и  голову,
и мелькнула мысль, что лучше умереть, чем это.
     Кот выгнул спину и умильно замурлыкал, точно самовар завел песню.  Юрий
внимательно поглядел на него и стал ходить взад и вперед.
     - Жизнь заела... скучно, скверно... А впрочем, не знаю что... Но  лучше
смерть, чем увидеться с ней!
     Прошел, тяжело шагая, кучер с ведром воды. И в  ведре  плавали  мертвые
желтые листья. На крыльцо дома,  видное  сквозь  ветки,  вышла  горничная  и
смотрела на Юрия, что-то говоря. Юрий долго не мог понять, что  она  говорит
ему. Между ним и всем, что его окружало, стала таять и рваться  связь.  И  с
каждым мгновеньем он незаметно становился все  дальше  и  дальше,  уходя  от
всего мира в темную глубину своего одинокого духа.
     - Ах да, хорошо... - сказал он, наконец разобрав, что  горничная  зовет
его обедать.
     "Обедать? испуганно спросил он себя,  -  идти  обедать!..  значит,  все
по-старому и опять жить, мучиться, опять надо решать, как быть с Карсавиной,
с моими мыслями, со всем?.. Надо скорее... а то надо идти обедать,  и  я  не
успею!"
     Странная торопливость охватила его, а дрожь стала бить все тело,  тонко
проникая во все суставы, в руки, ноги, в грудь. Горничная, заложив руки  под
белый фартук, стояла на крыльце и не  уходила,  видимо  стараясь  надышаться
осенним воздухом сада.
     Юрий воровато зашел за дуб, чтобы не  видно  было  его  с  крыльца,  и,
выглядывая на горничную, - не заметит  ли  она,  -  как-то  очень  быстро  и
неожиданно выстрелил себе в грудь.
     "Осечка!" - радостно мелькнуло у него в  голове,  вместе  с  мгновенным
мучительным желанием жить и страхом умереть. Но уже  он  видел  перед  собою
верхушку дуба, голубое небо и посреди него куда-то прыгающего желтого кота.
     Горничная с криком метнулась в дом и, как показалось Юрию,  возле  него
сейчас же очутилось множество людей. Кто-то лил ему на голову холодную воду,
и на лбу у него прилип желтый лист, очень мешавший ему. Встревоженные голоса
зазвучали вокруг, кто-то плакал и кричал:
     - Юра, Юра... зачем!
     "Это Ляля плачет", - подумал Юрий и в ту же минуту раскрыл  глаза  и  в
диком животном отчаянии стал биться и кричать:
     - Доктора... позовите скорее!..
     Но с невероятным ужасом понял, что уже все кончено и ничто не  поможет.
Листья, лежавшие у него на лбу, быстро  отяжелели  и  сдавили  голову.  Юрий
вытянул шею, чтобы из-за них увидеть еще  хоть  что-нибудь,  но  листья  еще
быстрее разрослись во все стороны и покрыли все.
     И Юрий уже не сознавал, что произошло в нем.

XLIV

     И те, кто знал, и те, кто не знал, и те, кто  его  любили,  и  те,  кто
презирали, и те, кто никогда о нем не думали, все пожалели  Юрия  Сварожича,
когда он умер.
     Никто не мог понять, почему он сделал это, но всем  казалось,  что  они
понимают и  в  глубине  души  разделяют  его  мысли.  Самоубийство  казалось
красивым, а красота вызывала слезы, цветы и хорошие слова.
     На похоронах не было родных, потому что отца Сварожича хватил  удар,  и
Ляля не  отходила  от  него.  Был  один  Рязанцев,  который  и  распоряжался
похоронами. И еще грустнее  становилось  провожающим  при  виде  одиночества
покойника и еще выше, печальнее и значительнее вырастал его образ.
     Ему принесли множество осенних, красивых, без запаха, цветов,  и  среди
их красных, белых и зеленых сплетений лицо  мертвого  Юрия,  не  сохранившее
следов  ни  единого  из  пережитых  чувств  и  дел,  казалось  действительно
успокоенным.
     Когда гроб проносили мимо квартиры Дубовой и Карсавиной, обе они  вышли
и присоединились к провожающим. У Карсавиной был беспомощно-подавленный вид,
как у девушки, ведомой на поругание и позорную казнь. Хотя  она  знала,  что
Юрию осталось неизвестным все, что с ней случилось,  ей  все  казалось,  что
между его смертью и "тем" есть какая-то связь, навсегда  остающаяся  тайной.
