так  же  внимательно  следя  за
каждым движением руки офицера.
     - И вы решительно отказываетесь, как  то...  следовало  бы  порядочному
человеку, принять этот вызов? - невнятно, но громче проговорил Зарудин,  уже
сам не узнавая своего голоса,  пугаясь  и  его,  и  холодной  ручки  хлыста,
которую вдруг особенно остро почувствовал в запотевших пальцах,  но  уже  не
имея сил свернуть с  внезапно  открывшейся  перед  ним  жуткой  дороги.  Ему
показалось, что в саду сразу не стало воздуху.
     Все остановились и слушали в жутком предчувствии, не зная, что делать.
     - Вот еще... - начал Иванов, двигаясь,  чтобы  стать  между  Саниным  и
Зарудиным.
     - Конечно, отказываюсь, - странно спокойным голосом и переводя  острый,
все видящий взгляд прямо в глаза Зарудину, сказал Санин.
     Офицер тяжко вздохнул, как будто подымая огромную тяжесть.
     - Еще раз...  Отказываетесь?  -  еще  громче  спросил  он  металлически
зазвеневшим голосом.
     "Ай, ай... И он же  его  ударит...  Ах,  как  нехорошо...  ай,  ай!"  -
бледнея, не подумал, а почувствовал Соловейчик.
     - И что вы, раз... - забормотал он, изгибаясь всем телом и  загораживая
Санина.
     Зарудин вряд ли видел его, когда грубо и легко столкнул с дороги. Перед
ним были только одни спокойные, серьезные глаза Санина.
     - Я уже сказал вам, - прежним тоном ответил Санин.
     Все завертелось вокруг Зарудина и, слыша сзади поспешные шаги и женский
вскрик,  с  чувством,  похожим  на  отчаяние  падающего  в  пропасть,  он  с
судорожным  усилием,  как-то  чересчур  высоко  и  неловко  взмахнул  тонким
хлыстом.
     Но в то же мгновение Санин, быстро и  коротко,  но  со  страшной  силой
разгибая мускулы, ударил его кулаком в лицо.
     - Так! - невольно вырвалось у Иванова.
     Голова Зарудина бессильно мотнулась набок и что-то  горячее  и  мутное,
мгновенно пронизавшее острыми иглами глаза и мозг, залило ему рот и нос.
     - Аб... - сорвался у него болезненный испуганный звук, и Зарудин, роняя
хлыст и фуражку, упал на руки, ничего не видя, не слыша и не сознавая, кроме
сознания непоправимого конца и тупой, жгучей боли в глазу.
     В тихой и полутемной аллее поднялась странная и дикая суматоха.
     - Ай, ай! - пронзительно закричала Карсавина, схватываясь за виски и  с
ужасом закрывая глаза. Юрий, с тем же чувством ужаса и омерзения,  глядя  на
стоявшего на четвереньках Зарудина, вместе с  Шафровым  бросился  к  Санину.
Волошин, теряя пенсне и путаясь в кустах, торопливо побежал прочь от  аллеи,
прямо по мокрой траве, и его белые панталоны сразу стали черными  до  колен.
Танаров, стиснув зубы и яростно  опустив  зрачки,  бросился  на  Санина,  но
Иванов сзади схватил его  за  плечи  и  отбросил  назад.  Ничего,  ничего...
пусть...  -  с  отвращением,  тихо  и  злобно-весело  сказал  Санин,  широко
расставив ноги и тяжело дыша. На лбу у него выступили крупные капли тяжелого
пота.
