тальными  щипцами  уже  живому,  готовому
закричать  ребенку  -  это  не   преступление!..   Это   только   несчастная
необходимость!..  А  прекратить  бессознательный,  физиологический  процесс,
нечто еще не существующее, какую-то химическую реакцию, - это  преступление,
ужас!.. Ужас, хотя бы от этого так же зависела жизнь матери, и  даже  больше
чем жизнь - ее счастье!.. Почему так? - Никто не знает, но все кричат браво!
- усмехнулся Санин. - Эх, люди, люди... создадут,  вот  так  себе,  призрак,
условие,  мираж  и  страдают.  А  кричат:  "Человек  -  великолепно,  важно,
непостижимо! Человек - Царь!" Царь природы, которому никогда царствовать  не
приходится: все страдает и боится своей же собственной тени!
     Санин помолчал.
     - Да, впрочем, не в том дело. Ты говоришь -  подло.  Не  знаю...  может
быть. Но только если сказать о твоем падении Новикову, он перенесет жестокую
драму, может быть, застрелится, но любить тебя не перестанет. И он будет сам
виноват, потому что будет  бороться  с  теми  же  самыми  предрассудками,  в
которые официально не верит. Если бы он был действительно умен, он не придал
бы никакого  значения  тому,  что  ты  с  кем-то  спала,  извини  за  грубое
выражение. Ни тело твое, ни душа твоя от этого хуже не  стали...  Боже  мой,
ведь женился бы он на вдове, например! Очевидно, дело тут не в  факте,  а  в
той путанице, которая происходит у него в голове. А ты... Если  бы  человеку
было свойственно любить один только раз, то при  попытке  любить  во  второй
ничего бы не вышло, было бы больно, гадко и неудобно. А то  этого  нет.  Все
одинаково приятно и счастливо. Полюбишь ты Новикова... А не полюбишь, так...
уедем со мной, Лидочка! Жить можно везде!..
     Лида вздохнула, стараясь вытолкнуть изнутри что-то тяжелое.
     "А может быть, и вправду все будет опять хорошо... Новиков... он милый,
славный и... красивый тоже... Нет, да... не знаю..."
     - Ну, что было бы, если бы ты утопилась? Добро и зло не потерпело бы ни
прибыли, ни убытка... Затянуло бы илом  твой  распухший,  безобразный  труп,
потом тебя вытащили и похоронили... Только и всего!
     Перед глазами Лиды заколыхалась зеленая  зловещая  глубина,  потянулись
медленными змееобразными движениями какие-то осклизлые нити, полосы, пузыри,
стало вдруг страшно и отвратительно.
     "Нет, нет, никогда... Пусть позор, Новиков, все что угодно,  только  не
это!" - бледнея, подумала она.
     - Вон ты как обалдела от страху! - смеясь, сказал Санин.
     Лида улыбнулась сквозь слезы, и эта собственная случайная улыбка, точно
показав, что еще можно смеяться, согрела ее.
     "Что бы там ни было, буду жить!" - со страстным и  почти  торжествующим
порывом подумала она.
     - Ну вот, - радостно сказал Санин и встал порывисто и весело. -  Ни  от
чего не может быть так тошно, как от мысли о смерти, но  если  и  это  плечи
подымут и не перестанешь слышать и видеть жизнь, то и живи! Так?..  Ну,  дай
лапку!
     Лида протянула ему руку, и  в  ее  робком,  женственном  движении  была
детская благодарность.
     - Ну вот так... Славная у тебя ручка!
     Лида улыбнулась и молчала.
     Не слова Санина подействовали  на  нее.  В  ней  самой  была  огромная,
упорная и смелая жизнь, и минута молчания и слабости только натянула ее, как
струну. Еще одно движение и струна бы порвалась, но движения этого не  было,
и вся душа ее зазвучала еще стройнее и звучнее  дерзостью,  жаждой  жизни  и
бесшабашной силой. С восторгом и удивлением, в незнакомой ей бодрости,  Лида
смотрела и слушала, каждым атомом своего существа улавливая  ту  же  могучую
радостную жизнь, которая шла вокруг, в свете  солнца,  в  зеленой  траве,  в
бегущей, пронизанной насквозь светом  воде,  в  улыбающемся  спокойном  лице
брата и в ней самой. Ей казалось, что она видит и чувствует в первый раз.
     - Жить! - оглушительно и радостно кричало в ней.
     - Ну вот и хорошо, - - говорил Санин, я помог тебе в борьбе  в  трудное
время, а ты меня за это поцелуй, потому что ты красавица!
