льше, дальше!..
     -  Пошел!  -  кричит он,  чувствуя, как, повинуясь  его крику, начинает
набирать ход стальная лавина. - Пошел! Пошел!..
     Ревет и громыхает танковый клин... вдруг выезжает на  окраину города...
разбегаются из-под гусениц какие-то людишки... над дальними  домами горят  в
небе бордовые буквы - МАСКАВ... торжествуя победу, танки с ревом проламывают
первые стены... морщится во сне капитан, трет кулаком глаз... дико глядит на
багровую  тучу,   обратившуюся  в  неверный  свет  ночника...  а  за  окном:
тра-та-та-та! бум-бум! га-га-га! ш-ш-ш-ш! ур-р-р-р-ру-у-у-у!..
     - Что ж такое? - сказал он, приподнимаясь на локте и тряся головой.
     - Спи, спи... - хрипло ответила Ира. - Строят чего-то. Спи...
     ...Что же касается художника Евсея Евсеича Емельянченко, то он поначалу
долго  не мог уснуть, потому что все думал о памятнике: о  том, что ратийные
филистеры погубили замечательный проект - ведь отлично можно было бы слепить
руку на перевязи... нет  аналогов... что ж  плестись  в арьергарде  мирового
искусства? И что Александра  Васильевна совершенно  напрасно подхватила идею
мавзолея... строить мавзолей - это гораздо дороже, чем слепить перевязь... и
что перевязь все-таки имеет отношение  к искусству, а мавзолей - нет. Он все
думал, думал, стал перебирать жизнь, судьбу...  сон не шел. Ворочался с боку
на бок, вспомнил, как  лет двадцать назад его на несколько дней выпускали за
границу  края...  Чего  это стоило! скольких нервов! проверок! бумаг! анкет!
клятв в преданности идеалам гумунизма!.. Всегда поражался: почему это в край
приехать проще, чем выехать  из него? Например, маскавичу  в край - так это,
говорят, пару месяцев всего побегать, чтобы визу получить, а вот попробуй из
края! Но в  конце концов включили  в  состав делегации...  У  него был план.
Лелеял, вынашивал, специально  для этого в гумрать когда-то вступал... И вот
свершилось:  он оказался  в  огромном,  клокочущем,  сказочном Маскаве... но
вместо того, чтобы в первый же день ускользнуть от опеки  и кинуться просить
политического убежища, почему-то все  колебался... робел... прикидывал...  И
ничего такого  в итоге не  сделал, - а через три дня сел в обратный поезд, с
теми же рылами суконными в одно купе,  анекдоты стал рассказывать, кретин...
выпивать-закусывать...  и  ту-ту-ту-ту-у-у-у!.. Ах, как  жаль,  как  жаль!..
Выпивал-закусывал - а жизнь-то мимо, мимо!..
     Сердце  ныло. Емельянченко  вздыхал,  ворочался, поднимался, пил  воду,
глотал таблетки.  Во что  превратили  его,  художника? Грудь болела,  сердце
стучало,  жизнь прошла.  В  конце  концов  он  кое-как задремал,  но тут  же
вздрогнул от какого-то шороха и поднял голову.
     Дверь была открыта, в коридоре тускло  горел свет, а на пороге высилась
человеческая фигура.
     - Кто здесь? - шепотом спросил Емельянченко, не чувствуя страха.
     - Не узнали? - негромко ответил человек.
     -  Товарищ Виталин!  -  радостно  удивился  Евсей Евсеич. -  Проходите,
проходите! Что же вы там у дверей!..
     -  Я  на  минуточку, не  тревожьтесь,  - сказал тот,  картавя. -  Хотел
осведомиться, как вы тут без меня... Позволите?
     И сел на стул у постели, не дожидаясь ответа.
     - Конечно, конечно, - забормотал было  Евсей Евсеич и вдруг отшатнулся,
заметив,  что   у  гостя  нет  правой   руки,  а  пиджачный  рукав  подколот
поблескивающими в полумраке булавками. - Как же это?!
