одна другую  в  усилиях  незаметных,  но  охватывающих
судорогой весь его мир.
     Во второй раз Семенов вернулся к жизни, когда заплакали  и  запели  над
ним, что было совершенно не нужно и  не  имело  никакой  связи  с  тем,  что
происходило в нем. Но оно на мгновение опять родило  в  нем  светлую  точку,
раздуло  ее,   и   Семенов   увидел   и   понял   до   самой   глубины   это
возвышенно-печальное лицо человека, которому до него и до  которого  ему  не
было никакого дела.
     Это было последнее от жизни, затем наступило уже совершенно  непонятное
и невообразимое для живых людей.

XII

     - Пойдем ко мне, в Бозе почившего помянем! - сказал Иванов Санину.
     Санин молча кивнул головой.
     Они зашли в магазин за водкой и закуской и пошли дальше,  догоняя  Юрия
Сварожича, который, понурившись, медленно шел по бульвару.
     Смерть Семенова произвела на  Юрия  смутное  и  тягостное  впечатление,
разобраться в котором казалось и необходимым и невозможным.
     - Что ж, все это очень просто, - пытался Юрий провести в мозгу прямую и
короткую линию, - человека не было раньше, чем он родился, и это не  кажется
ужасным и непонятным... человека не будет, когда он  умрет,  и  это  так  же
просто и понятно... Смерть,  как  полная  остановка  машины,  вырабатывающей
жизненную силу, вполне понятна, и в ней нет ужаса...  Был  когда-то  мальчик
Юра, который ходил в гимназию, разбивал носы врашм второклассникам  и  рубил
крапиву, у него была своя особенная, удивительная, сложная  и  занимательная
жизнь... Потом этот Юра умер, а вместо нею вот ходит и думает совсем  другой
человек, студент Юрий Сварожич. Если бы их свести вместе, то Юра не  мог  бы
понять нынешнего Юрия и даже поэтому  возненавидел  бы  его,  как  человека,
который,  чего  доброю,  сделается  его  репетитором  и  наделает  ему  кучу
неприятностей!..  Значит,  между  ними   пропасть,   значит,   мальчик   Юра
действительно умер... Умер Юра, умер я сам и даже не заметил  этого  до  сих
пор. Так совершилось. Это просто и естественно!.. Да... А то, что мы теряем,
умирая? - что, в сущности  говоря?..  В  жизни,  во  всяком  случае,  больше
дурного, чем радостного... Правда, радость все-таки есть и терять ее тяжело,
но то облегчение от массы зла, которое приносит смерть, должно дать все-таки
плюс. Да, это очень просто и ничуть не  страшно!  -  с  облегченным  вздохом
сказал вслух Юрий, но тотчас же мысленно перебил  себя  с  острым  ощущением
тончайшей душевной боли: "Нет!.. То, что целый мир, живой, необычайно тонкий
и сложный, в одно мгновение  превращается  в  ничто,  в  бревно,  в  мерзлое
полено... Это уже не перерождение мальчика  Юры  в  Юрия  Сварожича,  а  это
нелепо и омерзительно противно, а потому ужасно и непонятно!.."
     Тонкий, холодный налет покрыл лоб Юрия.
     Он стал напрягать все силы своего мозга,  чтобы  понять  то  состояние,
которое каждому человеку кажется невозможным пережить, но  которое  все-таки
каждый переживает, как вот только что пережил Семенов.
     "И он не умер от страху! - усмехаясь  странности  этой  мысли,  подумал
Юрий. - Напротив, он  еще  издевался  над  нами,  с  этим  попом,  пением  и
слезами..."
     Казалось, что есть тут какой-то один пункт, который, если понять вдруг,
- осветит все. Но как будто глухая и неодолимая стена стояла между его душой
и этим пунктом. Ум скользил по неуловимо гладкой поверхности, и в ту минуту,
когда казалось, что смысл уже близок, мысль оказывалась опять внизу, на  том
же самом месте. И в какую бы сторону ни закидывалась сеть тончайших мыслей и
представлений, в них  неизменно  попадали  все  те  же  плоские  и  до  боли
надоедавшие слова: ужасно и непонятно!.. Дальше мысль не шла и, очевидно, не
могла идти.
     Это было мучительно и ослабляло и мозг, и душу, и все  тело.  К  сердцу
подступала тоска, мысли делались вялы и бесцветны, голова болела и  хотелось
сесть тут же на бульваре и махнуть рукой на все, даже на самый факт жизни.