     Лида молча улыбнулась, и улыбка была загадочная,  как  у  лесной  девы.
Санин взял ее за талию и, чувствуя, как в его мускулистых руках  вздрагивает
и тянется упругое теплое тело, крепко и дерзко прижал ее к себе.
     В душе Лиды делалось что-то странное, но невыразимо приятное: все в ней
жило и жадно хотело еще большей жизни, не отдавая себе отчета, она  медленно
обвила шею брата обеими руками и, полузакрыв глаза, сжала губы для  поцелуя.
И чувствовала себя неудержимо счастливой, когда горячие губы Санина долго  и
больно ее целовали. В это мгновение ей не было дела до того, кто ее  целует,
как нет дела цветку, пригретому солнцем, кто его греет.
     "Что же это со мной, - думала она с радостным удивлением, - ах да...  я
хотела зачем-то утопиться... как глупо!.. Зачем?..  Ах,  как  хорошо...  все
равно кто... Только бы жить".
     - Ну вот... - сказал Санин, выпуская ее, - все, что хорошо, хорошо... и
ничему больше не надо придавать значения!
     Лида  медленно  поправляла  волосы,  глядя  на  него  со  счастливой  и
бессмысленной улыбкой. Санин подал ей зонтик  и  перчатку;  и  Лида  сначала
удивилась отсутствию другой,  а  потом  вспомнила  и  долго  тихо  смеялась,
припоминая, каким громадным и зловещим казалось ей ровно ничего не  значащее
утопление перчатки.
     "Итак, все!" - думала она, идя с братом по берегу и подставляя выпуклую
грудь горячему солнечному свету.

XX

     Новиков сам отворил дверь Санину и, увидев  его,  насупился.  Ему  было
тяжело все, что напоминало Лиду и то непонятно прекрасное, что  разбилось  у
него в душе, как тонкая ваза.
     Санин заметил это и вошел, примирительно и ласково улыбаясь. В  комнате
Новикова было грязно и разбросано, как будто вихрь прошел по ней, заметя пол
бумажками, соломой и всяким хламом. Без всякого толку наваленные на кровати,
стульях и выдвинутых ящиках комода  пестрели  книги,  белье,  инструменты  и
чемоданы.
     - Куда? - с недоумением спросил Санин.
     Новиков, стараясь не  смотреть  на  него,  молча  передвигал  на  столе
какие-то мелочи.
     - Еду, брат, на голод... бумагу получил... - неловко и сердясь на  себя
за это, ответил он.
     Санин посмотрел на него, потом на чемодан, потом опять на него и  вдруг
широко улыбнулся. Новиков промолчал, машинально пряча вместе со  стеклянными
трубками  сапоги.  Ему  было  больно,  и  чувствовал  он  полное   тоскливое
одиночество.
     - Если ты будешь так укладываться, заметил Санин, - то приедешь  и  без
инструментов и без сапог.
     - А... произнес Новиков, мельком  взглянув  на  Санина,  и  его  глаза,
полные слез, сказали: "Оставь меня... видишь, мне тяжело!"
     Санин понял и замолчал.
     В окно уже плыли задумчивые летние сумерки, и над легкой  зеленью  сада
потухало ясное, чистое, как кристалл, небо.
     - А по-моему, - начал Санин, помолчав, -  чем  ехать  тебе  черт  знает
куда, лучше бы тебе на Лиде жениться!
     Новиков неестественно быстро повернулся к нему и вдруг весь затрясся.
     - Я тебя попрошу... оставить  эти  глупые  шутки!  -  звенящим  голосом
прокричал он.
     Звук его голоса улетел в задумчивый прохладный сад и странно  прозвенел
под тихими деревьями.
     - Чего ты взъелся? - спросил Санин.
     - Послушай... - хрипло произнес  Новиков,  и  глаза  у  него  сделались
круглые, а лицо стало совсем не похоже на то доброе и мягкое  лицо,  которое
знал Санин.
     - А ты станешь спорить, что женитьба  на  Лиде  не  счастье?  -  весело
смеясь одними уголками глаз, спросил Санин.
     - Перестань! - взвизгнул  Новиков,  шатаясь,  как  пьяный,  бросился  к
Санину, схватил тот же нечищеный сапог и с неведомой силой взмахнул  им  над
головой.
     - Тише ты, черт! - сердито сказал Санин, невольно отодвигаясь.
     Новиков с отвращением бросил сапог  и  остановился  перед  ним,  тяжело
дыша.