     -  А,  ерунда!  - с  несколько  нарочитой беспечностью ответил Виталин,
махнув целой. - Бренная  оболочка... Все приходит в  негодность со временем.
Не обращайте внимания. Вы-то как поживаете?
     Отчего-то  чувствуя тошноту, Евсей  Евсеич  с  усилием  отвел взгляд от
культи.
     - Что с нами жизнь-то делает! - он покачал головой и горестно повторил:
- Что делает-то!
     - Ну,  ну!  Не раскисать!  - засмеялся Виталин.  - Вот  еще!  Ну-ка, не
выдумывайте! Рассказывайте лучше, как живете!
     Евсей Евсеич смущенно пожал плечами.
     - Как вам сказать... Сердчишко  иногда пошаливает, - он  с  конфузливой
улыбкой постучал по груди. - А так-то все хорошо, не думайте... Зарплату мне
недавно прибавили. Комната у меня своя,  видите.  Соседей  всего  двое...  В
общем, сносно. Не жалуюсь.
     -  Точно  не  жалуетесь? - стремительным движением присунувшись к нему,
спросил Виталин, и глаза остро блеснули.
     - Точно, - решительно мотнул головой Евсей Евсеич.
     - Замечательно! - сказал вождь, хлопнув его  по коленке каменно-твердой
ладонью. - Это,  милостивый  вы мой государь, замечательно! Нет, не  зря! Не
зря! - он вскочил и стал  ходить туда-сюда по комнате, заложив большой палец
имеющейся руки  за лацкан пиджака. -  Все было не зря!  Да вот хотя  бы и на
вашем примере, Евсей Евсеич, это видно: не зря! Новая эпоха требовала нового
человека,  и  он  появился!  Вдумайтесь:  вы - человек новой эпохи! А?  Ведь
лестно? - Виталин рассмеялся.  - Приятно сознавать, а? Нет, вы уж, батенька,
не лукавьте, скажите как есть: приятно?
     - Приятно, - более из вежливости согласился Евсей Евсеич.
     - Ах,  как  я вам,  в  сущности, завидую! -  воскликнул Виталин, махнув
рукой.  -  Какую  жизнь вы  прожили!  В  какое  время!  Какой  напор!  Какое
стремление!
     - Мне завидуете? - удивился Евсей Евсеич. - Вы - мне?
     - Как же не завидовать!  - жарко ответил тот,  сдергивая кепку  и делая
этой сжатой в  кулаке кепкой резкое движение, подчеркивающее фразу. - Как не
завидовать! То, что давалось нам,  ко...  э-э-э... го... как  это вы  теперь
называете-то? - Виталин хмыкнул и покачал головой. - Вот что время делает со
словами... кто бы мог подумать... Давно это?
     - Что? - не понял Емельянченко.
     - Да словечко-то это: гумунизм. Понятие. Давно образовалось?
     - Всегда так было, - сказал Евсей Евсеич,  пожимая плечами. - Гумунизм.
А как же еще?
     - Понятно, - снова  хмыкнул Виталин. - Ну, всегда так всегда. Дело не в
этом.  Не в словах дело... Так вот, Евсей Евсеич, повторяю: то, что давалось
нам,  революционерам-гумунистам  предреволюционной эпохи крайним напряжением
сил, предельной верой в собственную правоту, в правоту дела рабочего класса,
то выпало вам уже в чистом виде, эссенцией идей и стремлений! Сколько ошибок
было  сделано  нами  - и  какая  широкая, ясная  дорога  открылась для  вас!
Согласитесь, Евсей Евсеич, вы оказались в более выгодном положении!..
     -  Идеи,  -  застенчиво  повторил  Емельянченко.  -  С  одной  стороны,
конечно... Но...
     - Смелее! - подбодрил Виталин.
