правильностью  бородки  и  нечеловеческой  выпуклостью  лба,
выпирающего из-под кепки. Стояла фигура тоже не так,  как стоят обычно живые
люди,  а  отчего-то  прогнувшись, словно ее только  что  вытянули  колом  по
пояснице, оттопырив  брюшко и вяло  подняв полусогнутую  правую  руку  не то
приветственным, не то указующим жестом. При этом голова скульптуры была чуть
повернута,  отчего мертвые  глаза  смотрели не в  ту сторону, куда указывала
рука, - казалось,  в  самый  неподходящий момент человека  отвлекли каким-то
хлопком или окриком.
     Он  выглядел  ветхим  и  выветрелым,  а  лицо  было  покрыто  какими-то
щербинами,  очень  похожими на следы  перенесенной оспы,  и  было непонятно,
входили  они  в  первоначальный  замысел  художника или  являлись следствием
воздействия природных агентов - жары, мороза, ветра, дождя и снега, которые,
судя по всему, точили каменную плоть много-много лет. Что же касается точных
сроков, то они давно забылись, -  на подобный вопрос любой прохожий  ответил
бы, пожав плечами, что памятник стоял здесь всегда.
     Дважды  в год шагали под ним колонны веселых нетрезвых демонстрантов, и
тогда улица расцвечивалась кумачом и наполнялась дребезжащей музыкой; весной
возле него принимали  школьников  в  пионеры,  и  самому  круглому отличнику
выпадала  честь,  встав  на  лесенку,  повязать  истукану временный  красный
галстук; в будни же площадь жила своей тихой жизнью,  и никто  не обращал на
него ровно никакого  внимания. Проезжал автобус,  проходили туда-сюда  люди,
проносились на велосипедах мальчишки,  порой забредала из соседнего переулка
коза или корова. Зимой на голове у гипсового человека лежала  пышная снежная
шапка. Когда не было  снега, на  кепку гадили голуби  и галки. Дождь  смывал
серые блямбы. Смывал  дождь и  известку, и  время от времени человека  нужно
было белить заново...

x x x

     Коля  Евграфов  задрал голову, прикидывая, откуда сподручнее  начать, -
как вдруг в лицо ему посыпался противный мелкий дождь.
     -  Э,  зараза!  -  сказал  Коля, озадаченно  озирая  плотно  обложенное
октябрьскими тучами небо.
     Белить под дождем  было плоховато:  промокнешь.  Да  и  побелку  свежую
смоет, не задержится. Какой же дурак в дождь белит? - курам на смех...
     Коля закурил и  стал оглядывать свой инвентарь, мрачно размышляя насчет
того, как следует поступить в сложившейся ситуации.
     Кисть и ведро были райкомовские.
     Что же  касается грязного ящика из-под  капусты, то его он только что с
грехом пополам вытребовал у Верки-магазинщицы. Ох  уж эта Верка!..  Поначалу
уперлась было  -  не  дам,  и все  тут.  Стремянку, говорит,  лучше  возьми.
Понимала бы чего в побелке...
     Ну да баба - она и есть баба: прооралась - и дала.
     Но,  с другой стороны, ящик Верка-магазинщица кое-как выделила,  а  вот
насчет  бутылки  в  долг отказала наотрез, и последовавшая за  тем  короткая
перепалка ("Ведь не  заборы  белим! Не сортиры! -  взывал Коля.  -  Надо  же
понимание  иметь!")  только  понапрасну его взбудоражила. "Сделаешь, тогда и
приходи! - гремела Верка ему в спину. - Работничек!.."
     То есть, как ни кинь - все клин:  и белить под дождем - дурь одна, и не
белить - тоже не осталось никакой возможности.
     -  Сде-е-е-елаешь! - задним  числом  злобно  передразнил Коля противным
бабьим голосом. - Тьфу! Понимала бы чего в побелке!..
     Вновь осмотрел налитое влагой небо и сказал угрюмо:
     - Ничего, просветлеется.
     Затем  со вздохом поправил кепку, собранно поплевал на ладони, поболтал
в ведре, примерился, вознес кисть и стал мазать левую ногу.
     Приходилось поспешать, поскольку  дождь мало-помалу разошелся и  теперь
смывал  побелку почти с такой же скоростью, с  какой Коля ее наносил. Все же
время от времени  он приостанавливался, отступал шага на два и, художнически
щурясь, разглядывал работу.
     -  Что, брат,  -  невесело говорил он  затем,  окуная кисть  в ведро. -
Погоди, скоро как новенький будешь...