Великое бремя непонятной вины она взвалила себе на шею  и  чувствовала  себя
самой несчастной и  преступной  во  всем  мире.  Всю  ночь  она  проплакала,
мысленно обнимая и лаская образ навсегда ушедшего человека, а  к  утру  была
полна безысходной любви к Сварожичу и ненависти к Санину.
     Безобразным  сном  представлялось  ей  их  случайное  сближение  и  еще
безобразнее следующий день. Все, что говорил ей Санин и во что  инстинктивно
она поверила, показалось  ей  гнусностью  и  собственным  падением  в  такую
пропасть, из которой уже не будет возврата. Когда Санин подошел к  ней,  она
взглянула на  него  глазами,  полными  отвращения  и  испуга,  и  сейчас  же
отвернулась.
     Мимолетное ощущение ее холодных пальцев в руке, поданной  для  крепкого
дружеского пожатия, передало  Санину  все,  что  она  теперь  чувствовала  и
думала, и он сам почувствовал себя уже навсегда чужим ей. Он  скривил  губы,
подумал и отошел к Иванову, который раздумчиво  плелся  позади  всех,  уныло
свесив свои желтые прямые волосы.
     - Вон как Петр Ильич старается! - задумчиво сказал Санин.
     Далеко  впереди,  за  колыхающейся  крышкой  гроба,   высоко   забирали
похоронные печальные голоса, и октава Петра Ильича ясно и грустно дрожала  и
тянулась в воздухе.
     - Удивительное дело, - заговорил Иванов, - ведь  слякоть  был  человек,
а... вишь ты что!
     - Я думаю, друг, - ответил Санин, - что он за три секунды  до  выстрела
не знал, что застрелится... Как жил, так и умер.
     - Такое дело!.. Значит, все-таки точку свою нашел человек! -  непонятно
сказал Иванов  и  вдруг  встряхнул  своими  желтыми  волосами  и  повеселел,
очевидно, поймав что-то, что одному ему было  понятно  и  его  одного  могло
успокоить.
     На кладбище была  уже  совсем  осень,  и  деревья  казались  осыпанными
золотым и красным дождем. Только трава местами зеленела под слоем листьев, а
на дорожках ветер смел их густою массой, и казалось, что по  всему  кладбищу
текут желтые ручейки.  Белели  кресты,  мягко  чернели  и  серели  мраморные
памятники и золотились решетки, а между  безмолвных  могил  чудилось  чье-то
невидимое,  но  грустное  присутствие,  точно  только  что,  перед  приходом
возмутивших покой людей,  кто-то  печальный  ходил  по  дорожкам,  сидел  на
могилах и грустил без слез и надежды.
     Черная земля приняла Юрия и зарылась, а над ямой  еще  долго  толпились
люди, с жутким вопрошающим  любопытством  заглядывая  в  черную  тьму  своей
участи и распевая жалобные песни.
     В тот страшный момент, когда не стало видно крышки гроба и между живыми
и мертвым навсегда легла вечная земля, Карсавина громко зарыдала, и  высокий
женский голос в рыдании поднялся над тихим кладбищем и замолчавшими в тайной
грусти и тревоге людьми.
     Она уже не думала о том, что люди узнают ее тайну. И все  догадались  о
ней, но так был  очевиден  ужас  смерти,  навсегда  оборвавшей  связь  между
плачущей прекрасной молодой женщиной, хотевшей отдать  ему  всю  жизнь,  всю
молодость и красоту, и мертвецом, ушедшим в землю, что никто  черной  мыслью
не оскорбил раскрытой души женской,  и  только  ниже  наклонились  головы  в
бессознательном уважении и жалости.
     Карсавину увели, и рыдания ее, переходя в  тихий  и  безнадежный  плач,
затихли где-то вдали. Над ямой вырос продолговатый земляной  бугор,  зловеще
напоминавший скрытое им человеческое тело, и сверху  стали  быстро  и  ровно
укладывать зеленую ель.
     Тогда засуетился Шафров.
     - Господа, надо бы речь!.. Господа, что ж так? - деловито  и  вместе  с
тем жалобно говорил он то тому, то другому.
     - Санина попросите, - ехидно предложил Иванов.
     Шафров удивленно взглянул на него, но лицо Иванова было невозмутимо,  и
он поверил.
     - Санин, Санин... где Санин, господа? -  заторопился  он,  всматриваясь
близорукими глазами. А!.. Владимир Петрович... скажите вы несколько  слов...
что ж так!
     - Сами скажите, - сумрачно ответил Санин,  прислушиваясь  к  замолкшему
голосу Карсавиной.
     Этот высокий, богатый и в рыдании, голос все еще чудился ему в воздухе.
