существо  ощущало
полное удовлетворение только тогда,  когда  ей  приходилось  делать  усилия,
напирать на что-нибудь упругой грудью, обхватывать  изо  всей  силы  руками,
упираться ногами, смеяться, петь и смотреть на сильных  и  красивых  мужчин.
Иногда, когда, могуче сжигая все темное,  светило  солнце  или  блестела  на
темном небе луна, ей хотелось раздеться и голой  бежать  по  зеленой  траве,
броситься в темную колыхающуюся  воду,  кого-то  ждать  и  искать,  призывая
певучим криком.
     Ее  присутствие  волновало  Юрия,  вызывая  в  нем  неведомые  еще   не
использованные силы. При ней ярче  говорил  его  язык,  сильнее  становились
мускулы, крепче сердце и гибче ум. Весь день он думал о ней  и  вечером  шел
искать ее, скрывая это даже от самого себя.
     Но в душе его было что-то  разъеденное,  нудное,  становящееся  поперек
силы, идущей  на  волю  изнутри.  Каждое  чувство,  возникающее  в  нем,  он
останавливал и опрашивал, и чувство меркло,  вяло  и  теряло  лепестки,  как
цветок под морозом. Когда он спрашивал себя, что влечет его к Карсавиной, то
отвечал: половое влечение, и только, - и хотя не знал  сам  почему,  но  это
прямоугольное слово вызывало в нем  небрежное  и  тяжелое  для  него  самого
презрение.
     А между тем между ними безмолвно устанавливалась таинственная связь,  и
как в зеркале, каждое его движение отражалось в ней, а ее в нем.
     Карсавина  не  думала,  что  в  ней  происходит,  но   чувству   своему
радовалась, боялась его, желала и старалась скрыть от других, чтобы оно было
полно и всецело принадлежало ей одной. Ее мучило, что она  не  может  понять
всего, что происходит в душе и теле этого красивого, милого ей человека.  По
временам ей казалось, что между ними  ничего  нет,  и  тогда  она  страдала,
плакала и томилась, точно потеряв какое-то богатство. Но  все-таки  внимание
других мужчин, которые подходили  к  ней  и  смотрели  на  нее  странными  и
понятными и непонятными глазами, не могло не тешить и  не  волновать  ее.  И
потому, особенно тогда, когда она была уверена в том, что любима Юрием и вся
расцветала, как невеста,  Карсавина  волновала  других  и  сама  волновалась
тайной жадных желаний.
     И особенно странную волнующую струю чувствовала она в себе, когда к ней
приближался Санин, с его широкими плечами,  спокойными  глазами  и  уверенно
сильными движениями. Ловя себя на этом тайном волнении, Карсавина  пугалась,
считала себя дурной и развратной  и  все-таки  с  любопытством  смотрела  на
Санина.
     Вечером, в тот день, когда Лида пережила свою  тяжелую  драму,  Юрий  и
Карсавина встретились в библиотеке.  Они  просто  поздоровались  и  занялись
каждый  своим  делом:  Карсавина  выбирала  книги,   а   Юрий   просматривал
петербургские газеты. Но вышло как-то так, что они вместе  и  пошли  по  уже
пустым, ярко освещенным луной улицам.
     В воздухе  было  необыкновенно  тихо,  и  слышались  только  смягченные
расстоянием звуки трещотки ночного сторожа и лай маленькой собаки где-то  на
задворках. На бульваре они наткнулись на какую-то компанию, сидевшую в  тени
деревьев. Там слышались  оживленные  голоса,  виднелись  вспыхивающие  и  на
мгновение освещавшие чьи-то усы и бороды огоньки папирос. И  когда  они  уже
проходили мимо, чистый и веселый мужской голос пропел:

                              Сердце красавицы
                              Как ветерок полей!..

     Не доходя до квартиры Карсавиной, они сели на лавочку у чужих ворот,  в
глубокой тени, откуда виднелась широкая, ровно освещенная луной улица,  а  в
конце ее белая ограда церкви  и  темные  липы,  над  которыми  холодно,  как
звезда, блестел в небе крест.
     - Посмотрите, как хорошо! - певуче сказала Карсавина, показывая рукой.
     Юрий мельком и с наслаждением взглянул на ее белое полное плечо, кругло
блестевшее сквозь широкий  ворот  малороссийского  костюма,  и  почувствовал
неудержимое желание сжать ее, поцеловать в пухлые сочные губы, раскрытые  от
его губ так близко. Он вдруг почувствовал, что это надо сделать, что и,  она
сама ждет этого, и боится, и желает.
