и
внезапным для нее самой порывом ответила вдруг она своим смутным мыслям,  и,
закинув голые руки за голову, сильно и порывисто выпрямилась, так что  грудь
вздрогнула.
     - Ты еще не спишь, Лида? - спросил голос Санина за окном.
     Лида испуганно вздрогнула, но сейчас же улыбнулась, накинула  на  плечи
большой платок и подошла к окну.
     - Как ты меня испугал... - сказала она. Санин подошел и положил  локоть
на подоконник. Глаза у него блестели, и он улыбался.
     - Вот это уже напрасно! - весело и тихо сказал он.  Лида  вопросительно
повела головой.
     - Без платка ты была гораздо лучше...  -  пояснил  он  так  же  тихо  и
выразительно.
     Лида недоумевающе повернулась к нему и инстинктивно завернулась плотнее
в платок.
     Санин засмеялся. Лида смущенно  облокотилась  грудью  на  подоконник  и
выставила голову за окно. Санин дышал ей в щеку.
     - Ты - красавица! - сказал он.
     Лида быстро взглянула на него и испугалась того, что  почудилось  ей  в
выражении  его  лица.  Она  порывисто  отвернулась  в  сад  и   всем   телом
почувствовала, что Санин смотрит на нее как-то особенно. И это показалось ей
так ужасно и гадко, что у нее похолодело в груди и вздрогнуло сердце.  Точно
так же на нее смотрели все мужчины, и это нравилось ей.  но  с  его  стороны
почему-то было невероятно,  невозможно.  Она  сделала  над  собой  усилие  и
улыбнулась.
     - Я знаю...
     Санин молчал и смотрел на нее. Когда она облокотилась на окно,  рубашка
и платок опустились и сбоку была видна верхняя часть освещенной луной  белой
и неуловимо нежной груди.
     - Люди постоянно ограждают себя от счастья китайской стеной,  -  сказал
Санин, и его дрожащий и тихий голос был  странен  и  еще  больше,  почти  до
ужаса, испугал Лиду.
     - Как? - беззвучно спросила она, не отрывая  глаз  от  темного  сада  и
боясь встретиться с ним взглядом. Ей казалось, что тогда произойдет то, чего
даже возможности нельзя допустить.
     И в то же время она уже не сомневалась и  знала,  и  ей  было  страшно,
гадко и интересно. Голова у нее горела, и она ничего не видела перед  собой,
с ужасом, омерзением и любопытством ощущая на  щеке  горячее  и  напряженное
дыхание, от которого у нее шевелились волосы на виске и мурашки пробегали по
голой спине под платком.
     - Да так... - ответил Санин, и голос его сорвался.
     Лида почувствовала, точно молния пробежала по всему ее телу, она быстро
выпрямилась и, сама не замечая,  что  делает,  нагнулась  к  столу  и  разом
потушила лампу.
     - Пора спать! - сказала она и потянула к себе окно.
     Когда лампа потухла, на дворе  стало  светлее  и  отчетливо  показалась
фигура Санина и его лицо, освещенное синим светом луны. Он стоял в  глубокой
росистой траве и смеялся.
     Лида отошла от окна и машинально  опустилась  на  кровать.  Все  в  ней
дрожало и билось и мысли путались. Она слышала шаги  Санина,  уходившего  по
шуршащей траве, и прижимала рукой колотившееся сердце.
     "Что я, с ума сошла,  что  ли?  -  с  омерзением  подумала  она,  какая
гадость! Случайная фраза, а я уже... Что это, эротомания? Неужели я  гадкая,
испорченная!.. Как низко надо пасть, чтобы подумать..."
     И вдруг Лида, уткнувшись головой в подушку, тихо и горько заплакала.
     "Чего же я плачу?" - спрашивала она себя, не понимая причины своих слез
и только чувствуя себя несчастной, жалкой и униженной. Она  плакала  о  том,
что отдалась Зарудину, и о том, что уже она не прежняя, гордая и чистая, и о
том, что ей показалось страшного и обидного в глазах  брата.  Она  подумала,
что раньше он не мог бы смотреть на нее так, а это потому, что она пала.
     Но одно чувство было сильнее, горче  и  понятнее  ей:  стало  больно  и
обидно, что она - женщина и что  всегда,  пока  она  будет  молода,  сильна,
здорова и красива, лучшие силы се пойдет на то, чтобы  отдаваться  мужчинам,
доставлять  им  наслаждение  и  тем  больше  презираться  ими,  чем   больше
наслаждения она доставит им и себе.
