нет. Если  нет
ничего, то какая разница? Она была права. Да ладно. Ну и что. Кто же знал. И
потом:  например,  Лавуазье.  Подумаешь.  И  ничего. Председатель  трибунала
заявил,  что республика не нуждается в ученых. Тоже,  в сущности,  попал как
кур в ощип. Антуан Лоран Лавуазье. Но  просил  проследить: если  отрубленная
голова подмигнет правым глазом, палач должен сообщить академикам, что в ней,
отрубленной, некоторое время  сохраняется мысль и воля. Однако катюга только
хмыкнул:  мол,  если  б было иначе, ему не пришлось бы каждую неделю тратить
восемь су  на новую  корзину - старые, обгрызенные падающими в них головами,
приходят в негодность...
     - Как вам это нравится? - спросил Топоруков, картинно разведя руками. -
Если я правильно понял, мы имеем дело с полной некредитоспособностью...
     Кто-то пискнул.
     - Минуточку! Согласно правилам, осталась одна небольшая формальность...
Итак.  Если  все  участники  лотереи высказываются за  то,  чтобы  сохранить
клиенту жизнь...
     Тишина взорвалась ревом.
     - Руби его! Руби-и-и-и!
     Зал улюлюкал. Кошачьи вопли метались под сводами.
     -  Руби-и-и! - визжал кто-то  на верхнем пределе слышимости. -  Цезарь,
давай!
     Найденову показалось, что он различил пронзительный голос Вероники:
     - Ре-е-е-ежь!.. - дико кричала она. - Ре-е-е-ежь, Цезарь! Ре-е-е-ежь!..
     Стены сотрясались.
     -  Руби-и-и-и!  -  верещала  голубоглазая  владелица болонки,  страстно
прижимая к себе собаку; последняя в ужасе таращила глаза и скалилась.
     - Тише! - крикнул Топоруков. - Тише!
     - Руби его, руби!..
     Цезарь с досадой махнул рукой.
     Человек во фраке ударил по клавиатуре.
     Взревел гонг.
     - У-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..
     Зал гудел,  пришибленно затихая. По нему  пробегали волны. Тот  тут, то
там еще прорывался голос.
     - У-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..
     -  Стыдно, господа! -  воскликнул Топоруков и снова махнул рукой, чтобы
музыкант оставил инструмент в покое. - Вы не в парламенте!
     - А что такое? -  крикнул кто-то. - Что вы  тянете? В чем дело? Мы  вас
сместим, Топоруков! Вы не выполняете правил!
     - Да! да! - полетело из разных концов.
     - Я не выполняю? - удивился Цезарь. - Это кто сказал?
     Он грозно озирал публику.
     - Это я сказал!
     - И я!
     Найденов скосил глаза.  Точно, это  была Вероника. Раскрасневшись,  она
стояла у самого подиума.
     - Потому что расплата немедленно! Чего вы ждете? Мы же сказали - руби!
     Спутник тянул ее за руку. Вероника сердилась:
     - Почему я должна! а вы!.. да пусти же!..
     - Мне это нравится,  - саркастически протянул  Цезарь. - Эти люди будут
меня  учить  вести кисмет-лотерею...  -  Он горестно покачал головой. - Мало
того,  что  я сам  придумал  эти правила.  Мало  того,  что  я  вам  это все
устроил!.. Мало того, что благодаря моим усилиям - подчеркиваю: моим! -  вам
выпал, наконец, шанс, который выпадает далеко, далеко не каждому!
     Он говорил тихо, и зал поневоле замолкал, прислушиваясь.
     - Теперь  вы меня -  меня! -  обвиняете  в нарушении  правил!  Нет,  ну
каково! Им не терпится! У них спешка! Хороши игроки, ничего не скажешь!
     Помолчав секунду, нахмурился и ткнул в толпу пальцем:
     - Вероника, дорогая! Вот вы громче всех орете!..
     - Потому что мы!.. - пискнула Вероника.
     - Я  отлично  понимаю  ваше желание. Вам хочется увидеть, что было бы с
вами, проиграй вы пятьсот  тысяч!.. Наконец-то вы станете свидетелем крупной
игры!  Вы счастливы! У вас все паморки  от счастья забились!.. Но,  господа,
все-таки нужно владеть собой! Прошу вас поразмыслить:  а что мы будем делать
потом? Вы забыли,  что  отыграно только две партии? Или все вы отказываетесь
от продолжения? Если так, то пожалуйста! Одно слово Хайдару...