     - Толку-то большого не оказалось! - сказал Евсей Евсеич, смущаясь своей
храбрости. - Даже, можно сказать, совсем все развалилось...
     - А  чего же вы,  милостивый государь, хотите от исторического процесса
такого масштаба?!  - полыхнул Виталин и снова стал резать воздух заломленной
в кулаке кепкой. - Я понимаю, что вы имеете в виду! Кажущийся отход... откат
от идей ко... гумунизма, вызванный неэффективностью хозяйства! Так? Гумунизм
скукожился, сжался как шагреневая кожа. Гумунизм занимает теперь  территорию
одного отдельно взятого края. Так? Но помилуйте: реакция  была неизбежна!  Я
когда еще  об этом  говорил!  Я  остерегал вас от эйфории! Да, реакция  была
неизбежна. Не исключено даже, что в конце концов она  возьмет  верх! Одержит
полную  победу! Я допускаю,  - он поднял кверху палец,  держа кепку четырьмя
другими,   -  что  гумунизм  в  России  исчезнет  окончательно!  Схлопнется,
перестанет существовать.  Но!  - Палец поднялся выше.  - Но  все-таки в этой
стране идеи ко... го... гу... э-э-э... черт, не выговоришь!.. идеи гумунизма
не умрут  никогда!  Как  бы ни шло  развитие, какие  бы блага ни  предложила
России западная  цивилизация, под  пеплом  реакции  всегда будет тлеть искра
гумунистической идеи! И - помните, Евсей Евсеич - из искры возгорится пламя!
     - Опять, что ли? - невесело спросил Емельянченко.
     - Опять, опять и  опять!  И знаете почему? - Виталин хитро сощурился. -
Да потому что  эта страна никогда не станет богатой.  Никогда. На протяжении
веков ее  разворовывали  -  и  будут разворовывать впредь.  Как только здесь
появляется  что-то такое, что можно украсть, оно  немедленно  исчезает.  Как
только прозябает живой росток, способный,  в принципе, когда-нибудь принести
обильные плоды, - его незамедлительно срезают и кладут на зуб. Тут еще никто
никогда  не дождался,  чтобы курица  начала нести золотые яйца: зачем,  если
можно сварить  ее  сегодня? Так было, есть и будет. А  раз страна не  станет
богатой, значит, народ всегда будет готов  к новой жизни... к той, в которой
это богатство все-таки возникнет!  Понимаете?  - он резким движением  пресек
Евсея  Евсеича,  который хотел вставить слово. - Называйте  это как  угодно:
хотите - сказкой про белого бычка, хотите - бессмертным духом переустройства
и обновления... Вспомните, как  сильно  мы  ошибались,  когда полагали,  что
революционная активность масс диктуется уровнем общественного  производства!
Чепуха!  Архичепуха!  Вредная,  бесплодная  идейка!  В  результате  едва  не
прошляпили,  когда  началось  в  России.   Я  сам  -  был  грех!  -  пытался
активизировать процесс  в  Швейцарии:  самый  высокий  уровень производства!
самый  развитый  пролетариат!.. - Виталин злобно сплюнул.  - Чепуха! Уровень
производства  диктует  только  уровень общественного  равнодушия -  и ничего
больше. В  так  называемых развитых странах  у закормленного  и прирученного
пролетариата,  более  похожего  на салонную проститутку,  нежели на  рабочий
класс, нет ни единой мысли, которая выходила бы из привычного круга мечтаний
о  комфорте.  Нет, Евсей  Евсеич,  только  нищий  телом  способен  проявлять
богатство духа! Только он способен думать о будущем!!
     Виталин замолчал, сел на  стул и усталыми движениями разгладил кепку на
колене. В окне уже известковым раствором мутился рассвет.