     Зарудин поднялся, шатаясь и  роняя  какие-то  жалкие  бессвязные  звуки
опухшими, дрожащими и мокрыми губами. И в этих звуках неожиданно,  неуместно
и как-то смешно-противно  послышались  какие-то  угрозы  Санину.  Вся  левая
сторона лица Зарудина быстро опухала, глаз  закрылся,  из  носа  и  рта  шла
кровь, губы тряслись и весь он дрожал, как в лихорадке, вовсе не похожий  на
того красивого и изящного человека, которым был за  минуту  назад.  Страшный
удар как будто сразу отнял у него все человеческое и превратил его во что-то
жалкое, безобразное и трусливое. Ни стремления бежать, ни попытки защищаться
в  нем  не  было.  Стуча  зубами,  сплевывая  кровь   и   дрожащими   руками
бессознательно счищая прилипший к коленям песок, он опять зашатался и упал.
     - Какой ужас, какой ужас! -  твердила  Карсавина,  стараясь  как  можно
скорее уйти от этого места.
     - Идем, - сказал Санин  Иванову,  глядя  вверх,  потому  что  ему  было
противно и жалко смотреть на Зарудина.
     - Идемте, Соловейчик.
     Но Соловейчик не  двигался  с  места.  Широко  раскрытыми  помертвелыми
глазами он смотрел на Зарудина, на кровь и  на  песок,  странно  грязный  на
белоснежном кителе, трясся и нелепо шевелил губами.
     Иванов сердито потянул его за  руку,  но  Соловейчик  с  неестественным
усилием вырвался, ухватился обеими руками за дерево,  точно  его  собирались
куда-то тащить, и вдруг заплакал и закричал:
     - Зачем вы... зачем!
     - Какая гадость! - хрипло выговорил прямо в лицо Санину Юрий Сварожич.
     Санин уже овладел собою и, не глядя на Зарудина, брезгливо улыбнулся  и
сказал:
     - Да, гадость... А было бы лучше, если бы он меня ударил?
     Он махнул рукой и быстро пошел по широкой  аллее.  Иванов  презрительно
посмотрел на Юрия и, закуривая папиросу, медленно поплелся за Саниным.  Даже
по его широкой спине и прямым волосам видно было, с каким пренебрежением  ко
всему происшедшему он относится.
     - И сколько может быть зол и глуп человек! - проговорил он.
     Санин молча оглянулся на него и пошел быстрее.
     - Как звери! - с тоскою проговорил Юрий, уходя из сада и оглядываясь на
его темную  массу.  Сад  был  таким  же,  каким  видел  он  его  много  раз,
задумчиво-темным и красивым, но теперь, тем, что в нем произошло, он как  бы
отделился от всего мира и стал жутким и неприятным.
     Шафров тяжело и растерянно вздохнул, поверх очков  пугливо  оглядываясь
вокруг, точно ждал, что теперь уже отовсюду можно ждать нападения и насилия.

XXXI

     Мгновенно и страшно изменилось лицо жизни  Зарудина.  Насколько  легка,
понятна и беззаботно приятна была она прежде, настолько безобразно ужасной и
неодолимой предстала теперь. Точно она сбросила светлую улыбающуюся маску  и
из-под нее выглянула хищная и страшная морда зверя.
     Когда Танаров на извозчике вез его  домой,  Зарудин  даже  перед  самим
собою старался преувеличить боль и слабость, чтобы только не открывать глаз.
Ему казалось, что это еще как-то отдаляет позор,  который  со  всех  сторон,
тысячами глаз смотрит на него и ждет увидеть его взгляд, чтобы  побежать  за
ним, хохоча, кривляясь и тыча пальцами прямо в лицо.
     Во всем, и в худой спине синего извозчика, и в  каждом  прохожем,  и  в
окнах, за которыми мерещились злорадно  любопытные  лица,  и  в  самой  руке
Танарова,  поддерживающей  его  за   талию,   избитому   Зарудину   чудилось
молчаливое, но откровенное презрение. И это ощущение было так  неожиданно  и
неистово мучительно, что по временам Зарудину и  в  самом  деле  становилось
дурно. Тогда ему казалось, что он сходит с ума, и хотелось или умереть,  или
проснуться.