     - Это меня-то старым сапогом! - укоризненно покачал головой Санин.  Ему
было жаль Новикова и смешно все, что тот делал.
     - Сам виноват... - сразу слабея и конфузясь, возразил Новиков.
     И сейчас же почувствовал нежность и доверие к  Санину.  Тот  был  такой
большой и спокойный,  и  Новикову,  точно  маленькому  мальчику,  захотелось
приласкаться, пожаловаться на то, что его так измучило. Даже слезы выступили
у него на глазах.
     - Если бы ты знал, как мне тяжело! - сказал он прерывисто, делая усилия
горлом и ртом, чтобы не заплакать.
     - Да я, голубчик, все знаю, - ласково ответил Санин.
     - Нет, ты не можешь знать! -  доверчиво  возразил  Новиков,  машинально
садясь рядом. Ему казалось, что его состояние так исключительно тяжело,  что
никто не в силах понять его.
     - Нет, знаю... - сказал Санин, - хочешь, побожусь?.. Если ты больше  не
будешь кидаться на меня со старым сапогом, так я тебе это докажу. Не будешь?
     - Да... Ну прости, Володя, - конфузливо  пробормотал  Новиков,  называя
Санина по имени, чего никогда не делал.
     Санину это понравилось, и оттого желание помочь и все уладить сделалось
в нем еще сильнее.
     - Слушай, голубчик, будем  мы  говорить  откровенно,  -  заговорил  он,
ласково положив руку на колено Новикова, - ведь ты и ехать  собрался  только
потому, что Лида тебе отказала, а тогда, у Зарудина,  тебе  показалось,  что
это Лида пришла.
     Новиков понурился. Ему казалось, что Санин расковыривает в нем  свежую,
нестерпимо болезненную рану.
     Санин посмотрел на него и подумал: "Ах ты, добрая глупая животная!"
     - Я тебя не стану уверять, - продолжал он, - что Лида не была в связи с
Зарудиным, я этого не знаю... не думаю... - поспешно  прибавил  он,  заметив
страдальческое  выражение,  промелькнувшее  по  лицу  Новикова,  точно  тень
пролетевшей тучки.
     Новиков поглядел на него со смутной надеждой.
     - Их отношения начались так недавно, -  пояснил  Санин,  -  что  ничего
серьезного быть не могло. Особенно если принять во внимание характер Лиды...
Ты ведь знаешь Лиду.
     Перед глазами Новикова встала Лида, такая, какою он ее  знал  и  любил:
стройная гордая девушка, с большими, не то нежными, не то грозящими  глазами
в холоде чистоты, точно в ледяном ореоле. Он закрыл глаза и поверил Санину.
     - Да если между ними и был обыкновенный весенний флирт, то  теперь  все
это, очевидно, кончено.  Да  и  какое  тебе  дело  до  маленького  увлечения
девушки, еще свободной и ищущей своего счастья, когда сам ты, даже не  роясь
в памяти, конечно, вспомнишь десятки таких увлечений и даже гораздо хуже.
     Новиков повернулся к нему, и от доверия, переполнившего его душу, глаза
его стали светлы и прозрачны. В душе его зашевелился живой росток, но  такой
слабый, каждую минуту готовый исчезнуть,  что  он  сам  боялся  неосторожным
словом или мыслью убить его.
     - Знаешь, если бы я... - Новиков не договорил, потому что  сам  не  мог
оформить того, что хотел сказать, но почувствовал, как  к  горлу  подступают
сладкие слезы умиления своим горем и своим чувством.
     - Что,  если  бы?  -  повышая  голос  и  блестя  глазами,  торжественно
заговорил Санин. - Я тебе только  одно  могу  сказать,  что  между  Лидой  и
Зарудиным ничего нет и не было!
     Новиков растерянно посмотрел на него.
     - Я думал... - с ужасом заговорил он, чувствуя, что не верит.
     Глупости ты думал, - с искренним раздражением возразил Санин, ты  разве
не понимаешь Лиду: раз она столько времени колебалась, какая же это любовь!
     Новиков схватил его за руку, восторженно глядя ему в рот.
     И вдруг страшная  злоба  и  омерзение  охватили  Санина.  Он  несколько
времени молча смотрел в лицо человека, ставшего  блаженным  при  мысли,  что
женщина, с которой он хотел совокупиться, не совокуплялась раньше ни с  кем.
Голая животная ревность, плоская  и  жадная,  как  гад,  глядела  из  добрых
человеческих глаз,  преображенных  искренним  горем  и  страданием.  О-о!  -
зловеще протянул Санин и встал. Ну, так я тебе скажу вот что: Лида не только
была влюблена в Зарудина, она была с ним в связи и теперь даже беременна  от
него!