     -  Ничто не кончается в этой стране, - задумчиво сказал он. - Здесь все
всегда начинается  -  и  потом уже  не кончается  никогда. Вот  помяните мои
слова,  Евсей  Евсеич! Гумунизм рухнул на большей части территории. Держится
только     ваш      край.      Предположим,      гумунистическая     система
государственно-экономического  устройства  развалится и  здесь.  Что  будет?
Наследники возьмут резко вправо. Массы -  и вы в их числе, Евсей Евсеич, да,
да,  не  отпирайтесь! - будут  в  большинстве  своем ликовать,  несмотря  на
усиливающуюся нищету. Затем  в крае все же начнется стабилизация  - вырастет
уровень  производства,  возрастет совокупный  продукт, худо-бедно поднимется
уровень жизни... Вот тогда-то и начнется! Слышали, что в Маскаве? Это вам не
фунт изюма... Может быть,  сегодня революция там не победит, откатится,  - и
все  равно  ждите продолжения! Обещаю:  снова будете собираться  по трое, по
четверо, тайком читать "Капитал"... потом опять с  флагами на улицу... потом
опять баррикады... да,  батенька, баррикады! Не  верите?  Увидите!  Россия -
страна мечтателей...
     -  Скажите, товарищ Виталин, -  поперхнувшись  от волнения,  проговорил
Евсей  Евсеич,  последние  несколько  секунд  уже  не  слушавший,  а  только
думавший, как бы половчее задать вопрос, чтобы не обидеть. -  Скажите, когда
вы затевали это дело... ну, революцию и потом... перестройку, что ли... нет,
не перестройку, конечно, а...
     - Отчего  же! именно перестройку! -  сухо  и картаво бросил Виталин.  -
Одно время  очень популярное у нас  было словечко...  Ну, ну!  Смелее,  - он
извлек из жилетного кармана часы, и Евсей Евсеич изумился:  часы  показались
ему гипсовыми.
     - Так что я хочу спросить... Вы  именно это  предполагали? Чтобы  жизнь
была именно так устроена? Уж очень жить-то страшно, товарищ Виталин! Ну, как
бы вам сказать... Боюсь я!  - он прыснул от неловкости и заспешил, опасаясь,
что Виталин его неправильно поймет.  - Всегда боюсь! Ну, как будто моя жизнь
- не моя... мне ею дали только попользоваться  для общего блага...  и если я
что не  так -  тут  же  отнимут... по справедливости  отнимут...  для  общей
пользы... А за то, что пока не отнимают, я должен быть страшно благодарен...
понимаете?
     -  Подождите,  подождите!  - оживился Виталин.  - Как  это  вы сказали:
боитесь? - Он привстал, стремительно  повернул под собой  стул и сел на него
верхом, положив целый локоть  на  спинку  и  заинтересованно  подавшись всем
телом к Емельянченко. - Очень любопытно! То есть, вы испытываете страх?
     Евсей Евсеич поежился под направленным на него пальцем и покивал.
     - Любопытно! А страх, позвольте спросить, перед чем конкретно?
     - Перед властью, - ответил Евсей Евсеич без раздумий. - Ведь она же...
     - Перед властью, - перебивным эхом повторил за ним Виталин. - Так, так,
так... Вопрос  о власти -  главный вопрос всякой революции... не  правда ли,
Евсей Евсеич?
     Емельянченко снова  почувствовал тошноту.  Глаза  Виталина электрически
сверкали.
     - Правда, - выдавил он.
     -  Пр-р-равда!  -  Гость  медленно  поднимался  со  стула,  нависая.  -
Пр-р-равда! Пр-р-рав-да-да-да! Ха-ха-ха-ха-ха-ха!
     Емельянченко казалось, что тело вождя каменеет и покрывается известкой.
     - Ха-ха-ха-ха-ха!
     - Не надо! - крикнул Евсей Евсеич.
     - Ха-ха-ха-ха-ха!
     - Пустите!
     Он дернулся, открыл глаза. Окно было серым.