     "За что? Кто дал им это право... Ведь я такой же свободный человек... -
спрашивала Лида, напряженными  глазами  глядя  в  тусклую  тьму  комнаты.  -
Неужели я никогда не увижу другой, лучшей жизни!"
     Все ее молодое сильное тело властно говорило о том, что она имеет право
брать от жизни все, что интересно, приятно, нужно ей, и что она имеет  право
делать все,  что  хочет,  со  своим,  ей  одной  принадлежащим,  прекрасным,
сильным, живым телом.
     Но мысль билась в каких-то спутанных сетях, рвалась в тисках  и  падала
бессильно и тоскливо.

VIII

     Юрий Сварожич давно занимался живописью, любил  ее  и  отдавал  ей  все
свободное  время.  Когда-то  он  мечтал  сделаться  художником,  но  сначала
отсутствие денег, а потом партийная  деятельность  загородили  ему  путь,  и
теперь он занимался искусством только порывами и без определенной цели.
     И от того, что у него не  было  определенной  цели  и  не  было  школы,
живопись не доставляла ему приятного  удовлетворения,  а  возбуждала  в  нем
тоску и разочарование. Каждый  раз,  когда  работа  не  давалась  ему,  Юрий
раздражался и страдал, а когда удавалась, он впадал в тихую  и  мечтательную
задумчивость, исходившую из смутного сознания, что все это бесполезно  и  не
даст ему успеха и счастья.
     Юрию очень понравилась  Карсавина.  Он  любил  таких  высоких,  красиво
крупных  и  полных  женщин,  с  красивыми  голосами   и   нежными,   немного
сентиментальными глазами. Все то, что он думал о ее симпатичности, чистоте и
душевной глубине, передавалось ему через ее красоту и нежность, и  почему-то
Юрий не признавался себе в этом и старался уверить самого себя, что  девушка
нравится  ему  не  плечами,  грудью,  глазами  и  голосом,  а  именно  своею
девственностью и чистотой. И думать так ему казалось  легче,  благороднее  и
красивее, хотя чистота и девственность было именно тем, что  волновало  его,
зажигая кровь и возбуждая  желание.  С  первого  же  вечера  в  нем  выросла
смутная, знакомая ему, но еще не сознаваемая на  этот  раз,  жестокая  жажда
лишить ее чистоты и невинности, как вырастала эта  неумолимая  жажда  и  при
виде всех красивых женщин.
     Потому что его мысли  теперь  занимала  красивая  и  здоровая  девушка,
полная радостной солнечной жизни, Юрию пришло в голову написать  жизнь.  Он,
как всегда легко воспламеняясь,  пришел  в  восторг  от  своей  идеи  и  ему
показалось, что на этот раз он непременно справится с задачей до конца.
     Подготовив большое полотно, Юрий  с  лихорадочной  поспешностью,  точно
боясь опоздать, принялся за картину. Когда он клал первые мазки и на полотне
были только красивые сочные пятна, все внутри у  него  дрожало  восторгом  и
силой, и его будущая картина во всех подробностях легко и интересно вставала
перед ним. Но чем дальше подвигалась работа, тем больше и  больше  возникало
технических  трудностей,  которые  Юрий  не  мог  преодолеть.  То,   что   в
воображении представлялось ему  ярким,  сильным  и  прекрасным,  на  полотне
выходило плоским и бессильным. И уже подробности не прельщали его, а сбивали
и раздражали. Юрий перестал останавливаться на них и стал  писать  широко  и
небрежно, но тогда вместо яркой и могучей жизни начала выясняться  пестро  и
небрежно наляпанная грубая женщина. В ней уже не было ничего,  что  казалось
Юрию оригинальным и прекрасным, а все было вяло и  шаблонно.  И  тогда  Юрий
увидел, что картина его неоригинальна, что он просто подражает картонам Муха
и что сама идея картины банальна.
     И Юрию, как всегда, стало тяжело и грустно.
     Если бы он почему-то не думал, что плакать стыдно, он бы заплакал,  лег
бы в подушку лицом и стал бы хныкать и жаловаться, кому-то и на  что-то,  но
не на свое бессилие. Но вместо того он угрюмо сидел перед картиной и  думал,
что жизнь вообще скучна, мутна и бессильна, что в ней нет  ничего,  что  еще
могло бы интересовать его, Юрия. Тут он с ужасом представил  себе,  что  еще
много лет придется, быть может, прожить тут, в городке.
     "Тогда - смерть!" - с холодком на лбу подумал Юрий.