     Мозг отказывался верить в то, что произошло, и все казалось, что это не
так, что есть какая-то ошибка,  что  он  сам  чего-то  не  понимает,  а  это
"что-то" делает все совсем другим, вовсе не таким ужасным и непоправимым. Но
факт ясный и непреложный стоял перед ним, и душу его  все  чернее  и  чернее
покрывала тьма отчаяния.
     Зарудин чувствовал, что его поддерживают, что ему больно и неловко, что
руки у него в пыли и крови, и ему даже странно было, что еще  можно  ощущать
что-нибудь, что тело его не уничтожилось и  продолжает  дрянно  и  бессильно
жить своим чередом, когда  без  следа,  невозвратимо  исчезло  все  то,  что
составляло красивого, щеголевато-самоуверенного и веселого Зарудина. Иногда,
когда дрожки кренились на поворотах, Зарудин чуть-чуть приоткрывал  глаза  и
сквозь мутные слезы узнавал знакомые улицы, дома, церковь, людей.  Все  было
такое же,  как  всегда,  но  теперь  казалось  бесконечно  далеко,  чуждо  и
враждебно ему. Прохожие останавливались и с недоумением смотрели им вслед, и
Зарудин опять быстро  закрывал  глаза,  почти  теряя  сознание  от  стыда  и
отчаяния.
     Дорога тянулась бесконечно, и ему казалось, что  пытке  этой  не  будет
конца.
     "Хоть бы скорей, хоть бы  скорей!.."  -  тоскливо  мелькало  у  него  в
голове, но тут же представлялись лица денщика, квартирной хозяйки, соседей и
казалось, что лучше уж уехать так, бесконечно ехать и никогда  не  открывать
глаза.
     А Танаров, мучительно стыдясь Зарудина и не глядя по сторонам, изо всех
сил, какими-то непонятными способами старался показать  каждому  встречному,
что он тут ни при чем, что побили не его. Он был  красен,  холодно  потен  и
растерян. Сначала он что-то говорил, возмущался,  неестественно  утешал,  но
потом замолчал и только сквозь зубы подгонял извозчика. По этому и по  тому,
как неверна была его, не то поддерживающая, не то отстраняющая рука, Зарудин
угадывал его чувства, и то, что этот  ничтожный,  всегда  бывший  бесконечно
ниже его Танаров  вдруг  получил  право  стыдиться  его,  дало  последний  и
решительный толчок сознанию, что все кончено.
     Зарудин не мог сам  перейти  двор  и  его  почти  перенесли  Танаров  и
выбежавший навстречу перепуганный денщик, у которого тряслись руки. Были  ли
еще люди на дворе - Зарудин не видел. Его уложили  на  диван  и  сначала  не
знали, что делать, нелепо торча перед ним и этим  причиняя  ему  невероятные
страдания.  Потом  денщик  спохватился,  засуетился,  принес  теплой   воды,
полотенце и бережно обмыл Зарудину лицо и руки. Зарудин боялся встретиться с
ним глазами, но лицо солдата было вовсе не  злорадно,  не  презрительно,  не
насмешливо, а только испуганно и жалостливо, как у старой доброй бабы.
     - Где это их так, ваше благородие?.. Ах ты ж, Боже мой! Как же  так!  -
потихоньку причитывал он.
     - Ну... не твое дело! - багровея,  прикрикнул  сквозь  зубы  Танаров  и
почему-то сейчас же робко оглянулся.
     Он отошел к окну и машинально взялся за папиросу,  но,  подумав,  можно
или нет курить при Зарудине, незаметно сунул портсигар обратно в карман.
     - Може  доктора  позвать?  -  по  привычке  вытягиваясь  во  фронт,  но
нисколько не пугаясь окрика, приставал к нему денщик.
     Танаров в недоумении растопырил пальцы.
     - А... не знаю, право... - совсем другим голосом  ответил  он  и  опять
оглянулся.