     "Как мог Семенов смеяться, зная,  что  через  несколько  мгновений  все
будет кончено!.. Что он - герой?.. Нет, тут не  в  геройстве  дело.  Значит,
смерть вовсе не так страшна, как я думаю?.."
     В это время Иванов громко и неожиданно окликнул его.
     - А, это вы! Куда? - вздрогнув, спросил Юрий.
     - Поминать прах новопреставленного  раба!  -  грубо  и  весело  ответил
Иванов. - Пойдемте с нами, что вы все в одиночку околачиваетесь!
     Должно быть, потому, что Юрию было страшно и грустно, Санин и Иванов не
показались ему такими неприятными, как всегда.
     - Что ж,  пойдемте!  -  согласился  он,  но  сейчас  же  вспомнил  свое
превосходство над ними и сказал себе: "Ну что мне с ними делать? Водку пить,
пошлости говорить?"
     Он  уже  хотел  заставить  себя  отказаться,  но   все   существо   его
инстинктивно воспротивилось одиночеству, и Юрий пошел.
     Иванов и Санин молчали, и так, молча, дошли они до самого дома Иванова.
     Было  уже  совсем  темно,  и  у  калитки,  на  лавочке,   неопределенно
мерещилась фигура человека с толстой крючковатой палкой.
     - А, дядько, Петр Ильич! - радостно закричал Иванов.
     - Я, - глухой октавой отозвался человек, и мощный голос его мужественно
прогудел в воздухе.
     Юрий  вспомнил,  что  дядя  Иванова  был  старый,  пьянственный  певчий
соборного хора. У него были седые усы, как у николаевского солдата, и от его
затасканной черной тужурки всегда скверно пахло.
     - Буб-бу! - слабым ударом в  бочку  отдал  я  по  голос,  когда  Иванов
познакомил его с Юрием.
     Юрий неловко подал ему руку и не знал, что сказать и как держать себя с
таким человеком. Но он сейчас же вспомнил, что  для  Юрия  Сварожича  должны
быть одинаковы все люди, и пошел рядом со старым певчим, старательно уступая
ему дорогу.
     Иванов жил в комнате больше похожей на чулан, чем на жилье,  так  много
было в ней пыли, хламу и беспорядка.  Но  когда  хозяин  зажег  лампу,  Юрий
увидел, что все стены увешаны гравюрами с картин  Васнецова,  а  кучи  хламу
оказались грудами книг.
     Юрию все еще  было  как-то  неловко,  и,  чтобы  скрыть  это,  он  стал
внимательно рассматривать гравюры.
     - Любите Васнецова? - спросил Иванов  и,  не  слушая  ответа,  ушел  за
посудой.
     Санин сказал Петру Ильичу, что умер Семенов.
     - Царство небесное, - опять загудело в бочке и,  помолчав,  Петр  Ильич
прибавил:
     - Ну что ж... и хорошо. Все, значит, исполнено.
     Юрий задумчиво посмотрел  на  него  и  вдруг  почувствовал  симпатию  к
старому певчему.
     Пришел Иванов и принес хлеба,  соленых  огурцов  на  тарелке  и  рюмки.
Расставив все это на столе, покрытом газетной бумагой,  он  взял  бутылку  и
коротким, почти незаметным движением выбил пробку, не пролив ни одной капли.
     - Ловко! - похвалил Петр Ильич.
     - Сейчас видно, который  человек  понимающий!  -  самодовольно  пошутил
Иванов, разливая по рюмкам зеленовато-белую жидкость.
     - Ну, господа, - беря свою рюмку и возвышая голос, заговорил он,  -  за
упокой души и все прочее!
     Стали закусывать, потом выпили еще и еще. Мало говорили, больше пили. В
маленькой комнате скоро стало жарко и душно. Петр Ильич закурил папиросу,  и
сразу затянуло все синими полосами дурного табачного дыму. От выпитой водки,
от дыму и жары у Юрия стала кружиться голова. Он опять вспомнил Семенова
     - Скверная штука смерть!
     - Почему? -  спросил  Петр  Ильич  -  Смерть?.  О-о!..  Но  это...  Это
необходимо!.. Смерть!.. А если бы жить вечно?.. О-о!.. Вы остерегайтесь  так
говорить... Вечная жизнь!.. Что такое?!
     Юрий вдруг подумал, что если  бы  он  жил  вечно...  Ему  представилась
какая-то бесконечно серая полоса, томительно и бесцельно разворачивающаяся в
пустоте, как будто с одного вала наматываясь на другой. Всякое представление
о красках, звуках, о  глубине  и  полноте  переживаний  как-то  стиралось  и
бледнело, сливаясь в одну серую муть, текущую без русла и движения. Это  уже
не было жизнью, это была та же смерть. Юрию стало положительно страшно.