     Но вместо того, как-то упустив момент и обессилев, он  скривил  губы  и
насмешливо хмыкнул.
     - О чем вы? - спросила Карсавина.
     - Так, ни о чем... - сдерживая страстную дрожь в ногах, ответил Юрий, -
чересчур уж хорошо.
     Они помолчали, чутко прислушиваясь к  отдаленным  звукам,  звенящим  за
темными садами и блестящими от луны крышами.
     - Были вы когда-нибудь влюблены? - спросила вдруг Карсавина.
     - Был... - медленно ответил Юрий. "А что, если я скажу?" - с замиранием
подумал он и сказал: - Я и сейчас влюблен.
     - В кого? - вздрогнувшим голосом спросила Карсавина, полная уверенности
и страха.
     - Да в вас! - стараясь говорить шутя, но срываясь с тона, ответил Юрий,
наклоняясь и заглядывая ей в глаза, странно блестящие в тени.
     Она быстро и испуганно взглянула на него,  и  ее  испуганное  блаженное
лицо было полно ожидания.
     Юрий хотел ее обнять.  Он  уже  чувствовал  под  своими  руками  мягкие
холодноватые плечи и упругую грудь, но испугался, опять упустил момент и, не
имея силы, не думая сделать то, чего хотел, смущенно и притворно зевнул.
     "Шутит!" - с болью подумала Карсавина, и вдруг все в ней похолодело  от
горя и обиды. Она почувствовала, что сейчас заплачет, и с судорожным усилием
удержать слезы стиснула зубы.
     - Глупости! - поспешно вставая, изменившимся голосом пробормотала она.
     - Я серьезно говорю! -  сказал  Юрий  уже  против  воли  неестественным
голосом, - я вас люблю, и вы можете мне поверить очень страстно!
     Карсавина, не отвечая, собрала свои книги.
     "Зачем так... за что?" - с тоской думала она и вдруг с ужасом подумала,
что выдала себя, и он презирает ее.
     Юрий подал ей упавшую книгу.
     - Пора домой... - тихо сказала она.
     Юрию было мучительно  жаль,  что  она  уйдет,  и  в  то  же  время  ему
показалось, что выходит оригинально и красиво, далеко от всякой пошлости.
     И он загадочно ответил:
     - До свиданья!
     Но когда Карсавина  подала  ему  руку,  Юрий  против  воли  нагнулся  и
поцеловал ее в мягкую теплую ладонь, от которой пахнуло  ему  в  лицо  милым
нежным запахом. Карсавина сейчас же с легким вскриком отдернула руку.
     - Что вы!
     Но  мимолетное  ощущение  прикосновения  к  губам  мягкого,  девственно
холодноватого тела было так сильно, что у Юрия закружилась голова, и он  мог
только блаженно и бессмысленно улыбаться, прислушиваясь к быстрому шороху ее
удаляющихся шагов.
     Скоро скрипнула калитка, и Юрий, все так же улыбаясь, пошел домой,  изо
всех сил вдыхая чистый воздух и чувствуя себя сильным и счастливым.

XXII

     Но в своей комнате, после простора и прохлады  лунной  ночи,  душной  и
узкой, как тюрьма, Юрий опять стал думать, что все-таки жить  скучно  и  все
это мелко и пошло.
     - Сорвал поцелуй! Какое  счастье,  какой  подвиг,  подумаешь!  Как  это
достойно и поэтично: луна,  герой  соблазняет  девицу  пламенными  речами  и
поцелуями...  Тьфу,  пошлость!  В  этом   проклятом   захолустье   незаметно
мельчаешь!
     И как, живя в большом городе, Юрий полагал, что с тип ему только уехать
в деревню, окунуться в простую, черноземную жизнь, с ее  работой,  настоящей
невыдуманной  работой,  с  ее  полями,  солнцем  и  мужиками,  чтобы   жизнь
приобрела, наконец, истинный смысл, так теперь ему подумалось, что  если  бы
не эта глушь, если бы  перенестись  в  столицу,  то  жизнь  закипела  бы  на
настоящем пути.
     - В столице шум, шумят витии! - с задумчивым  лицом  и  бессознательным
пафосом продекламировал Юрий.
     Но мгновенно изловив себя на мальчишеском восторге, махнул рукой.