     Но Зарудин услыхал и испугался, представив,  что  еще  и  доктор  будет
смотреть на его лицо.
     - Никого... не надо!.. - неестественно  слабым  голосом,  все  стараясь
уверить себя, что умирает, проговорил он.
     Теперь, когда обмыли кровь и грязь с его лица, оно уже не было страшно,
а только  уродливо  и  жалко.  Танаров,  с  животным  любопытством,  мельком
взглянул на него и сейчас же отвел глаза. Это почти незаметное движение, как
и все, что теперь окружало Зарудина, болезненно остро было  им  замечено,  и
отчаяние чуть не задушило его. Зарудин вдруг крепко зажмурил закрытый глаз и
тонким надорванным голосом закричал:
     - Оставь... оставьте меня-а!
     Танаров исподлобья, испуганно  покосился  и  вдруг  обозлился  нутряной
презрительной злобой.
     "Еще кричит!.. Туда же!.." - злорадно подумал он.
     Зарудин затих и лежал неподвижно, с  закрытыми  глазами.  Танаров  тихо
постучал пальцами по подоконнику, подергал себя  за  усы,  оглянулся,  опять
посмотрел в окно и почувствовал нудное, холодное желание уйти.
     "Неловко, черт!.. Подождать, пока заснет, что ли?.. а тогда можно..." -
с враждебной тоской подумал он.
     Так прошло с четверть часа, но Зарудин время от времени все  шевелился.
Танарову становилось невыносимо нудно. Наконец Зарудин совсем затих.
     "Кажется, заснул! - неискренно подумал Танаров,  незаметно  оглядываясь
на него. - Заснул..."
     Он тихо тронулся, чуть-чуть  звякнув  шпорами.  Зарудин  быстро  открыл
глаза. На секунду Танаров задержался, но уже Зарудин понял его  намерение  и
Танаров понял, что Зарудин все понимает. И тут произошло  между  ними  нечто
странное и жуткое: Зарудин быстро  закрыл  глаза  и  притворился  спящим,  а
Танаров, сам себя убеждая, что верит  этому  и  в  то  же  время,  очевидно,
сознавая, что оба знают в чем дело, как-то неловко согнулся  и  на  цыпочках
вышел из комнаты, с чувством уличенного предательства, с сомнением и стыдом.
     Дверь тихо затворилась, и что-то, что, казалось, было  между  ними  так
прочно, дружелюбно и постоянно, вдруг исчезло навсегда: и Зарудин, и Танаров
почувствовали, что между ними встала  навеки  разъединившая  пустота  и  что
среди живых людей один из них уже не существует для другого.
     Но в соседней комнате Танаров вздохнул свободнее  и  почувствовал  себя
опять легко и свободно. Ни сострадания, ни  жалости  к  тому,  что  навсегда
кончено все между ним и Зарудиным,  с  которым  столько  лет  он  прожил,  у
Танарова не было.
     - Слушай, ты, -  торопливо  оглядываясь  по  сторонам  и  спеша,  точно
выполняя последнюю формальность, сказал он денщику, - я теперь пойду, а  ты,
если что такое, так ты того... слышишь.
     - Так точно, слушаю! - испуганно ответил солдат.
     - Ну, так вот... Там... компрессы эти меняй почаще...
     Он торопливо сошел с крыльца и  опять  облегченно  вздохнул,  выйдя  за
калитку на пустую и широкую улицу. Были уже полные сумерки,  и  Танаров  был
рад, что его горящего лица не видно прохожим.
     "А ведь, пожалуй, и я скажусь замешанным в эту скверную  историю,  -  с
внезапным холодом у сердца подумал он, поворачивая на бульвар. - А  впрочем,
при чем же тут я?" - успокаивал он себя,  стараясь  не  помнить,  что  и  он
бросался на Санина и его самого так оттолкнул Иванов, что он чуть не упал.