     - Да, конечно... - пробормотал он.
     - А на вас, как видно, большое впечатление произвело, - заметил Иванов.
     - А на кого же это не произведет впечатления? - вместо  ответа  спросил
Юрий.
     Иванов неопределенно качнул головой и стал рассказывать Петру Ильичу  о
последних минутах Семенова.
     В комнате становилось уже невыносимо душно. Юрий  машинально  наблюдал,
как водка, блестя  на  свету  лампы,  переливалась  в  тонкие  красные  губы
Иванова,  и  чувствовал,  что  все  вокруг   начинает   тихо   кружиться   и
расплываться.
     - А-а-а-а-а... - запело у него в ушах  тоненьким  таинственно-печальным
голоском.
     - Нет, страшная штука смерть! - сам того не замечая, повторил  он,  как
будто отвечая этому таинственному голоску
     - Чересчур вы нервничаете! - пренебрежительно отозвался Иванов.
     - А вы на это не способны! - машинально спросил Юрий.
     - Я?.. Ну н-нет!.. Помирать мне, конечно, неохота: это  пустое  дело  и
жить не в пример веселее... но ежели уж смерть, так что ж, помру в одночасье
и без всяких антимоний.
     - Не умирал ты и не знаешь, - улыбнулся Санин.
     - И то правда! засмеялся Иванов.
     - Все это слыхано, - вдруг с тоскливым озлоблением  заговорил  Юрии,  -
говорить можно все, а все-таки смерть остается смертью!.. Она ужасна сама по
себе, и человеку, который... ну, отдает  себе  отчет  в  своей  жизни,  этот
неизбежный насильственный конец должен убивать всякую радость жизни!.. Какой
смысл!
     -  И  это  слыхано,  -  с  насмешкой  перебил  Иванов,  тоже   внезапно
озлобляясь. - Все вы думаете, что только вы...
     - Какой смысл? - задумчиво переспросил Петр Ильич.
     - Да никакого! - с тем же непонятным озлоблением закричал Иванов.
     - Нет, это невозможно, - возразил Юрий, - уж слишком все  вокруг  мудро
и...
     - А по-моему, ничего хорошего нет, - отозвался Санин.
     - Что вы говорите... А природа?
     - Что ж природа, - слабо улыбаясь, махнул рукой Санин. - Ведь  это  так
только принято говорить, что природа совершенна... А по правде  говоря,  она
так же плоха, как и человек: каждый из  нас,  даже  без  особого  напряжения
фантазии, может представить себе мир во сто  раз  лучше  того,  что  есть...
Почему не быть бы вечному теплу, свету и сплошному саду,  вечно  зеленому  и
радостному?.. А смысл? - Смысл, конечно, есть... его не может не быть просто
потому, что цель определяет ход вещей, без цели может быть только  хаос.  Но
эта цель лежит вне нашей жизни, в основах всего мира... Это понятно... Мы не
можем быть ее началом, а следовательно, не можем быть и  концом.  Наша  роль
чисто вспомогательная и, очевидно, пассивная.  Тем  фактом,  что  мы  живем,
исполняется наше назначение... Наша жизнь нужна, а следовательно,  и  смерть
нужна...
     - Кому?..
     - А я почем знаю! - засмеялся Санин, - да и какое мне дело!.. моя жизнь
- это мои ощущения приятного и неприятного, а что  за  пределами  -  черт  с
ним!.. Какую бы мы гипотезу ни выработали, она остается только гипотезой,  и
на основании ее строить свою жизнь было бы глупо. Кому нужно, тот  пусть  об
этом и беспокоится, а я буду жить.
     - Выпьем по сему случаю! - предложил Иванов.
     - А в Бога вы верите?  -  спросил  Петр  Ильич,  поворачивая  к  Санину
помутневшие глаза, - теперь никто не верит... не верят даже в то, что  можно
верить...
     - Я в Бога верю, - опять засмеялся Санин, - вера в Бога осталась во мне
с детства, и я не вижу никакой необходимости ни бороться с нею, ни укреплять
ее. Это выгоднее всего: если Бог есть, я принесу ему искреннюю веру, а  если
его нет, то мне же лучше...
     - Но на основании веры или безверия строится жизнь, - заметил Юрий.
     - Нет, - качнул головой Санин,  и  лицо  его  сложилось  в  равнодушную
веселую улыбку, - я не на этом основании строю свою жизнь.
     - А на каком же? - устало спросил Юрий.