     - Если бы я мог сказать, то, конечно бы,  сказал...  Ведь  это  был,  в
сущности говоря, за-ме-чательный человек!.. Ну, пожалуйста... два слова!
     Санин в упор посмотрел на него и с досадой сказал:
     - Что тут говорить?.. Одним дураком на свете меньше стало, вот и все!
     Резкий громкий голос его прозвучал с неожиданной силой и отчетливостью.
И сначала все как будто застыли, но в ту же секунду,  когда  многие  еще  не
успели решить, услышать им или нет, Дубова рвущимся голосом крикнула:
     - Это подло!
     - Почему? - вздернув плечами, спросил Санин.
     Дубова хотела что-то крикнуть и потрясти рукой, но ее окружили какие-то
барышни. Все зашевелились, задвигались. Раздались несмелые,  но  возмущенные
голоса, замелькали красные возбужденные лица и, как  будто  ветер  пахнул  в
кучу сухих листьев, толпа быстро метнулась прочь.  Шафров  куда-то  побежал,
потом вернулся. В отдельной кучке возмущенно размахивал руками Рязанцев.
     Санин  невнимательно  посмотрел  в  чье-то  негодующее  лицо  в  очках,
зачем-то  очутившееся  у  него  под  носом,  но  совершенно  безмолвное,   и
повернулся к Иванову.
     Иванов смотрел неопределенно. Натравливая Шафрова на Санина, он отчасти
предчувствовал какой-нибудь инцидент, но  не  то,  что  произошло.  С  одной
стороны, вся эта история восхитила его своей резкостью,  с  другой  стороны,
чего-то стало жутко и неприятно. Он не знал, что  сказать,  и  неопределенно
смотрел поверх крестов, в далекое поле.
     - Дурачье, - с искренней тоской сказал Санин.
     Тогда Иванов устыдился, что мог колебаться над чем бы то  ни  было,  и,
притворяясь невозмутимым, поставил сзади себя палку, оперся на нее и сказал:
     - Черт с ними. Пойдем отсель!
     - Что ж, пойдем...
     Они прошли мимо враждебно смотревшего на них Рязанцева и кучки бывших с
ним и пошли к выходу. Но еще издали Санин заметил  группу  малознакомой  ему
молодежи,  столпившейся,  как  бараны,  головами  внутрь.  В  центре  Шафров
суетливо размахивал руками и говорил, но при виде Санина замолчал. Все  лица
повернулись к нему и на всех было  странное  выражение:  смеси  благородного
возмущения, робости и любопытства.
     - Это против тебя злоумышление! - сказал Иванов.
     Санин вдруг нахмурился, и Иванов даже удивился,  увидев  выражение  его
лица. А когда из группы студентов и девиц, не то  с  испуганными,  не  то  с
восхищенными розовыми личиками, выделился Шафров и весь красный, как  бурак,
щуря  близорукие  глаза,  направился  к  Санину,  тот  остановился  в  таком
повороте, точно хотел ударить первого попавшегося.
     Шафров, должно быть, подумал именно так, потому что остановился дальше,
чем нужно, и побледнел. Студенты и барышни, точно маленькое стадо за козлом,
столпились за ним.
     - Чего вам еще? - негромко спросил Санин.
     - Нам ничего... - смешавшись, ответил Шафров, - но мы  хотели  от  всей
группы товарищей выразить вам свое порицание и...
     - Очень мне нужно ваше порицание! - сквозь зубы и с недобрым выражением
возразил Санин, - вы меня просили, чтобы  я  сказал  что-нибудь  о  покойном
Сварожиче,  а  когда  я  сказал  то,  что  думал,  вы  выражаете  мне   свое
негодование?.. Ладно!.. Если  бы  вы  не  были  глупыми  и  сентиментальными
мальчишками, я бы сказал вам, что  я  прав,  и  Сварожич  действительно  жил
глупо, мучил себя по пустякам и умер дурацкой смертью, но  вы...  а  вы  мне
просто надоели своей тупостью и глупостью, и подите вы все к черту! Трогаю я
вас?.. Марш!..
     И Санин пошел прямо, разрезав заслонивших ему дорогу.
     - Вы не толкайтесь, пожалуйста! - тоненьким  голосом,  в  котором  было
что-то петушиное, запротестовал Шафров, красный до слез.
     - Это безобразие! - начал кто-то, но не кончил.
     Санин и Иванов вышли на улицу и довольно долго молчали.
     - Ты ж чего людей пужаешь! - заговорил Иванов, - зловредный ты  человек
опосля этого!
     - Если бы тебе всю жизнь так упорно лезли под  ноги  эти  вольнолюбивые
молодые люди, - серьезно ответил Санин, - так ты бы и не так их пугнул!..  А
впрочем, черт с ними!