     Р-р-р-рав-да-да-да-да-да!     -    гремело     что-то     за     окном.
Ах-ах-ах-аха-ха-ха-ха! - ухал какой-то тяжелый механизм недалеко от дома.
     Рукавом пижамы  Евсей Евсеич вытер мокрый лоб. Потом кое-как поднялся и
отдернул занавески.
     Стекла мелко подрагивали.
     Лязганье  и  рев, доносившиеся  с  площади,  производились  мехколонной
Петракова,  прибывшей сюда к  половине пятого.  Два бульдозера,  экскаватор,
скрепер и несколько  самосвалов,  сгрудившись  к  зданию  райкома,  рокотали
двигателями на холостом ходу.
     Экскаваторщик   постукивал  по   левой  гусенице  кувалдой  и  негромко
матерился.

Маскав, пятница. Орел

     Как известно, время растяжимо. А также сжимаемо.  Если  бы Найденов был
способен думать о  чем-нибудь ином, он бы  непременно вспомнил Севу  Кранца.
Мобиль  Севы  Кранца  занесло на  обледенелом  шоссе.  Вылетев на  встречную
полосу, он  неминуемо должен был столкнуться с летевшим навстречу траком. "И
ты представляешь,  время  остановилось, - рассказывал Сева. - Ну, не совсем,
конечно,  остановилось... но почти,  почти остановилось! Вот прикинь.  Я шел
километрах  на  двухстах,  а  эта  лайба  на  ста...  ладно,  пусть даже  на
пятидесяти  в час! Сумма - двести пятьдесят. Когда меня понесло, до нее было
метров семьдесят. Эти  жалкие семьдесят метров мы  должны были пролететь  за
одну секунду! Что можно  успеть за одну секунду? Ты скажешь - ничего. Ха-ха!
Понимаешь,  эта  секунда тянулась  так  долго, что я  даже заскучал. Секунда
стала длиной  в минуту...  что я  говорю  - в  час! в день! Пытаясь выйти из
заноса,  я одновременно разглядывал  каждую крупицу снега на обочине, каждый
кристаллик изморози, летевший  на  лобовое стекло... Я  подробно  обмозговал
текущее  положение своих финансовых  дел -  возникнут ли у  Клары проблемы с
наследством,  с  долгами,  понял, что  в  целом  все  в  порядке  и мысленно
поздравил  ее   с  этим...  поразмыслил  над  будущим  Сашки  и  Светочки  -
безотцовщиной  все-таки придется расти... Представил, как пройдут  похороны,
кто что скажет на панихиде. Честное слово, я  бы даже вздремнуть успел, если
б такая мысль  в тот момент пришла мне в голову! А когда мы чудом разошлись,
я метров через триста остановил мобиль, выбрался и  сел в снег на обочине. И
зажмурился, потому что солнце  лупило прямо в рожу. Я зажмурился на секунду,
просто чтобы дать отдых глазам... а когда раскрыл их, уже стемнело, и в руке
у меня почему-то была пустая бутылка из-под  коньяку. Вот так. А ты говоришь
- время!.."
     Однако Найденову было не до воспоминаний, тем более - чужих.
     С  того  момента, когда сияющие  скобы  щелкнули,  крепко  охватив  его
запястья  и  лодыжки,  до  первого  всхлипа  в горле  Топорукова,  начавшего
задавать свой страшный вопрос, прошло не более полутора секунд.
     Этот  краткий  промежуток  времени  показался  Найденову  очень,  очень
долгим.  Воздух  становился горячей  и  жиже.  Сердце колотилось,  как рыба,
сорвавшаяся  с крючка на горячие доски, - норовило выскочить уже не из груди
- оттуда давно выскочило,  - а из  горла,  из  глотки. Зажимы крепко держали
руки  и ноги. Шар из хрустальной сферы падал медленно, будто тонул в меду...