     "А-а-а... не надо больше пить..."- тоскливо подумал он,  проводя  рукой
по холодно-потному лбу.
     Может быть, Санин что-нибудь ответил,  может  быть,  нет,  но  Юрий  не
слыхал: у него закружилась голова и на секунду стало дурно.
     - ...я верю, что есть Бог, но вера существует во мне сама  по  себе,  -
говорил дальше Санин, - Он есть или нет, но я его не знаю и не знаю, что ему
от меня нужно... Да и как я мог бы это знать при самой горячей  вере!..  Бог
есть Бог, а не человек,  и  никакой  человеческой  мерки  к  нему  приложить
нельзя. В его творчестве, которое мы видим, есть все:  и  зло,  и  добро,  и
жизнь, и смерть, и красота, и  безобразие...  все...  а  так  как  при  этом
исчезает всякая определенность, всякий смысл,  и  обнаруживается  хаос,  то,
следовательно, его смысл не человеческий смысл, а  его  добро  и  зло  -  не
человеческие  добро  и   зло...   Наше   определение   Бога   всегда   будет
идолопоклонничеством, и всегда мы будем оделять своего фетиша физиономией  и
одеждами применительно к местным климатическим условиям... Нелепость!
     - Так-с! - крякнул Иванов. - Правильно!
     - Для чего же тогда и жить? - спросил  Юрий,  с  отвращением  отодвигая
свою рюмку.
     - А для чего же и умирать?
     - Я знаю одно, - ответил Санин, - я живу и хочу, чтобы  жизнь  не  была
для  меня  мучением...  Для  этого  надо  прежде  всего  удовлетворять  свои
естественные желания... Желание это - все: когда в человеке умирают  желания
- умирает и его жизнь, а когда он убивает желания - убивает себя!
     - Но желания могут быть злыми.
     - Может быть.
     - Тогда как?..
     - Так же, - ласково ответил Станин и посмотрел  в  лицо  Юрию  светлыми
немигающими глазами.
     Иванов высоко поднял брови, недоверчиво взглянул на Санина и промолчал.
Молчал и Юрий и почему-то ему было жутко смотреть в эти светлые ясные глаза,
и почему-то он старался не опустить взгляда
     Несколько минут было тихо и отчетливо слышалось как одиноко и  отчаянно
билась с налету о стекло окна ночная бабочка Петр  Ильич  грустно  покачивал
головой, опустив пьяное лицо к залитой грязной газете. Санин все улыбался.
     Юрия и раздражала, и привлекала эта постоянная улыбка.
     "Какие у него прозрачные глаза!" - бессознательно подумал он.
     Санин вдруг встал, отворил окно и выпустил бабочку. Как взмах  большого
мягкого крыла удивительно приятно и легко прошла по  комнате  волна  чистого
прохладною воздуха.
     - Да, - проговорил Иванов, отвечая на собственные мысли, - люди  бывают
всякие, а по сему случаю выпьем.
     - Нет, - покачал головой Юрий, - я не буду больше пить.
     - П-почему?
     - Я вообще мало пью...
     От водки и жары у Юрия уже болела голова и хотелось на воздух.
     - Ну, я пойду, - сказал он, вставая.
     - Куда?.. выпьем еще!..
     - Нет, право, мне нужно... - рассеянно отвечал Юрий, отыскивая фуражку.
     - Ну, до свиданья!
     Когда Юрий уже затворял двери, то слышал,  как  Санин,  возражая  Петру
Ильич), говорил:
     - Да, если не будете, как дети, но ведь дети не различают добра и  зла,
они только искренни... в этом их...
     Юрий затворил дверь, и сразу стало тихо.
     Луна стояла уже высоко, лакая и светлая. На  Юрия  пахнуло  влажным  от
росы прохладным воздухом. Все было  соткано  из  лунного  света,  красиво  и
задумчиво. Юрию, когда он шел один по ровным от лунного света  улицам,  было
странно и трудно думать, что где-то есть молчаливая, черная комната, где  на
с голе желтый и недвижимый лежит мертвый Семенов.
     Но почему-то он не мог вызвать  опять  те  тяжелые  и  страшные  мысли,
которые еще так недавно подавляли всю его душу, заволакивая весь мир  черным
туманом. Ему было только тихо и грустно, и хотелось не отрываясь смотреть на
далекую луну.
     Проходя по пустой,  при  луне  казавшейся  широкой  и  странно  гладкой
площади, Юрий стал думать о Санине.