     Звенящая тишина стала в комнате. Новиков, странно улыбаясь,  глядел  на
Санина и потирал руки. Губы его вздрогнули, зашевелились, но только какой-то
слабый писк вылетел и умер. Санин стоял над ним и  смотрел  в  глаза,  и  на
нижней челюсти и в уголках рта залегла у него жестокая и опасная складка.
     - Ну, что ж ты молчишь? спросил Санин.
     Новиков быстро поднял на него глаза и быстро опустил, так  же  молча  и
растерянно улыбаясь.
     - Лида  пережила  страшную  драму,  -  тихо  заговорил  Санин,  как  бы
разговаривая сам с собою, - если бы случай не натолкнул меня, то  теперь  ее
уже не было на свете и то, что вчера было прекрасной, живой девушкой, сейчас
лежало бы голое и безобразное, изъеденное  раками,  где-нибудь  в  береговой
тине... Не в том дело, что она бы умерла... всякий человек умирает, но с нею
умерла бы огромная радость, которую она вносила в жизнь окружающих  людей...
Лида... она не одна, конечно... но если бы погибла вся женская молодость, на
свете стало бы, как в могиле. И я лично, когда бессмысленно затравят молодую
красивую девушку, испытываю желание кого-нибудь  убить!..  Слушай,  мне  все
равно, женишься ли ты на Лиде или пойдешь к черту, но  мне  хочется  сказать
вот что: ты идиот! - если бы под  твоим  черепом  ворошилась  бы  хоть  одна
здоровая чистая мысль, разве ты страдал бы так и  делал  несчастным  себя  и
других оттого только, что  женщина,  свободная  и  молодая,  выбирая  самца,
ошиблась и стала опять свободной  уже  после  полового  акта,  а  не  прежде
него... Я говорю тебе, но  ты  не  один...  вас,  идиотов,  сделавших  жизнь
невозможной тюрьмой, без солнца и радости, миллионы!.. Ну а ты сам:  сколько
раз ты сам лежал на брюхе какой-нибудь проститутки и  извивался  от  похоти,
пьяный и грязный, как собака!.. В падении Лиды  была  страсть,  была  поэзия
смелости и силы, а ты? Какое же ты имеешь право отворачиваться от  нее,  ты,
мнящий себя умным и интеллигентным человеком, между умом которого  и  жизнью
якобы нет преград!.. Что  тебе  до  ее  прошлого?  Она  стала  хуже,  меньше
доставит наслаждения? Тебе самому хотелось лишить ее невинности?.. Ну?
     - Ты сам знаешь, что это не так... дрожащими губами проговорил Новиков.
     - Нет - так! - крикнул Санин. - А если не так, так что же?..
     Новиков молчал.
     В душе его было пусто и темно и только, как освещенное  окно  в  темном
поле,  далеко-далеко  засветилось  тоскливое  счастье  прощения,  жертвы   и
подвига.
     Санин смотрел на него и, казалось, ловил  его  мысли  по  всем  изгибам
изворотливого мозга.
     - Я вижу, - заговорил он опять тихим, но острым тоном, - что ты думаешь
о самопожертвовании... У тебя уже явилась лазейка:  я  снизойду  до  нее,  я
прикрою ее от толпы и так далее... И ты уже  растешь  в  своих  глазах,  как
червяк на падали!.. Нет, врешь! Ни на одну минуту в тебе нет  самоотречения:
если бы Лиду действительно испортила оспа, ты, может быть, и понатужился  бы
до подвига, но через два дня испортил бы ей жизнь, сослался бы на рок и  или
сбежал бы, или заел бы ее, и шел бы на подвиг с отчаянием в душе.  А  теперь
ты на себя, как на икону, взираешь!.. Еще бы:  ты  светел  лицом,  и  всякий
скажет, что ты святой, а  потерять  ты  ровно  ничего  не  потерял:  у  Лиды
остались те же руки, те же ноги, та же  грудь,  та  же  страсть  и  жизнь!..
Приятно наслаждаться, сознавая, что делаешь святое дело!.. Еще бы!
     И под этими словами в  душе  Новикова  трусливо  сжалось  в  комочек  и
умерло, как раздавленный червяк, то трогательное самолюбие, которое начинало
расцветать там, и мягкая душа его дала  новое  чувство,  проще  и  искреннее
первого.