     Когда левая совершенно  побелела от подошвы ботинка  до середины бедра,
Коля переставил ведро и принялся за правую.
     То и дело сдувая с носа капли, он поерзал кистью по ботинку и  штанине,
добрался было  до колена, но вдруг сказал по матушке, бросил орудие труда на
постамент,  встряхнулся  и торопливой песьей побежкой направился к магазину.
Скоро преодолел лужистое пространство площади и скрылся за дверьми.
     Можно только догадываться о том, что происходило внутри, но когда минут
через  десять раскрасневшийся  Коля  вразвалку вышел на  крыльцо  и двинулся
обратно  к  памятнику, любой  непременно  отметил  бы, что в  нем  произошли
какие-то важные перемены.
     Теперь  и дождь был не дождь -  так, морось, и  работа не работа - так,
развлеченьице.
     Добелив правую ногу до самого паха и еще разок пройдясь по левой, чтобы
возместить  урон,  наносимый  упрямо  сеющим с  неба дождем,  Коля  воровато
оглянулся и шагнул за постамент. Не прошло и  полминуты,  как он  вернулся к
ведру  -  но  при  этом  утирал  губы и морщился. Движения его уже приобрели
внушительную  замедленность,  нижняя  губа  чуть оттопырилась, и все  темное
морщинистое    лицо    приняло     выражение    то     ли    снисходительной
покровительственности, то  ли просто некоторой заносчивости;  кепка,  прежде
невинно прикрывавшая макушку, теперь ухарски сбилась набок. Спички ломались,
и  он  безразлично  бросал их  на  землю  широким  размашистым жестом;  вот,
наконец,  прикурил, пустил  дым  и  стал, перекатываясь  с  пятки  на носок,
озирать площадь.
     Поговорить было решительно не с кем.
     Коля вздохнул и задрал голову. Прямо над  ним, словно стремясь защитить
его от дождя, простиралась широкая длань статуи.
     - Известочка-то как ложится, а? - дружески сказал Коля.
     Сделал  паузу,  словно  ожидая   ответа.   Не  дождался   и   продолжил
наставительно:
     -  А потому что знать  нужно, как гасить. Известь  гасить - это тебе не
кашу есть. Так-то, брат. Молчишь? Ну, молчи покамест, молчи...
     Отвернул  полу, достал бутылку, примерился, с  огорчением отмечая,  что
жидкость в ней находится значительно ниже того уровня, который  показался бы
ему подходящим, булькнул и вытер губы тыльной стороной ладони.
     -  А вот скажи,  - обратился  он  затем к статуе.  -  Взять, к примеру,
Калабанова... Я  ж ему говорил: инструмент мой, и  запирать в каптерке нет у
тебя  права!  А  он  запер.  Мне  полы  перестилать  у  бухгалтерши,  а  где
инструмент? Так и так, говорю,  сама понимать должна. А  она чуть не в глаза
мне  вцепляется -  я,  говорит,  мебель  уже переставила!  В кухне, говорит,
живу!.. Ну не  психическая? Подумаешь - в  кухне! Вон Семушка Никишин  - его
как баба выгнала, так он вообще в котельной месяц живет. И - ничего... Я ему
говорю: ты что?!
     Коля помолчал.
     - Говорю: да ты мужик или кто?!
     Опять помолчал, предоставляя слушателю возможность как  следует оценить
сказанное.
     -  Разве будет мужик в котельной на пальте спать? Ты  что, говорю. Сбей
себе, говорю, топчан, на топчан матрас - и спи потом, хоть заспись! А?
     Не дождавшись ответа и  на  этот раз,  уже не  таясь, извлек бутылку  и
булькнул. Затем шагнул за кистью, несколько при этом пошатнувшись.
     -  А ты не беспокойся, - убежденно сказал  Коля, задирая голову. -  Все
будет в лучшем виде. Потом посмотришь - ба! как новенький!
     Сосредоточенно поболтал в ведре и стал мазать живот.
     Сопя и покачиваясь, он трудился минут десять, истово возя вверх и вниз,
а  то, для  гладкости,  проводя  справа  налево.  Когда  живот побелел, Коля
переставил ведро и принялся за спину.
     - Слышь, - говорил он время от времени, каждый раз обходя статую, чтобы
видеть лицо. - Ты не беспокойся. Стой себе спокойно. Коля дело знает. Я этой
побелки делал  -  до Луны  достанет... Молчишь? Ну молчи,  молчи. Погоди-ка.
Надо теперь ящичек нам, вот чего.
     Он присунул ящик из-под капусты к постаменту  и  по-хозяйски  потыркал.