Как  же так - все пять?!  Пять  палочек?  То есть - пятьсот тысяч таньга? То
есть - максимальная ставка? То есть... это что же получается?.. Защелки были
крепкие...  Сердце выкипало... долго,  долго,  долго - все  полторы секунды,
пока  в горле  Топорукова не зашипел воздух, переходя  в  краткий всхлип, за
которым, в свою очередь, последовал первый звук его насмешливой фразы:
     - Вы готовы, милейший? Тогда позвольте вопросец - орел или решка?
     Пять палочек повалил  шар, выпавший из хрустального глобуса... На  кону
было  пятьсот тысяч таньга, и оставалось  лишь угадать, какой стороной ляжет
брошенная монета.
     Найденов  смотрел на  Топорукова.  Цветозона  была тяжелого  свинцового
тона.  В центре  свинец  сгущался до угольной черноты.  Зона  турбулентности
казалась непропорционально узкой. Только по верхнему краю тянулась полосочка
густого сиреневого цвета. Было похоже, что этот человек никогда ни в  чем не
сомневается.
     Орел или решка?
     "Решка! - хотел сказать он. - Решка?.. Разумеется, решка!.."
     Он  уже  вообразил, уже видел, как  взлетает монета... потом  падает...
звенит...  кружится... решка! Точно -  решка!.. Но тут  пришло в голову, что
решка  только  что  была.  Да  -  в предыдущей  партии  счастливица Вероника
называла решку. Что  же, опять решка? А ведь два раза в  одну воронку снаряд
не падает. Звенит... кружится...  орел!.. Но  при чем тут  воронка? При  чем
тут, вообще, предыдущая игра? Этот бросок с ней никак не связан. Вероятность
того,  что  выпадет решка - одна вторая. То же самое и для орла. Сколько  ни
мечи проклятый пятак  -  всегда  одна вторая... Но что же  тогда делать? Как
угадать?  Пятьсот  тысяч  на  кону!  Ведь  может,  может  выпасть  решка!  С
вероятностью ноль целых пять  десятых. Может! Еще как!.. Так что же - решка?
Да, да! - ведь может? - пусть будет решка! Точно - решка!..
     - Орел, - хрипло сказал Найденов, скашивая глаза на Топорукова.  Черное
пятно в центре цветозоны неуклонно увеличивалось.
     - Вы подумали? - измывался старик. - Точно орел? Не коршун? Не курица?
     - Точно.
     - Все слышали? Клиент  сделал выбор! Пусть жалкие людишки, не способные
подняться  выше  собственной  тарелки,  предпочитают  цыплят-табака  и  утку
по-пекински.  Что нам  до  того! Наша  игра куда  крупнее.  К  нашему  столу
заказывают орлов! Итак!..
     Секрет его благодушия был гениально прост: монет у Топорукова было три.
Первая  из них при всем  желании не могла упасть  орлом, поскольку ее реверс
был  точной  копией  аверса  -  тут   и  там  решки.  Вторая  являла  полную
противоположность  первой -  орлы на обеих сторонах. Балагуря и прохаживаясь
по подиуму, Топоруков поигрывал сейчас  третьей, совершенно заурядной, каких
тысячи и  тысячи, - на одной  стороне решка, на другой орел. Что же касается
того, чтобы в его  пальцах всегда блестела именно та  из трех,  что наиболее
соответствовала  моменту,  то с  этим не возникало никаких проблем.  Длинные
пальцы Топорукова  умели творить и не такие чудеса. Давно  -  так давно, что
как  будто в  другой  жизни  -  семилетний Цезарь Самуилович начинал у Степы
Казанского,  среди других сопляков, которых Степа брал в учение. Слава богу,
с  тех  самых пор, как  Шо-Ислам Полторак и Касым Фергана короновали его  во
Владимирской  пересылке,  Топоруков  зарабатывал  на  хлеб  совсем   другими
умениями. Однако школа есть школа: что вложено заботливой учитель