     А впрочем, что из того...  все  равно!..  Политика,  наука...  все  это
громадно только издали, в идеале, в общем, а в жизни одного  человека  такое
же ремесло, как и всякое другое! Борьба, титанические усилия... да...  Но  в
современной жизни это невозможно. Ну что  ж:  я  искренно  страдаю,  борюсь,
преодолеваю... а потом? В конце концов? Конечная точка борьбы лежит вне моей
жизни. Прометей хотел дать людям огонь и дал - это победа. А мы? - мы  можем
только подбрасывать щепочки в огонь, не нами зажженный, не нами потушенный.
     И вдруг у него выскочила мысль,  что  это  потому,  что  он,  Юрий,  не
Прометей. Мысль эта  была  неприятна  ему,  но  он  все-таки  с  болезненным
самобичеванием подхватил се:
     Какой я Прометей! У меня все сейчас же на личную почву, я, я, я!..  Для
меня, для меня!.. Я так же слаб и ничтожен, как и все эти людишки, которых я
искренно презираю!
     Эта параллель была  так  мучительна  для  него,  что  Юрий  спутался  и
несколько времени тупо смотрел перед собою, подыскивая себе оправдание.
     "Нет, я не то что другие! с облегчением подумал он, уже по одному,  что
я это думаю... Рязанцев, Новиковы, Санины  не  могут  думать  об  этом.  Они
далеки от трагического самобичевания, они удовлетворены,  как  торжествующие
свиньи Заратустры! У них вся жизнь в их собственном  микроскопическом  я,  и
они-то заражают и меня своей пошлостью... С волками живя, по-волчьи  и  выть
начинаешь! Это естественно!"
     Юрий стал ходить по комнате, и,  как  это  часто  бывает,  с  переменой
положения и мысли его переменились.
     "Ну хороню... Эго так, а все-таки надо обдумать многое:  какие  у  меня
отношения с Карсавиной? Люблю я се или нет, все равно, что  может  выйти  из
этого? Если бы я женился на ней или просто связался на некоторое время, было
ли бы для меня это счастьем? Обмануть ее - было бы преступлением, а  если  я
ее люблю, то... ну хорошо: у нее пойдут дети, почему-то  краснея,  торопливо
подумал Юрий, - в этом, конечно, нет ничего дурного, но все-таки это  свяжет
меня и лишит свободы навсегда! Семейное счастье мещанская радость! Нет,  это
не для меня!"
     "Раз, два, три... - думал Юрий, машинально стараясь ступать так,  чтобы
с каждым шагом попадать через две доски пола в третью. -  Если  бы  наверное
знать, что детей не будет... Или если бы я мог  полюбить  своих  детей  так,
чтобы отдать им жизнь... Нет, это тоже пошло... Ведь и Рязанцев будет любить
своих чад, чем же мы будем отличаться друг от друга? -  Жить  и  жертвовать!
Вот настоящая жизнь!.. Да... Но кому жертвовать? Как?.. На какую бы я дорогу
ни бросился и какую бы цель я себе ни поставил, где тот чистый и несомненный
идеал, за который не жаль было бы умереть?.. Да, не я слаб, а жизнь не стоит
жертв и любви. А если так, то не стоит и жить!"
     И этот вывод никогда еще так ясно не укладывался в мозгу Юрия.
     На столе у него всегда лежал револьвер,  и  теперь  он,  блестя  своими
полированными частями, попадался на глаза Юрию каждый раз, когда тот доходил
до стола и поворачивался обратно.
     Юрий взял его и внимательно осмотрел. Револьвер был заряжен. Юрий взвел
курок и приставил револьвер к виску.
     "Так вот... - подумал он, - раз и кончено? Глупо или  умно  стреляться?
Самоубийство-малодушие... Ну что же, значит, я малодушен!"
     Осторожное прикосновение холодного железа к горячему виску было приятно
и жутко.
     "А Карсавина? - бессознательно пронеслось в голове Юрия. - Так я  и  не
буду обладать ею и оставлю это возможное для меня наслаждение другому?"
     И при мысли о Карсавиной в нем сладострастно и нежно  все  замерло.  Но
усилием воли Юрий заставил себя подумать,  что  это  все  пустяки,  ничто  в
сравнении с теми важными и глубокими мыслями,  которые,  как  ему  казалось,
наполняли его голову. Но это было насилием и  насилуемое  чувство  отомстило
ему неудовлетворенной тоской и нежеланием жить.
     "Отчего бы и в самом деле", - с замиранием сердца спросил себя Юрий.
     Опять, и уже с намерением, в которое не верил и  над  которым  стыдливо
усмехнулся, Юрий приложил револьвер к виску и,  не  отдавая  себе  отчета  в
своем движении, потянул за спуск.