     "Ах, черт,  какая  скверность,  вышла!  -  сморщив  все  лицо,  подумал
Танаров, идя дальше. - А все этот дурак! - со злобой вспомнил он Зарудина, -
-очень надо было связываться со всякой сволочью!.. Эх, паршиво!.."
     И чем больше думал он о том,  что  вышло  скверно  и  унизительно,  тем
больше его невысокая, с приподнятыми плечами и  грудью,  в  узких  рейтузах,
щеголеватых сапогах и  белеющем  в  сумерках  кителе,  фигурка  инстинктивно
выпрямлялась, грозно подымая плечи и голову.
     В каждом встречном ему чудилась насмешка, и достаточно  было  малейшего
намека на это, чтобы нечто, напряженное до высшей степени, прорвалось и  он,
выхватив шашку, бросился бы рубить насмерть кого попало. Но  встречных  было
мало, и те проходили быстро, плоскими силуэтами проскальзывая вдоль  заборов
темного бульвара.
     Дома, уже  успокаиваясь,  Танаров  опять  вспомнил,  как  его  отбросил
Иванов.
     "Почему я не дал ему по морде?.. Надо было прямо дать в морду!..  Жаль,
шашка не отпущена!.. А то бы!.. А ведь у меня в кармане был  револьвер!  Вот
он: я мог его застрелить, как собаку. А?.. Я забыл про револьвер...
     Конечно, забыл, а то бы застрелил на месте, как собаку!.. А...  хорошо,
все-таки, что забыл: убил  бы...  суд!..  А  может  быть,  и  у  них  был  у
кого-нибудь револьвер... и черт знает  из-за  чего  еще  пострадал  бы!..  А
теперь никто  не  знает,  что  у  меня  был  револьвер  и...  понемногу  все
обойдется..."
     Танаров осторожно, оглядываясь по сторонам, вынул из кармана  револьвер
и положил в ящик стола.
     - Сегодня же надо явиться к полковнику и объяснить, что я  тут  ни  при
чем... - решил он, звонко щелкая ключом.
     Но сильнее этого решения явилось вдруг нервное,  непреодолимое  и  даже
как будто хвастливое желание пойти в клуб, рассказать всем, как очевидец.
     В ярко освещенном, - посреди темного города,  военном  клубе  толпились
возбужденные и громко возмущавшиеся офицеры. Они уже знали об истории в саду
и втайне злорадствовали над всегда подавлявшим  их  своим  блеском  и  шиком
Зарудиным. Они  встретили  Танарова  с  животным  любопытством,  и  Танаров,
чувствуя себя почему-то героем вечера, подробно описывал всю сцену. В голосе
его и темных узких глазах  робко  шевелилось  сдерживаемое  и  несознаваемое
мстительное чувство:  весь  гнет  бывшего  приятеля,  история  из-за  денег,
небрежное отношение, превосходство его как будто вымещалось Танаровым в этом
бесконечном  повторении  и  смаковании  подробностей,  как   именно   побили
Зарудина.
     А Зарудин совершенно одиноко, чужой всему миру, лежал у себя в  комнате
на диване.
     Денщик,  уже  от  кого-то  узнавший  в  чем  дело,   все   с   тем   же
испуганно-жалостливым бабьим лицом, поставил  самовар,  сбегал  за  вином  и
прогнал из комнаты ласкового веселого сеттера, очень обрадованного тем,  что
Зарудин дома. Потом он на цыпочках опять вошел к барину.
     - Ваше высокородие... Вы бы винца испили, - чуть слышно предложил он.
     - А? Что? открывая и сейчас же закрывая глаза, спросил Зарудин, и - как
ему показалось - унизительно, а на самом  деле  только  жалко,  сморщившись,
сквозь зубы, с трудом шевеля распухшими губами, проговорил:
     - Зеркало... дай...
     Денщик вздохнул, покорно принес зеркало и посветил свечой.