Потоптался,  примериваясь.  Потом  полез  было,  но  ящик словно  сам  собой
вывернулся из-под ног, и Коля неловко повалился на землю. Кисть он при  этом
выпустил, и она больно ударила его по голове.
     - Говорил ей: покрепче давай! -  обиженно пробормотал он, ощупывая себя
сквозь телогрейку. - В подсобке. Знаю я, что там у нее в подсобке.
     Вынул бутылку и потряс остатками.
     - Нет,  не пролилось, - сказал Коля,  преданно глядя вверх, в небеленое
лицо статуи.  - Давай. Мне батя говаривал: себя не люби,  меня не люби, мать
свою не люби, а  Виталина...  -  Коля сделал  такое движение  горлом, словно
проглотил сырую  картофелину, и стал моргать.  - Я -  зачем? Что  - я? Я  по
мелочи только -  приколотить там  чего...  состругать...  побелить  вот... А
ты!.. - Коля мотнул головой и выговорил как мог твердо: - Поехали!
     Вылил в глотку остатки, кинул бутылку за постамент и посидел минутку на
ящике, пригорюнившись.
     Тянуло в  сон.  Он  стал  уже было задремывать  - даже  увидел  обрывок
какого-то  видения: вроде  зашел он к шурину опохмелиться,  а шурин-то ему и
говорит... - но вдруг встрепенулся и понял, что спать никак нельзя. Даже  на
его   разъезжающийся   взгляд    статуя   представляла    собой   совершенно
фантастическое зрелище: наполовину выбеленная, исполосованная потеками,  она
выглядела так, словно выскочила из горящей бани недомывшись.
     Коля потряс головой.
     - Ничего, - сказал он. - Дай срок. Как новенький будешь. Я этой побелки
- знаешь сколько? Главное дело - известь как  следует  погасить. А погасил -
так уж само пойдет как по маслу... Молчишь?
     Ответа не было.
     - Молчишь, - констатировал Коля. - Ну, молчи.
     С  натугой  поставив ведро  на постамент,  он схватил изваяние за ногу,
заскребся и довольно скоро залез сам,  измазавшись известкой почти в  той же
степени, в какой была измарана статуя.
     Коля широко раскрыл глаза.
     Прав был Галилей - земля вокруг вращалась и плыла.
     - В лучшем виде... -  бормотал он, время от времени делая попытку выйти
из  клинча и, поскольку линия горизонта тут же норовила  опрокинуться ему на
голову, всякий раз заново приникая к родному телу. - Я разве  не понимаю?! Я
- что! Я - тьфу!.. М-м-м-муравей! Н-но!.. Я побелки этой  - хоть до Марса!..
Дай срок!
     Держась за памятник,  он  поднял ведро, чуть расплескав,  -  и, кряхтя,
повесил на простертую длань истукана.
     Что-то отчетливо  хрустнуло.  В  тот же  момент земля  поехала  сначала
далеко влево, а затем резко приблизилась.
     - Ёп! - только и сказал Коля, грянувшись.
     Через четверть секунды и рука отломилась в плече.
     Он успел закрыть голову, поэтому ни рухнувшее сверху ведро, ни гипсовая
култышка отвалившейся конечности не принесли ему особого вреда.

Маскав, четверг. Сергей

     Найденов  собрал  с пола  кашу, заварил чай и  сидел теперь  за столом,
размышляя.
     Так всегда бывает.  Надо - не докличешься. А жена психанула - вот уже и
такси тут как тут. Тьфу!..
     В  том,  что Настя поехала к Зарине, сомнений не было. И в том, что она
долго там не задержится -  тоже. Остынет, пока доедет, - и вернется. И если,
вернувшись,  застанет  дома,  ему  до  кисмет-лотереи уже  не  добраться. Не
пустит.
     Значит, нужно поспешать.
     Он уже не  мог и вспомнить, когда  в последний  раз был в Рабад-центре.
Лет пять назад...  В студенческие  годы  они  с Сергеем,  бывало, захаживали
туда. Нет, не  захаживали, а считанные разы выбирались. Найденов учился, что
называется,  на  медные  деньги.   Отец  погиб  при  взятии  Костромы,  мать
преподавала  французский в школе при мечети.  Так и жили - пенсия за отца да
зарплата матери, совсем не великая. Ему, как коренному маскавичу,  стипендию
платили  на  тридцать процентов выше  -  да все равно едва  сводили концы  с
концами. Со второго семестра пришлось подрабатывать...
     Он смотрел  на пиалу  с  горячим чаем и никак не  мог вспомнить:  берут
деньги за вход в Рабад-центр или  не берут? И потом: туда в пиджаке, что ли,
нужно идти?