     Что-то с диким ужасом, холодное и  острое,  дернулось  в  нем.  В  ушах
зазвенело, и вся комната как будто метнулась куда-то. Но выстрела не было, и
послышался только слабый металлический щелчок курка.
     Юрий, охваченный слабостью с головы до ног,  медленно  опустил  руку  с
револьвером. Все в нем дрожало и ныло, голова кружилась,  во  рту  мгновенно
пересохло. Когда он клал револьвер, руки прыгали и  несколько  раз  стукнули
револьвером о стол.
     "Хорош", - подумал он и, овладев собою, подошел к зеркалу и взглянул  в
его темную холодную поверхность.
     "Значит, я трус? Нет, - с гордостью промелькнуло  в  нем,  -  не  трус!
Все-таки я сделал это и не виноват, что вышла осечка!"
     Из темного зеркала на него смотрело такое же лицо,  как  и  всегда,  но
Юрию оно показалось торжественно и сурово.  Он  с  удовольствием,  стараясь,
однако, уверить себя, что  не  придает  этому  акту  самообладания  никакого
значения, показал себе язык и отошел.
     - Не судьба, значит! -  произнес  он  вслух,  и  слово  это  утешило  и
ободрило его.
     "А что, если бы меня видели?" - с боязливым смущением подумал он  в  ту
же секунду и невольно оглянулся.
     Но все было тихо. За запертою дверью не чудилось ничего. Казалось,  что
за пределами комнаты ничего нет, и Юрий один живет и страдает в безграничной
пустоте. Он потушил лампу и удивился, что в комнату сквозь щели  ставен  уже
пробивается бледно-розовый свет утра.
     Он лег спать,  и  во  сне  ему  представилось,  что  кто-то  тяжелый  и
громоздкий сел на него, вспыхивая зловещим красным светом.
     "Это - черт!" - с ужасом пронеслось в его душе.
     Юрий делал судорожные усилия, чтобы освободиться. Но Красный не уходил,
не говорил, не смеялся, а  только  щелкал  языком.  Нельзя  было  разобрать,
насмешливо или соболезнующе он щелкает, и это было мучительно.

XXIII

     Мягко и любовно, дыша запахом трав и  цветов,  в  открытое  окно  плыли
сумерки.
     Санин сидел за столом и при последнем свете дня  читал  уже  много  раз
читанный им рассказ о том, как трагически одиноко  умирал  старый  архиерей,
окруженный людьми, поклонением и кадильным дымом, облаченный в золотые ризы,
бриллиантовые кресты и всеобщее уважение.
     В комнате было так же прохладно и чисто,  как  и  на  дворе,  и  легкое
дыхание вечера свободно ходило по комнате,  наполняя  грудь,  шевеля  мягкие
волосы  Санина  и  лаская  его  сильные  плечи,   внимательно   и   серьезно
сгорбившиеся над книгой.
     Санин читал, думал, шевелил губами и был похож  на  большою  маленького
мальчика, углубившегося в книгу. И чем больше читал он, тем сильнее и глубже
возникали в нем грустные мысли о том, сколько ужаса  в  человеческой  жизни,
как тупы и грубы люди и как он далек от них. И ему казалось, что если бы  он
знал этого архиерея, то это было бы хорошо, и жизнь старого архиерея не была
бы такой одинокой.
     Дверь в комнату отворилась, и кто-то вошел. Санин оглянулся.
     - А!.. Здравствуй, - сказал он,  отодвигая  книгу.  -  Ну  что  скажешь
нового?
     Новиков слабо пожал  ему  руку  и  усмехнулся  с  бледной  и  печальной
гримасой.
     - Ничего. Все так же скверно, как и было! - ответил он и, махнув рукой,
отошел к окну.
     Оттуда, где сидел Санин, был виден только его рослый  красивый  силуэт,
мягко обрисованный потухающим фоном зари. Санин долго и внимательно  смотрел
на него.
     Когда в первый раз он привел смущенного и страдающего Новикова к жалкой
и растерянной Лиде, совсем не похожей на ту красиво смелую и гордую девушку,
какою она была еще недавно, они не сказали  ни  слова  о  том,  что  до  дна
проникало в их души. И Санин понял, что они будут несчастны,  когда  скажут,
но вдвое несчастнее, пока не говорят. Он почувствовал, что ясное  и  простое
для него они могут найти только ощупью, пройдя сквозь страдание, и не тронул
их, но тогда же увидел, что эти два человека находятся на замкнутом кругу, и
встреча их неизбежна.