     Экзекутор сделал шаг к стальному ложу.
     - ...и через пять минут мы блистательно завершим сегодняшнюю сессию. Вы
представляете,  во что это  сейчас превратится? - Топоруков  круговым жестом
показал на подиум. - Пока уберут, пока отмоют... ведь продолжить можно будет
только  после серьезной уборки. То есть, скорее всего, уже не сегодня. Вы об
этом подумали?
     Зал протестующе загудел.
     - Дошло,  -  вздохнул Цезарь,  качая  головой. -  Сообразили. Позвольте
расценить ваш вой как нежелание отказываться от своих шансов. Правильно. И я
не хочу. Каждый из  вас еще может выиграть. Или проиграть. Поэтому предлагаю
компромисс: тело на пару часиков  в зиндан. Прогоним оставшиеся сорок восемь
партий,  выясним,  сколько  счастливчиков  среди  нас,  кому  судьба  игриво
подмигнула,  кто ее новый избранник...  а? А уж  потом разберемся без лишней
спешки... Хайдар!
     Топоруков сделал знак.
     Экзекутор нажал на кнопку.
     Замирая, Найденов почувствовал, что ложе под ним начинает опускаться.

Голопольск, пятница. Рабочая сила

     - Что ж такое? - спросил Горюнов, приподнимаясь на локте.
     - Спи, спи, - хрипло ответила жена. - Строят чего-то. Спи...
     Хмель еще гулял  в  башке. Несколько секунд он оторопело слушал тиканье
ходиков,  успокоительным пунктиром прошивающее заоконный гул и  грохот; стал
уже   было  задремывать,  как  вдруг  вздрогнул  и  проснулся  окончательно.
Фосфоресцирующие  стрелки  наручных  часов  показывали   без  чего-то  пять.
Позевывая,  Горюнов подробно почесался, протер  глаза;  сопя,  привалился  к
плотному  жениному  боку, полез  под рубашку.  Она застонала сквозь сон,  но
затем протяжно вздохнула и послушно перевернулась на спину.
     Скоро он отвалился, сел и стал, тяжело дыша,  шаркать босыми ногами  по
полу.
     - Слышь, портянки-то мои иде?
     - Да что ж такое, - пробормотала Ирина. - Дашь ты мне спать-то или нет?
Ну иде? В кухне чистые висят...
     Зевнула, скуля и потягиваясь,  а потом свернулась калачиком и с головой
укрылась одеялом.
     - Ишь ты, в кухне, - буркнул он. - Принести не могла, корова...
     Справа похрапывал  старик.  Слева  сопел пасынок. Негромко  чертыхаясь,
Горюнов пробрался между кроватями и прикрыл за собой скрипнувшую дверь.
     Через несколько минут он промокнул  полотенцем кровь с порезов и,  шипя
сквозь  стиснутые и оскаленные зубы, растер на  физиономии озерцо одеколона.
Начищенные сапоги поскрипывали.
     -  Ну куда, м-м-мать!..  - бормотал Горюнов,  как будто не  портупею на
себя прилаживал, а запрягал норовистую лошадь. - Куда-а-а!
     Затянул  ремень,  застегнул, багровея,  верхнюю  пуговицу  и  тщательно
одернул китель; нахмурясь,  посмотрел на себя в зеркало,  сделал "нале-во!",
скосил  глаза,  прихлопнул  фуражкой вихрастую  башку и, на ходу суя руки  в
рукава сухой, пахнущей собакой шинели, поспешил под дождь.
     Машина ждала.
     Он сел и с треском захлопнул дверцу.
     - Здравия желаю, тырщктан! - негромко гаркнул Гонобобенко.
     Тут же  включил передачу и тронул, быстро  разгоняя машину по  неровной
лужистой  дороге, отчего колеса все с  более частым  чавканьем расплескивали
воду.
     -  Куда гонишь? - спросил  Горюнов, угрюмо глядя сквозь лобовое стекло,
на котором размашисто суетились дворники. Он уже пришел  в обычное состояние
легкого остервенения,  без которого на службе было  не обойтись. -  Не жалко
машину?
     Гонобобенко послушно сбавил.
     - Ишь, понеслась езда по кочкам! Башка есть? - спросил Горюнов, повышая
голос. -  Тебе  грузовик дай, ты и  грузовик уделаешь! Танк  дай,  так ты  и
танк!..