     И ему захотелось нарисовать смерть. Он взял нож и  с  какой-то  тяжелой
для него самого злобой стал счищать свою "Жизнь". Его  раздражало,  что  то,
над чем он с таким восторгом трудился, исчезает с трудом.  Краска  отставала
неохотно, нож мазал,  соскакивал  и  два  раза  врезался  в  полотно.  Потом
оказалось, что уголь не рисует по масляной поверхности и это причинило  Юрию
острое страдание. Он взял кисть и стал рисовать прямо коричневой краской,  а
потом опять стал писать, медленно, небрежно, с тяжелым,  грустным  чувством.
Картина,  которую  он  теперь  задумал,  не  теряла,  а  выигрывала  от  его
небрежности и от тусклого, тяжелого  тона  красок.  Но  первоначальная  идея
смерти почему-то сама собою исчезла, и Юрий рисовал уже "Старость". Он писал
ее в виде изможденной, костлявой старухи,  бредущей  по  избитой  дороге,  в
тихие и печальные сумерки. На горизонте  погасла  последняя  заря,  и  в  ее
зеленоватом зареве чернели кресты и неопределенные темные силуэты. На  спину
старухи страшной тяжестью налегал тяжелый, черный гроб и давил ее  костлявые
плечи. И взор у старухи был мутный, безотрадный, и одна нога ее  уже  стояла
на краю черной ямы. Вся картина была сумеречна, грустна и зловеща.
     Юрия звали обедать, но он не пошел и все писал. Потом пришел Новиков  и
стал что-то рассказывать, но Юрий не слушал и не отвечал.
     Новиков вздохнул и уселся на диван. Он был рад молчать  и  думать  и  к
Сварожичу пришел только потому, что  не  любил  сидеть  дома  один.  Он  был
грустно и мучительно расстроен. Отказ Лиды все еще давил его, и нельзя  было
разобрать, стыдно ли ему или грустно. Он был очень  правдив  и  ленив  и  не
понимал тех сплетен о  Лиде  и  Зарудине,  которые  уже  мутно  всплывали  в
городке. Лиду он ни к кому не ревновал,  а  только  страдал  от  разрушенной
мечты, которая одно время казалась ему так близка и ярка,  что  он  уже  был
счастлив.
     Новиков стал думать, что  все  в  жизни  для  него  испорчено,  но  ему
все-таки не приходило в голову, что если это так, то и жить не стоит и  надо
умереть. Наоборот, он думал о том, что теперь, когда его  собственная  жизнь
стала одним мучением,  его  долг,  перестав  заботиться  о  личном  счастье,
посвятить свою жизнь другим людям. Он не мог отдать себе отчета, из чего это
вытекает, но уже смутно решил бросить все и ехать в  Петербург,  возобновить
сношения с партией  и  броситься  очертя  голову  на  смерть.  И  мысль  эта
показалась ему высокой  и  прекрасной,  а  сознание  того,  что  прекрасная,
высокая мысль - его мысль, смягчило грусть  и  обрадовало  его.  Собственный
образ вырастал в его глазах, окруженный милым, светлым, грустным ореолом,  и
невольный печальный укор Лиде чуть не заставил его заплакать.
     Потом ему стало скучно.  Сварожич  все  писал  и  не  обращал  на  него
никакого внимания. Новиков встал и подошел.
     Картина была не окончена, но именно потому  и  производила  впечатление
какого-то сильного намека. Пока это было то, чего Юрий не смог бы окончить.
     Новикову картина показалась  чудной.  Он  даже  слегка  разинул  рот  и
посмотрел на Юрия с наивным детским восторгом.
     - Ну, что? - спросил Юрий, отодвигаясь.
     Ему самому казалось, что хотя картина, конечно, не лишена недостатков и
недостатки эти даже, пожалуй, очевидны и велики, но все-таки она  интереснее
всех картин, какие он когда-либо видел. Почему это так, Юрий не отдавал себе
отчета, но если бы Новиков сказал, что картина плоха, он искренно обиделся и
огорчился бы. Но Новиков тихо и восторженно сказал:
     - Оч-чень хорошо!
     И Юрий почувствовал себя гением, презирающим свое создание. Он  красиво
вздохнул, швырнул кисти,  измазав  угол  кушетки,  и  отошел,  не  глядя  на
картину.
     - Эх, брат! - сказал он.
     Он чуть было не признался себе  и  Новикову  в  том  смутном  сознании,
которое вызывало у него радость удачи, то есть  в  том,  что  он  все  равно
ничего не сумеет сделать из этого  удачного  наброска.  Но  вместо  того  он
подумал и сказал вслух:
     - Ни к чему это все!