     А кстати!
     Найденов раскрыл шкаф и внимательно рассмотрел пиджак.
     Пиджак был, конечно, не новый. Он  покупал  его,  когда  работал  в "Ай
кампани". Они с  Настей  года два как  поженились и жили на довольно широкую
ногу.  Настя  заканчивала  ординатуру... чего  там  стоила  ее  стипендия  -
копейки...  зато  он  капитально  зарабатывал.  Одевались  как хотели. Жилье
снимали приличное.  Настюша любила рестораны - хоть  и робела:  в Питере,  с
отцом,  не  знала,  что  это такое.  Не  отказывались  заглянуть вечерком  в
"Веселую  креветку" или  даже,  если  находился  повод  потратить  лишнее, в
"Кувшин дракона".  Часто мотались в Питер проведать Павла Николаевича.  Если
не получалось -  так просто  деньги посылали.  У  Павла Николаевича был  еще
брат, Федор Николаевич. Но он с женой уехал в Гумкрай, когда Настя училась в
пятом классе. Им долго не давали въездную визу, все что-то проверяли. Первое
время  после отъезда  Федор Николаевич часто писал -  все,  по словам Насти,
рассказывал,  как  хорошо  они устроились.  Оттуда у нее и мечты  эти  -  из
переписки. Но через полтора года Федор Николаевич  почему-то наглухо замолк.
Настя  отправила несколько безответных писем... потом вышла замуж, уехала  в
Маскав, Павел Николаевич умер... Жизнь.
     Он  снова встряхнул пиджак и  оглядел подкладку. Все в порядке. Чуть ли
не сто дирхамов когда-то пришлось отвалить. Хорошие вещи медленно стареют...
Конечно,  карманы обвисли... да и воротник маленько  того-с... но  в целом и
более-менее издалека пиджачишко  оставался все тем же добротным, а отчасти и
щегольским предметом мужского гардероба.
     Он подошел к зеркалу.
     Всю  жизнь по-настоящему его интересовало  только это. Голубая кайма, к
центру густеющая до синевы. Ниже - плавный  переход  в сиреневое.  Над зоной
турбулентности -  темная  тревожная полоса. Рядом  с ней  справа  -  мерцает
размытый розовый  лепесток. Неустанно пульсирующее сияние. Как будто бабочка
трепещет   крыльями  над  цветком.  Когда  Настя  рядом,  цвет  густеет   до
красноты...  вот  подумал о ней - и бабочка чаще забила крыльями.  Несколько
лет назад он научился воздействовать на ширину зоны турбулентности с помощью
импульсов  волн  Горбовича-Декартье   и  мягкого  фриквенс-излучения.   Само
фриквенс-излучение  таило  в себе много неясностей, даже  загадок, но что  с
того? Фриквенс-излучением занимались  другие,  а он просто использовал  его:
диапазон  от  ста  до  четырехсот   мегагерц  -  зона  турбулентности  резко
сжимается, напряженность явно возрастает,  цветозона темнеет; от  четырехсот
до  восьмисот  -  зона  турбулентности  расширяется,  напряженность  падает,
цветозона  светлеет.  Было  бы  интересно  попробовать  это  в  сочетании  с
высокочастотным магнитным... впрочем, где попробовать? Нужна лаборатория.  А
ее нет. Если бы... ах, как надоела эта жвачка! Нужна лаборатория - а нету, а
жизнь идет - день за днем, и  все, что он  мог бы сделать  и понять,  -  все
больше  отдаляется,  уходит:  и  надежды  уходят,  и  талант  -  ведь он  не
молодеет...
     Он поднял трубку телефона  и несколько секунд оторопело слушал  мертвую
тишину, потом с облегчением понял - выключен.
     Там  и  просрочки-то была  всего неделя - так  на тебе!  Раньше  всегда
разрешалось было платить в течение месяца. А теперь  чуть что - отключают...
Разумеется, к матери можно и без звонка - она дома. Куда ей на ночь глядя? И
если получила пенсию, то, конечно же, ссудит до завтра, не проблема. Но ведь
непременно  начнет  допытываться  - зачем, почему?  Он  представил  себе  ее
испуганное лицо, любимые глаза - слезящиеся, жалкие, - все эти расспросы: да
зачем?  да  куда?  да  почему же  на  ночь,  Алешенька!..  Светло-сиреневое,
знакомое с первого вдоха клокотание, родной перелив изумрудного пятна слева,
взволнованное мерцание желтого сгустка...
     Нет, лучше к Сергею.
     Хрен редьки не слаще...