     - Ты хуже думаешь обо мне, чем я есть! - с печальной  укоризной  сказал
он. - Я вовсе не так туп, как ты говоришь... Может быть... не стану спорить,
во мне и сильны предрассудки, но Лидию Петровну я люблю... и если бы я знал,
что она меня любит, разве я стал бы задумываться над тем...
     Последнее слово он проговорил с трудом, и эта трудность сказать то,  во
что веришь, уже доставляла ему самому острое страдание.
     Санин вдруг остыл. Он задумался, прошелся  по  комнате,  остановился  у
окна в сумеречный сад и тихо ответил:
     - Она теперь несчастна, ей не до любви... Любит она тебя или не  любит,
кто ее знает. Я только думаю, что если ты пойдешь  к  ней  и  будешь  вторым
человеком в мире, который не казнит ее за ее  минутное,  случайное  счастье,
то... кто ж ее знает!..
     Новиков задумчиво смотрел перед собою. В нем была и печаль и радость; и
печальная радость, и радостная печаль создавали  в  душе  его  светлое,  как
умирающий летний вечер, трогательное счастье.
     - Пойдем к ней, - сказал Санин, - что бы там ни было, а ей будет  легче
увидеть человеческое лицо среди масок, под которыми  звериные  морды...  Ты,
друг мой, достаточно глуп, это  правда,  но  есть  у  тебя,  в  самой  твоей
глупости, нечто такое, чего нет у других... Что  ж,  на  этой  глупости  мир
долго строил свое счастье и свои упования... Пойдем.
     Новиков робко ему улыбнулся.
     - Я пойду... но только ей самой приятно ли это будет?
     - Ты не думай об этом, - положил ему на плечи обе руки Санин, - если ты
считаешь, что делаешь хорошо - делай, а там будет видно...
     - Ну, пойдем! - решительно сказал Новиков. В дверях он  остановился  и,
глядя прямо в глаза Санину, с неведомой в нем силой сказал:
     - И, знаешь, если это возможно, я сделаю  ее  счастливой...  Эта  фраза
банальна, но я не могу иначе выразить то, что чувствую...
     - Ничего, друг, ласково ответил Санин, - я понимаю и так!..

XXI

     Знойное лето стояло над городом. По ночам высоко в небе ходила  круглая
светлая луна, воздух был тепел и густ и вместе  с  запахом  садов  и  цветов
возбуждал истомные властные чувства.
     Днем люди работали, занимались  политикой,  искусством,  проведением  в
жизнь разнообразных идей, едой, питьем,  купаньем  и  разговорами,,  но  как
только спадала жара, укладывалась успокоенная отяжелевшая пыль и  на  темном
горизонте, из-за дальней рощи или ближней крыши  показывался  край  круглого
светло-загадочного диска, заливающего сады холодным таинственным светом, все
останавливалось, точно скидывало с себя какие-то пестрые одежды, и легкое  и
свободное начинало жить настоящей жизнью. И чем моложе были люди, тем полнее
и свободнее была эта жизнь.  Сады  стонали  от  соловьиного  свиста,  травы,
задетые легким женским платьем, таинственно качали  своими  головками,  тени
углублялись, в воздухе душно вставала любовная истома, глаза то  загорались,
то туманились, щеки розовели, голоса становились загадочны и призывны.
     И новые  поколения  людей  стихийно  зарождались  под  холодным  лунным
светом, в тени молчаливых деревьев, дышащих прохладой,  на  примятой  сочной
траве.
     И Юрий  Сварожич,  вместе  с  Шафровым  занимаясь  политикой,  кружками
саморазвития и чтением новейших книг,  воображал,  что  именно  в  этом  его
настоящая жизнь, и  в  этом  разрешение  и  успокоение  всех  его  тревог  и
сомнений. Но сколько он ни читал, сколько ни устраивал, ему все было  скучно
и тяжко, и в жизни не было огня. Зажигался он только в те минуты, когда Юрий
чувствовал себя здоровым и сильным и был влюблен в женщину.
     Сначала  все  женщины,  молодые  и  красивые,  казались  ему  одинаково
интересными и одинаково волновали его, но вот  среди  них  начала  выступать
одна и мало-помалу она взяла себе все краски и все прелести их и стала перед
ним отдельно, прекрасная и милая, как березка на опушке леса весной.
     Она была очень красива, высокого роста, полная  и  сильная,  ходила  на
каждом шагу подаваясь  вперед  высокой  и  красивой  грудью,  голову  носила
приподнятой на сильной и белой шее, звонко смеялась, красиво  пела,  и  хотя
много читала, любила умные мысли и свои стихи, но все  ее