     Новиков подумал, что  Юрий  рисуется,  но  сейчас  же  его  собственная
разочарованная грусть кольнула его в сердце и он подумал: "И правда".
     Но, помолчав, возразил:
     - Как, ни к чему?
     Юрий не мог точно ответить на этот  вопрос  и  промолчал.  Новиков  еще
немного посмотрел на картину и лег на диван.
     - А я, брат, прочел твою статью в  "Крае",  -  заговорил  он  опять,  -
здорово!..
     - Ну ее к черту! - с досадой, не  понятной  ему  самому,  и  припоминая
слова Семенова, отозвался Юрий, - что я ею сделаю?.. Так же  будут  казнить,
грабить, насильничать... Тут не статьями  надо  действовать!  Я  жалею,  что
написал... Да и что? Ну, прочтут ее два-три идиота,  что  из  того...  Какое
мне, в конце концов, дело?.. Чего биться головой в стену, спрашивается!
     Перед глазами Юрия прошли первые годы его увлечения партийной  работой:
конспиративные собрания, пропаганда, риск и неудачи, собственный  восторг  и
полное равнодушие именно тех, которых  он  хотел  спасать.  Он  прошелся  по
комнате и махнул рукой.
     - С этой точки зрения и ничего делать не стоит, - протянул  Новиков  и,
вспомнив Санина, прибавил: - Эгоисты вы все, только и всего!
     - Да и не стоит, - под влиянием тех же воспоминаний и сумерок,  которые
начали уже бледнить все в комнате, горячо и искренне заговорил Юрий, -  если
говорить о человечестве, то  что  значат  все  наши  усилия,  конституции  и
революции,  когда  мы  даже  не  можем  представить   себе   приблизительных
перспектив, ожидающих человечество... Быть может, в  той  самой  свободе,  о
которой мы мечтаем, заложены начала разрушения, и человек,  достигши  своего
идеала, пойдет назад и опять встанет на четвереньки... Для того чтобы начать
все сначала?.. А если думать даже только  о  себе,  то...  то  чего  я  могу
добиться? В самом лучшем случае я могу своими  талантами  и  делами  стяжать
себе славу, упиться почтеньем людей, еще ниже  и  ничтожнее  меня,  то  есть
именно тех, которых я не могу уважать и до почтения которых, в сущности, мне
и дела не должно быть... А потом  жить,  жить  до  могилы...  не  дальше!  И
лавровый венок под конец так прирастет к лысому черепу, что даже надоест...
     - Только о себе! - притворно-насмешливо пробормотал Новиков. - Так!
     Но Юрий не расслышал и продолжал, с грустью и болезненным удовольствием
прислушиваясь к своим собственным словам, которые казались  ему  мрачными  и
красивыми и возбуждали в нем самолюбивое подъемное чувство.
     - А в худшем  случае  буду  непризнанным  гением,  смешным  мечтателем,
объектом для юмористических рассказов... нелепым, никому не нужным...
     - Ага! - с торжеством перебил Новиков и даже, привстал,  -  "никому  не
нужным" - значит, ты сам сознаешь!
     - Странный ты человек, - в свою очередь перебил его Юрий,  -неужели  ты
думаешь, что я не знаю, для чего можно жить и во что можно верить!.. Я, быть
может, и на крест пошел бы с радостью, если  бы  я  верил,  что  моя  смерть
спасет мир!.. Но этой веры у меня нет: что бы я ни сделал, в конечном  итоге
я ничего не изменю в ходе истории, и вся польза, которую  я  могу  принести,
будет так мала, так ничтожна, что, если бы ее и вовсе не  было,  мир  ни  на
йоту не потерпел бы убыли. А между тем для этой меньше  чем  йоты  я  должен
жить и страдать и мучительно ждать смерти!
     Юрий не заметил, что он говорит уже о  чем-то  другом,  отвечая  не  на
слова Новикова, а на свои странные и тяжелые чувства. Он  вдруг  остановился
опять, внезапно вспомнив Семенова, и почувствовал, что  по  спине  пробежало
гадливое и холодное ощущение ужаса. - Знаешь, меня мучает эта  неизбежность,
- тихо и доверчиво сказал он, машинально глядя в потемневшее окно. - Я знаю,
что это естественно, что ничего против этого  я  сделать  не  могу,  но  это
ужасно и безобразно!