     - Ну, не плачь, друг! - не то серьезно, не то шутя возразил  Иванов,  -
знаешь что... Пойдем-ка мы купим пивка и помянем раба божия Юрия! А?..
     - Что ж, пожалуй! - равнодушно ответил Санин.
     - Пока приедем, все разойдутся, - оживленно заговорил Иванов,  -  мы  у
него на могилке и выпьем... И покойничку почет, и нам удовольствие!
     - Так.
     Когда они вернулись на кладбище, там  уже  никого  не  было.  Кресты  и
памятники стояли точно в ожидании, неподвижно придавив желтеющую  землю.  Ни
одного живого существа не было  видно  и  слышно  и  только,  шурша  опавшей
листвой, проползла через дорожку скользкая черная змея.
     - Ишь ты, гадина! - вздрогнув, заметил Иванов.
     У свежей могилы Юрия, на которой пахло взрытой холодной землей,  гнилью
старых гробов и зеленой елкой, они вывалили на траву  груду  тяжелых  пивных
бутылок.

XLV

     - А знаешь, что... - сказал Санин, когда через час или два они вышли на
темную сумеречную улицу.
     - Что?
     - Проводи меня на вокзал, да и поеду я отсюда. Иванов остановился.
     - Чего ради?
     - Скучно мне тут!..
     - Испужался, что ли?
     - Чего? Хочется уехать, и все тут.
     - Зачем?
     - Друг, не задавай глупых вопросов! Хочется,  только  и  всего...  Пока
людей  не  знаешь,  все  кажется,  что  они  дадут  что-нибудь...  Были  тут
интересные люди... Карсавина казалась новой, Семенов умирал, Лида как  будто
могла пойти необычной дорогой... А теперь  скучно.  Надоели  все.  Или  тебе
этого недостаточно? Понимаешь, я вытерпел этих людей, сколько мог терпеть...
больше не могу.
     Иванов долго смотрел на него.
     - Ну, пойдем... - сказал он.
     - А с родными попрощаться?
     - А ну их... они-то и надоели мне больше всех.
     - Да вещи возьмешь же?
     - У меня их немного... Ты иди в сад, а я пойду в комнаты и  подам  тебе
чемодан в окно. А то увидят, пристанут с  расспросами,  а  что  я  им  скажу
такого, чтобы их утешило?
     - Та-ак... - протянул Иванов и на минуту потупился, потом махнул рукой.
- Очень это для меня прискорбно, друг... ну да что уж там!
     - Поедем со мной.
     - Куда?
     - Да все равно куда. Там видно будет.
     - Да у меня и денег нет.
     - И у меня нет, - засмеялся Санин.
     - Нет, уж ступай сам... С пятнадцатого у  меня  и  занятия  начинаются.
Так-то спокойнее!
     Санин молча посмотрел ему прямо в глаза и так  же  прямо  посмотрел  на
него Иванов. И вдруг ему стало  чего-то  неловко  и  он  съежился,  точно  в
зеркале увидел отражение свое гнусным. Санин отвернулся.
     Они пошли через двор.  Санин  вошел  в  дом,  а  Иванов  в  потемневший
сумеречный сад, где грустно встретили  его  тени  осеннего  вечера  и  запах
тихого тления. По траве и кустам, шелестя листьями и хрустя сухими  ветками,
Иванов подошел к окну в комнату Санина. Оно было открыто и темно.
     А Санин тихо прошел через зал и  остановился  против  балконной  двери,
услышав знакомые голоса.
     - Чего же ты от меня хочешь? -  послышался  с  балкона  голос  Лиды,  и
Санина поразили его тусклые измученные нотки.
     - Я ничего не хочу, - ответил Новиков, и очевидно,  против  воли  голос
его звучал ворчливо и надоедливо, - мне только странно, что ты смотришь так,
будто приносишь для меня жертву... Я ведь...
     - Ну хорошо... - сорвался голос Лиды, и хрустальные звуки близких  слез
неожиданно зазвучали в сумеречной тишине  вечера  -  не  я...  ты  приносишь
жертву... ты!.. Я знаю!.. Чего же еще нужно от меня?
     Новиков хмыкнул  недоумевающе  и  смущенно,  но  слышно  было,  что  он
чуть-чуть сконфузился и старается скрыть это.
     - Как ты не можешь  меня  понять?..  Я  тебя  люблю  и  потому  это  не
жертва... Но если ты сама смотришь на наше сближение, как на жертву  с  чьей
бы то ни было стороны, то тогда что ж это за жизнь будет у нас?