     В  юности все  пребывали примерно  на одном уровне  нищеты,  и тогда не
возникало затруднений. Сегодня  - ты у меня  стрельнул. Завтра  - я  у  тебя
стрельну.  Впрочем,  как раз Сергей-то  этих мимолетных финансовых отношений
избегал.  Могло даже  показаться, что из того,  что называется принципами, у
Сережи  был только один: никогда  ни у кого  не брать в долг. Даже если речь
идет о пустяке - на обед перехватить или на сигареты. Он лучше  сухой бублик
съест и  курить не станет - а в долг  не возьмет. Может  быть, именно это  и
сыграло свою роль. Или что другое. Так или иначе,  дела его однажды  пошли в
гору. И в конце  концов он занялся именно тем, что отвергал  прежде: ворочал
займами, кредитами, успешно действовал в финансовой сфере. А с чего начинал?
-  смешно  вспомнить.  Таскался по виртуальным BZR-ам  с копейкой  в  потном
кулаке:  вкладывал...  терял... строил  матмодели...  опять  вкладывал...  В
дырявых ботинках, без шарфа, без шапки, штаны светятся...  все в BZR,  все в
BZR...   Пипл   посмеивался,   пальцем   у   височка   покручивал   -   мол,
Кримпсон-Худоназаров-то наш совсем спятил. А потом - бац! Ха-ха, случайно...
А тут еще раз -  бац!  И еще! Вот тебе и  случайно.  Вот  тебе и спятил.  Он
пробовал и Найденова к делу пристроить... у Найденова не пошло, нет.
     Вот так  жизнь разнесла. И просто язык  не  поворачивается попросить. И
все равно каждый  раз  просишь, а потом отдаешь, и каждый же раз Сергей  так
небрежно  бросает купюру куда-нибудь там на тумбочку: а, мол, пустяки, стоит
ли разговору!.. И  ведь  правда:  ему эти  пятьдесят  рублей - ничто,  ноль,
ветер, пыль. Чудесно он проживет без этого полтинника до завтра, отлично это
Найденов понимает, и все равно: нож острый одолжиться.
     Теперь  по бедности и совершенной  неуверенности в  будущем он сам  был
сторонником именно того, чего когда-то придерживался Кримпсон-Худоназаров: в
долг не  брать  никогда  и ни в коем случае - лучше сухой бублик  съесть,  а
курить  и вовсе  необязательно. Природа  не  терпит пустоты - ныне  Найденов
заполнял   то,  в  чем  прежде  пребывал  Сергей.  Приятельство  их  понесло
значительный ущерб, но каким-то чудом до конца все же не расстроилось.
     И это тем более удивительно, что существовало еще  одно обстоятельство.
Когда-то казалось, что и оно почти не повредило дружбе. А нынче оглянешься -
и видишь:  именно там-то все и  рухнуло... Для чего  начал  терзать  Настену
признаниями? Зачем  рассыпал предложения? - предложения всего: руки, сердца,
жизни, будущего, всего  на свете! Найденову и в голову не могло прийти,  что
нужно невесту от лучшего друга прятать. Однажды даже... а, что вспоминать!..
Потом  долго-долго не показывался.  Через  полгода -  новости стороной:  сам
женился на  Вике Варвариной.  Да  не очень  удачно  у него это получилось  -
разошлись   через   несколько  месяцев...  Потом  Сима  появилась...   Потом
актрисулька эта, Заррочка Каримова... потом Светик-семицветик...  потом  еще
кто-то,  уже не упомнить... потом Валентина... все жены, жены... законные. А
теперь, кажется, опять один. Вот и пойми, чего ему надо.
     Самое неприятное - подозрение, что  он  все-таки ждет. Дожидается.  Как
стервятник возле  умирающего. Ждет, когда у Настюши терпение кончится. Тогда
она Найденова бросит, к Кримпсону-Худоназарову уйдет... Жди,  жди! Посмотрим
еще, кто чего дождется.
     Ладно,  не стоит  так о Сергее...  что  уж,  в самом деле,  навыдумывал
гадостей.
     Найденов снова полез в стол, вытряс  содержимое  большого ящика. Ничего
не нашел. Кое-как затолкал назад. Видела бы  Настена - дала бы ему  по башке
за это.
     Торопливо одеваясь, все еще размышлял о  том, что  жизнь разносит людей
по разным этажам, и уже не докричишься. Ничего не забыл?.. Не докричишься, и
это просто чудо, что они... Форточка.
     Найденов подошел к окну закрыть форточку.
     Внизу в желтом круге фонарного света сыпался мелкий дождь.

x x x