     Он  бранчливо  выговорил это навернувшееся на  язык слово - "танк"  - и
осекся,  пронзительно вспомнив давешний  сон:  багровую  степь, гром грозной
стали, гибельное эхо  над  бугристой  землей,  холод в груди и горький  вкус
решимости на  прикушенных губах... власть и ответственность, позволяющие ему
одним  движением  руки посылать на  врага стальную лавину смерти...  Там, во
сне, осталась настоящая  жизнь, за которую он бы  ничего не пожалел,  все бы
отдал, только б шла она вот так - в бою, в грозе, в пламени!..  Там - жизнь,
а здесь? Там - подвиг, а здесь?  - тягомотина  службы, тянучка  обыденности,
лямка, тоска!.. Эх, если б не жена,  не пасынок... не поросенок с  курями...
да кабы крыша не  текла... написать рапорт да и айда  к черту в пекло Маскав
воевать!..  А  там укокошат,  чего  доброго... тоже не годится...  кто потом
избу?..  поросенка?..  Выходит,  не  все  могут в Маскав...  надо  кому-то и
здесь... кто-то должен в тылу...
     Вот и  получи -  дождь, лужи, тряская машина...  Поворот на  Кащеево...
овраг... мокрые кусты, косогор...  А впереди уже маячит  желто-серое  сечево
дождя, озаренное фонарями над унылыми приземистыми постройками... сторожевые
вышки,  тройная  ограда  из  колючки,  полоса  запретки,   обнесенная  низко
натянутой  проволокой... Слышен злобный  собачий брех, выплывает двухэтажное
здание  караульной  вахты...  Вот  уже  фары  выхватили и ворота с  фанерным
фронтоном  над  ними, с  черными  буквами по  желтому фону: "Труд  есть дело
знаменитое".
     Машина  переваливалась  в  последних  ямах  (дорога  тут была  особенно
разъезжена),  Гонобобенко жалостливо морщился и кряхтел при  каждом  толчке,
косясь  на  капитана,  от  которого  всякую  минуту   ждал  новой  неминучей
выволочки,  -  но  если б  знал, какой  горечью  и  досадой  охвачено сейчас
капитаново сердце, то махнул  бы на все рукой и невозбранно,  с легкой душой
бросал бы машину в самые глубокие колдобины.
     - Ладно,  что  уж... приехали, - хмуро сказал Горюнов и вдруг добавил с
самоедской  веселостью:  -  Так  не  так,  а перетакивать  не будем.  Верно,
Гонобобенко?
     -  Уж  куда верней, - ответил  Гонобобенко и со  скрежетом дернул рычаг
ручного тормоза.
     К  зданию  караульной вахты  с  обеих  сторон  примыкали  ряды  колючей
проволоки. Горюнов взошел на крылечко  и встал  перед обитой железом дверью.
Сквозь дырку глазка на него смотрел внимательный серый глаз.
     - Крышкин? Ну что упулился? Открывай.
     Загремел засов.
     - Здравия желаю, товарищ капитан!
     - А, это ты, Козлов... а я смотрю - вроде Крышкин. Богатым будешь.
     Горюнов прошел длинным  коридором, миновал  еще  один пост -  у  других
железных дверей,  открывавшихся в зону,  свернул  на лестницу и поднялся  на
второй этаж.  Оказавшись в  прокуренном  кабинете, обставленном  с  казенным
аскетизмом  -  стол,  два  стула (один  из них намертво  приделанный к  полу
железными скобами), несгораемый шкаф и пепельница  - он первым делом щелкнул
выключателем,  отчего вспыхнул  под  потолком  пыльный  матовый  шар.  Затем
разделся   и   повесил  шинель   и  фуражку  на   вбитый  в  беленую   стену
железнодорожный   костыль.   На   соседнем   костыле  висела   плащ-палатка.
Приглаживая   волосы  ладонями  и   негромко  приговаривая   "Так-так-так...
так-так-так!..", капитан подошел к зарешеченному окну.
     Ночь была на излете.
     Низкие  бугры  длинных  бараков  тянулись один  за другим двумя рядами;
мокрые  почернелые  стены  и  крыши,  поблескивающие  в  свете  прожекторов,
вырастали, казалось,  из самой  земли  - такой же  мокрой и  черной.  Силясь
разорвать   непроглядную   пелену  непогоды,   фонарный  свет   висел  сизым
подрагивающим  колпаком. Шестью тупыми клыками  торчали  из  него сторожевые
вы