     "Ну да ладно, - подумал Санин, - пусть перестрадаются...  от  страдания
станут они мягче и чище... Пусть!.."
     А теперь он почувствовал, что это время настало.
     Новиков стоял перед окном и молча глядел  в  потухающее  небо.  Он  был
полон странным чувством, в котором тоска по невозвратимо  утраченному  тонко
сливалась с дрожью нетерпеливого ожидания нового  счастья.  В  эти  печально
ласковые сумерки он ярче представлял себе  Лиду  робкой,  несчастной,  всеми
униженной и обиженной, и ему казалось, что если бы хватило силы, он стал  бы
перед нею на колени, согрел бы ее холодные пальцы поцелуями и возродил бы ее
к новой жизни своей всепростившей великой любовью. Все горело в  нем  жаждой
этого подвига, умилением перед собой и любовной жалостью к Лидс, но не  было
сил пойти к ней.
     Санин и это понял. Он медленно поднялся, тряхнул головой и сказал:
     - А Лида в саду... Пойдем.
     Тоскливо и счастливо, жалким больным чувством сжалось сердце  Новикова.
Легкая судорога пробежала по его лицу и  исчезла.  Видно  было,  как  сильно
дрожали его пальцы, крутившие усы.
     - Ну что ж?.. Пойдем к ней? -  повторил  Санин,  и  голос  у  него  был
значителен и спокоен, как будто он приступал к важному, но понятному делу.
     И по этому тону Новиков понял, что Санин видит все в нем  происходящее,
почувствовал огромное облегчение и наивный детский испуг.
     - Пойдем, пойдем... - мягко продолжал Санин, взял Новикова за  плечи  и
толкнул к двери.
     - Что ж... я... - пробормотал Новиков и  вдруг  почувствовал  умиленную
нежность и желание поцеловать Санина. Но он не посмел этого сделать и только
посмотрел ему в лицо глубокими мокрыми глазами.
     В саду было темно и  пахло  теплой  росой.  Зеленоватые  просветы  зари
стояли между стволами, как готические окна.  Над  бледными  лужайками  тонко
курился первый туман. Казалось, кто-то тихий и невидимый ходит по  пустынным
дорожкам среди молчаливых деревьев, и тихо вздрагивают при  его  приближении
засыпающие травы и цветы.
     На берегу было светлее, и заря  на  полнеба  стояла  за  рекой,  светло
змеившейся в темных лугах. Лида сидела  тут,  у  самой  воды,  и  ее  тонкий
поникший силуэт белел на  траве,  точно  таинственная  тень,  тоскующая  над
водой.
     То светлое и дерзкое настроение,  которое  овладело  ею  под  спокойный
голос брата, исчезло так же быстро, как  и  появилось.  Опять  черною  четою
пришли и стали подле стыд и страх и вселили в нее мысль, что  она  не  имеет
права не только на новое счастье, но и на самую жизнь.
     Целыми днями, с книгой в руках, она сидела в саду, потому что не  могла
прямо и просто смотреть в глаза матери. Тысячи раз все  в  ней  возмущалось,
тысячи раз говорила она себе, что мать - ничто перед ее собственной  жизнью,
но каждый раз, когда мать подходила к ней, голос Лиды  менялся,  теряя  свою
звучность, а в глазах бегало что-то  виноватое  и  робкое.  А  ее  смущение,
румянец, нетвердый голос и бегающий взгляд тревожили мать.  Нудные  вопросы,
тревоги и преследующие испытующие взгляды так измучили Лиду, что  она  стала
прятаться.
     Так сидела она и в этот  вечер,  тоскливо  следя  за  тающей  в  черном
горизонте зарей и думая свою тяжелую безысходную думу.
     Она думала о том, что не понимает жизни. Что-то непостижимо  громадное,
спутанное, как спрут, липкое и могучее, вставало перед нею.
     Ряд прочитанных книг, ряд великих и свободных  идей  прошли  сквозь  ее
мозг, и она видела, что поступок ее  был  не  только  естественен,  но  даже
хорош. Он не причинял никому зла, а ей и другому человеку дал наслаждение. И
без этого наслаждения у нее не было бы молодости и жизнь была бы уныла,  как
дерево осенью, когда облетят  все  листья.  Мысль  о  том,  что  религия  не
освятила ее союза с мужчиной, была ей смешна, и все устои  этой  мысли  были
давно источены и разрушены человеческой свободной мыслью. Выходило так,  что
она должна была  бы  радоваться,  как  радуется  цветок,  в  солнечное  утро
опылившийся