     - Что это за человек? - спросил он и в недоумении долго колебался
     Ему было неприятно, что нашелся человек,  которого  он,  Юрий,  не  мог
определить сразу, и оттого хотелось определить непременно дурно.
     "Фразер, с недобрым удовольствием подумал  он,  -  когда-то  рисовались
отвращением к  жизни,  высшими  непонятными  запросами,  а  теперь  рисуются
животностью..."
     И, бросив Санина. Юрий  стал  думать  о  себе,  что  вот  он  ничем  не
рисуется, а все в нем, и страдания и думы, особенное, ни на кою не  похожее.
Это было приятно, но чего-то не хватало, и Юрии  стал  вспоминать  покойного
Семенова.
     Он грустно подумал, что никогда больше не увидит больного  студента,  и
Семенов, которою он никогда особенно не любил, стал ему близок  и  дорог  до
слез. Юрий представил себе студента лежащим в могиле с прогнившим  лицом,  с
телом,  наполненным  червями,  медленно  и   омерзительно   копошащимися   в
разлагающемся месиве, под позеленевшим  сырым  и  жирным  мундиром.  И  весь
вздрогнул от отвращения. Юрий вспомнил слова покойного:
     ...Я буду лежать, а вы пройдете и остановитесь надо мною по собственной
надобности...
     "А ведь это все люди! - с ужасом  подумал  Юрий,  пристально  глядя  на
дорожную жирную пыль. Я иду и топчу мозги, сердца, глаза... ох!"
     Он почувствовал какую-то противную слабость под коленями.
     "Умру и я... умру и по мне так же будут ходить и думать то  же,  что  я
думаю теперь... Да, надо, пока еще не поздно, жить и  жить!..  Хорошо  жить,
так жить, чтобы не пропадал даром ни один момент моей  жизни...  А  как  это
сделать?"
     На площади было пусто и светло, а над  всем  городом  стояла  чуткая  и
загадочная лунная тишина.
     - И струны громкие Баянов не бу-удут го-о-ворить о нем...  тихо  пропел
Юрий.
     - Скучно, грустно, страшно! - громко проговорил он, точно  жалуясь,  но
сам испугался своего голоса и оглянулся, не слышал ли кто.
     "Я пьян..." - подумал он.
     Ночь была светлая и молчаливая.

ХIII

     Когда Карсавина и Дубова уехали куда-то погостить, жизнь Юрия Сварожича
пошла ровно и однообразно.
     Николай Егорович был занят хозяйством и клубом, а Ляля и  Рязанцев  так
очевидно тяготились чьим бы то ни было присутствием, что Юрию было неловко с
ними. Само собой сделалось так,  что  он  стал  ложиться  рано,  а  вставать
поздно, почти к самому обеду. И целый день, сидя  то  в  саду,  то  в  своей
комнате, он напряженно шевелил мыслями и  ожидал  мощного  прилива  энергии,
чтобы начать делать что-то большое.
     Это "большое" принимало  каждый  день  новое  выражение:  то  это  была
картина, то ряд статей, которые, незаметно  для  самого  Юрия,  должны  были
доказать всему миру, какую  глубокую  ошибку  сделали  социал-демократы,  не
предоставив Юрию Сварожичу первой роли в партии, иногда это было  общение  с
народом и живая непосредственная работа в нем, но всегда все  было  важно  и
сильно.
     Но день проходил так же, как приходил,  и  не  приносил  ничего,  кроме
скуки. Раза два приходили к нему Новиков и Шафров, сам Юрий ходил на  чтения
и в гости, но все это было чуждо ему, разбросано, не имело связи с тем,  что
томилось внутри его.
     Один раз Юрий  зашел  к  Рязанцеву.  Доктор  жил  в  чистой  и  большой
квартире, и в его комнатах была масса вещей, предназначенных для развлечения
здорового и сильного человека: гимнастические приборы, гири, резины, рапиры,
удочки, сетки для перепелов, мундштуки и трубки.  От  всего  пахло  здоровым
мужским телом и самодовольством.
     Рязанцев встретил его приветливо и развязно, показал ему все свои вещи,
смеялся, рассказывал анекдоты, предлагал курить и  пить  и  в  конце  концов
позвал его на охоту.
     - У меня ружья нет, сказал Юрий.
     - Да возьмите у меня, у меня их пять, - возразил Рязанцев.
     Он видел в Юрии брата Ляли, и ему хотелось  сойтись  с  ним  поближе  и
понравиться ему. Поэтому он так горячо и  настойчиво  предлагал  Юрию  взять
любое из его ружей, так весело и охотно притащил все, разбирал их,  объяснял
уст