     "Чего уж тут смотреть!" - неодобрительно подумал он.
     Зарудин посмотрел в зеркало и невольно застонал. Из темной поверхности,
багрово   освещенное   сбоку,   глянуло   на   него   одноглазое,   налитое,
синевато-красное и черное лицо, с нелепо взъерошенным светлым усом.
     - А... возьми!.. - пробормотал Зарудин и вдруг истерически всхлипнул.
     - Воды... дай!..
     - Ваше высокородие, чего так убиваетесь! Оно  заживет...  -  жалостливо
заговорил денщик, подавая воду в липком стакане, пахнущем  холодным  сладким
чаем.
     Зарудин не пил, а только возил губами по краю стакана, разливая воду на
грудь.
     - Уйди! - выговорил он.
     Ему показалось, что денщик, один во всем свете, жалеет его,  но  теплое
чувство к солдату сейчас же подавилось невыносимым для него  сознанием,  что
даже денщик может теперь жалеть его.
     Солдат, моргая глазами, с видимым желанием заплакать, вышел на крыльцо,
сел на ступеньку и, вздыхая, стал гладить мягкую волнистую спину подбежавшей
собаки. Сеттер положил ему на колени слюнявую изящную морду и смотрел  снизу
вверх темными, непонятными, но как  будто  что-то  говорящими  глазами.  Над
садом сверкали блестящие безмолвные звезды. Солдату отчего-то стало  грустно
и страшно, точно в предчувствии страшной неотвратимой беды.
     "Эх, жисть, жисть!" -  горько  подумал  он  и  свернул  мысль  на  свою
деревню.
     Зарудин судорожно повернулся к  спинке  дивана  и  замер,  не  чувствуя
сползшего ему на лицо, согревшегося мокрого полотенца.
     "Вот и кончено! - с внутренним рыданием повторял он. -  Что  кончено?..
Все, вся жизнь... все... пропала жизнь... Почему?  Потому  что  я  опозорен,
потому что... побили, как собаку!.. Кулаком по лицу!.. И нельзя оставаться в
полку!.."
     Необыкновенно отчетливо Зарудин увидел  себя  стоящим  на  четвереньках
посреди аллеи, бессмысленно роняющим бессильные угрозы, жалкого, маленького.
Все  вновь  и  вновь  переживал  он  этот  страшный  момент  и  все  ярче  и
убийственнее  вставал  он  перед  ним.  Все  мелочи   припоминались,   точно
освещенные электрическим светом, и почему-то  эти  нелепые  угрозы  и  белое
платье Карсавиной, промелькнувшее перед ним, именно когда он  угрожал,  было
мучительнее всего.
     "Кто меня поднял? - стараясь не думать  и  нарочно  путая  свои  мысли,
думал Зарудин. - Танаров?.. Или тот жиденок, что шел  с  ними?..  Танаров?..
А-а!.. Не в том дело... А в чем? В том, что вся  жизнь  испорчена  и  нельзя
оставаться в полку. А дуэль?.. Не будет,  он  драться  все  равно...  нельзя
будет оставаться в полку!.."
     Зарудин вспомнил, как  судом  офицеров,  в  котором  участвовал  и  он,
выгнали из полка двух пожилых семейных  офицеров,  отказавшихся  драться  на
дуэли.
     "Так и мне предложат...  Вежливо,  не  подавая  руки,  те  самые  люди,
которые... И уже никто не будет гордиться тем, что я возьму его на  бульваре
под руку, никто не будет мне завидовать и копировать мои манеры... Но это не
то!.. Позор, позор, вот что главное!.. Почему позор? Ударили? Но  ведь  били
же меня в корпусе!.. Тогда толстый Шварц ударил меня и выбил зуб и... ничего
и не было!.. Потом помирились и до конца корпуса были лучшими друзьями!..  И
никто меня не презирал! Почему же теперь не так? Не все ли равно; так же шла
кровь, так же я уп