     Новиков почувствовал, что это так, и ему стало грустно  и  страшно,  но
все-таки он возразил:
     - Смерть - полезное физиологическое явление...
     "Вот дурак!" - с бешенством подумал Юрий и с раздражением возразил:
     -  Ах,  Боже  мой!..  Да  какое  нам  дело,  принесет  ли  наша  смерть
кому-нибудь пользу или нет!
     - А твоя крестная смерть!
     - То другое дело, - нерешительно и мгновенно остывая, возразил Юрий.
     - Ты  сам  себе  противоречишь,  -  с  чувством  превосходства  заметил
Новиков, великодушно не глядя на Юрия.
     Юрий поймал этот тон и весь загорелся. Он стал  ворошить  свои  черные,
упрямые волосы и злиться.
     - Никогда я себе не противоречу... Это вполне понятно,  если  я  умираю
сам, по своему собственному желанию...
     - Все одно, - продолжал, не сдаваясь, тем же тоном Новиков, - вам  всем
просто хочется фейерверка, аплодисментов... Эгоизм это все!..
     - Ну и пусть... это не меняет дела...
     Разговор спутался. Юрий почувствовал, что действительно вышло что-то не
так, и не мог поймать нити, которая еще несколько минут назад  казалась  ему
натянутой, как струна. Он походил по комнате, сердито  дыша,  и,  успокаивая
себя, подумал, как всегда в таких случаях:
     "Бывает иногда, что я как-то не в  ударе...  иной  раз  говоришь  ясно,
точно все перед глазами стоит, а иной раз точно вот  кто-то  связал  во  рту
язык... все выходит нескладно... грубо... Это бывает!"
     Они помолчали. Юрий походил по комнате, постоял  у  окна  и  взялся  за
фуражку.
     - Пойдем пройдемся, - сказал он.
     - Пойдем, -  согласился  Новиков,  с  тайной  надеждой,  и  страхом,  и
радостью думая о том, что они могут случайно встретить Лиду Санину.

IX

     Они прошли по бульвару раз и другой, не встретив  знакомых,  и  слушали
музыку, по обыкновению игравшую в саду. Играла она нестройно и фальшиво,  но
издали казалась нежной и грустной. Навстречу им  все  попадались  мужчины  и
женщины, заигрывавшие друг с другом. Их смех и громкие  возбужденные  голоса
не шли к тихой грустной музыке и тихому грустному вечеру и раздражали  Юрия.
В самом конце бульвара к ним подошел Санин и весело поздоровался. Юрию он не
нравился и  поэтому  разговор  не  вязался.  Санин  смеялся  над  всем,  что
попадалось им на глаза, потом встретил Иванова и ушел с ним.
     - Куда вы? - спросил Новиков.
     -  Угостить  друга  хочу!  -  отвечал  Иванов,  достал  из  кармана   и
торжественно показал бутылку водки.
     Санин весело засмеялся.
     Юрию и эта водка, и этот смех показались неестественными и  пошлыми,  и
он брезгливо отвернулся. Санин это заметил, но не сказал ничего.
     - Благодарю, мол, тебя, Господи, что я не таков,  как  этот  мытарь!  -
двусмысленно усмехаясь, пробасил Иванов.
     Юрий покраснел.
     "Тоже... острит еще!"  -  подумал  он  презрительно,  пожал  плечами  и
отошел.
     - Новиков, бессознательный фарисей, пойдем с нами! - пристал Иванов.
     - Какого черта?
     - Водку пить!
     Новиков тоскливо оглянул бульвар, но Лиды не было видно нигде.
     - Лида дома сидит и в своих грехах кается, - улыбаясь, заметил Санин.
     - Глупости, - обидчиво пробормотал Новиков, у меня больной...
     - Который умрет и без твоей помощи, - отозвался Иванов.  -  Впрочем,  и
водку мы можем выпить без твоего содействия.
     "Напиться, что ли!" - с горечью подумал Новиков и сказал:
     - Ну, ладно... пойдем!
     Они  ушли,  и  Юрию  еще  долго  слышен  был  грубый  бас   Иванова   и
беззаботно-ласковый смех Санина.
     Он опять пошел вдоль  бульвара.  Его  окликнули  женские  голоса.  Зина
Карсавина и учительница Дубова сидели на одной из бульварных  скамеек.  Было
уже совсем темно, и в тени едва виднелись их фигуры в  темных  платьях,  без
шляп и с книгами в руках. Юрий быстро и охотно подошел.
     - Откуда? - спросил он, здороваясь.
     - В библиотеке были, - ответила Карсавин