     Голос Новикова окреп и зазвучал убедительно и даже  обрадованно,  точно
он вдруг нашел настоящее и рад был, что теперь уже наверное убедит Лиду.
     - Ты пойми... Мы можем жить только при одном условии: именно, чтобы  ни
с твоей стороны, ни с моей не было никакой жертвы... Что-нибудь одно: или мы
любим друг друга и тогда наше сближение разумно и  естественно,  или  мы  не
любим друг друга и тогда...
     Лида вдруг заплакала.
     - Чего же ты! - изумленно и  раздраженно  заговорил  Новиков,  -  я  не
понимаю... я, кажется, не сказал ничего  оскорбительного...  Перестань!..  Я
имел в виду и тебя и себя равно... Это черт  знает  что!..  Да  чего  же  ты
плачешь!.. Ничего сказать нельзя!..
     - Я не знаю... не знаю...
     Задушенный и жалкий  женский  голос  тоненькой  жалобой,  бессильной  и
бессловесной, прозвучал невыносимо печально.
     Санин поморщился и вошел в свою комнату.
     "Ну, Лиде, пожалуй, конец! - подумал он, - может, и  лучше  сделала  бы
она, если бы тогда и вправду утопилась!..  А  может,  и  перевернется...  Не
угадаешь!"
     Иванов за окном слышал,  как  он  торопливо  шарил,  шелестел  бумагой,
что-то уронил.
     - Скоро ты? - нетерпеливо спросил он.
     Ему стало скучно и жутко стоять под темным  окном,  в  бледном  сумраке
осенней зари, перед лицом темного загадочного сада. Шорох напомнил  ему  его
сон.
     - Сейчас, - ответил Санин так близко от  окна,  что  Иванов  вздрогнул.
Темнота в окне заколебалась, и  из  нее  выдвинулся  чемодан  и  белое  лицо
Санина.
     - Держи!
     Санин легко спрыгнул на землю и взял чемодан.
     - Ну, идем!
     Они быстро пошли через сад.
     Там был бледный  сумрак  и  тонкий  холодный  запах  холодеющей  земли.
Деревья сильно обнажились, и оттого было  чересчур  пусто  и  просторно.  За
рекою догорала заря, и вода блестела одиноко, забытая и заброшенная в  конце
уже никому не нужного сада.
     Когда  они  пришли  к  вокзалу,  на  бесконечных  черных  путях  горели
сигнальные огоньки, и поезд мерно пыхтел локомотивом. Бегали  люди,  стучали
дверьми, перекликались и ругались грубыми злыми голосами,  точно  всем  было
грустно и тяжело и хотелось скрыть свое  чувство  от  других  под  нарочитой
злостью.  Толпа  темных  и  растерянных  мужиков  с  узлами  копошилась   на
платформе.
     У буфета Санин и Иванов выпили.
     - Ну, счастливого пути! - грустно сказал Иванов.
     - У меня, друг, путь всегда одинаков, - улыбнулся Санин, -  я  у  жизни
ничего не прошу, ничего и не жду. А  конец  никогда  не  бывает  счастливым:
старость и смерть, только и всего!
     Они вышли на платформу и стали на свободном месте.
     - Ну, прощай!
     - Прощай!
     И невольно для обоих вышло так, что они поцеловались.
     Поезд, лязгая и скрежеща, тронулся.
     - Эх, брат! Как я тебя полюбил,  как  полюбил!  -  неожиданно  закричал
Иванов, - одного настоящего человека только и видел!
     - Один ты и  полюбил!  -  усмехнулся  Санин.  Он  вскочил  на  подножку
проходящего вагона.
     - Поехали, - весело закричал он, - прощай! Прощай!
     Быстро побежали вагоны мимо Иванова, точно вдруг  сговорившись  убежать
куда-то. Мелькнул в темноте красный фонарь и долго, как будто  не  удаляясь,
краснел в черноте.
     Иванов посмотрел вслед поезду, и ему стало грустно и скучно. Уныло брел
он по улицам города и смотрел на его жидкие аккуратные огоньки.
     - Запить, что ли? - спросил он себя, и бледный длинный  призрак  долгой
бесцветной жизни пошел с ним в трактир.

XLVI

     В духоте и тесноте задыхались  вагонные  фонари  и  среди  колеблющихся
дымных теней и пятен тусклого света копошились измятые истрепанные люди.
     Санин сидел рядом с тремя мужиками. При его входе они говорили о чем-то
и один, плохо видный в темноте, сказал:
     - Так, говоришь, плохо?
     - Чего же плоше, - высоким надтреснутым голосом ответил старый косматый
мужик рядом с Саниным. Они свою линию гнут, для  нас  пропадать  н