а.
     Дубова молча подвинулась, очищая возле себя место, и хотя Юрию хотелось
сесть возле Карсавиной, но  было  неловко,  и  он  сел  рядом  с  некрасивой
учительницей.
     - Отчего у вас такое мрачно-раздирательное лицо? - спросила Дубова,  по
привычке язвительно кривя свои тонкие, сухие губы.
     - С чего вы взяли, мрачное? Самое веселое. А впрочем, и вправду, скучно
что-то...
     - Делать вам, видно, нечего, - насмешливо возразила Дубова.
     - А вам есть что делать?
     - Да, плакать некогда.
     - Я и не плачу.
     - Ну, хнычете... - шутила Дубова.
     - Так уж жизнь моя сложилась теперь, что я и смеяться разучился.
     В  голосе  его  прорвались  такие  горькие  нотки,  что  все   невольно
примолкли. Юрий помолчал и улыбнулся.
     - Один мой приятель говорил мне, что жизнь моя назидательна,  -  сказал
он, хотя никто этого не говорил.
     - В каком смысле? - спросила Карсавина осторожно.
     - В смысле того, как не следует жить человеку.
     - А ну, расскажите. Авось и мы извлечем какую-нибудь  пользу  из  этого
примера... - предложила Дубова.
     Юрий свою жизнь считал исключительно неудачной, а себя -  исключительно
несчастным человеком. В этом было какое-то грустное  удовлетворение  и  было
приятно жаловаться на свою жизнь и людей. С мужчинами он никогда не  говорил
об этом, инстинктивно чувствуя, что они ему  не  поверят,  но  с  женщинами,
особенно молодыми и красивыми, охотно и  подолгу  говорил  о  себе.  Он  был
красив и хорошо говорил, и женщины всегда  проникались  к  нему  жалостью  и
влюбленностью.
     И на этот раз, начав с шутки, Юрий легко вошел в привычный тон и  долго
говорил о своей жизни. По его словам выходило так, что он, человек  огромной
силы, заеден средой и обстоятельствами, что его не поняли в партии и  что  в
том, что из  него  вышел  не  вождь  народа,  а  обыкновенный  высланный  по
ничтожной причине студент, виновата роковая случайность и людская  глупость,
а не он сам. Юрию, как всем людям  с  большим  самолюбием,  не  приходило  в
голову,  что  это  не  доказывает  его  исключительной  силы  и  что  всякий
гениальный человек окружен такими же случайностями и людьми.  Ему  казалось,
что только его одного преследует тяжелый и неодолимый рок.
     И так как он рассказывал очень красиво, живо и ярко, то выходило похоже
на правду, и девушки верили ему, жалели и  грустили  вместе  с  ним.  Музыка
играла все так же нестройно, но жалобно, вечер был темный, задумчивый, и  им
всем было мечтательно-грустно. Когда Юрий замолчал, Дубова, отвечая на  свои
собственные думы о том, что ее жизнь скучна, однообразна и что скоро она уже
состарится, не испытав счастья и любви, тихо спросила:
     - Скажите, Юрий Николаевич, вам никогда не приходила в голову  мысль  о
самоубийстве?
     - Почему вы меня спрашиваете об этом?
     - Так.
     Они помолчали.
     - Вы, значит, были в комитете? - с любопытством спросила Карсавина.
     - Да, - коротко и как будто неохотно ответил Юрий, но ему было  приятно
признаваться в этом, потому что он думал, будто  это  придает  ему  какой-то
мрачный интерес в глазах красивой и молодой девушки.
     Потом Юрий проводил их домой. Дорогой много говорили и смеялись, и  уже
не было грустно.
     - Какой он славный, - сказала Карсавина, когда Юрий ушел.
     - Смотри не влюбись! - погрозила пальцем Дубова.
     - Ну, вот еще! - с тайным инстинктивным испугом вскрикнула Карсавина.
     Юрий пришел домой в возбужденном и хорошем настроении духа. Взглянул на
начатую картину, ничего не почувствовал и с удовольствием лег спать. А ночью
ему снились сладострастные и солнечные картины, молодые и красивые женщины.

X

     На другой вечер Юрий пошел опять на  то  место,  где  он  встретился  с
Карсавиной и Дубовой. Целый день ему было приятно вспоминать  проведенный  с
ними вечер и хотелось опять встретиться, поговорить о том же и опять увидеть
то же выражение участия и ласки в веселых и нежных глазах.
     Вечер был совершенно ясный,  тихий,  жаркий.  В  воздухе,  над  улицами
стояла мелкая сухая пыль, и на бульваре  никого  не  было,  кроме  случайных
редких прохожих.
     Юрий сердито тряхнул головой на досадное чувство, поднявшееся у него  в
груди, точно его кто-то обидел, и медленно  пошел  по  бульвару,  глядя  под
ноги.
     "Скука какая, - подумал он. - Что делать?"
     Навстречу ему быстрыми шагами, помахивая свободной рукой,  шел  студент
Шафров и еще издали учтиво улыбался ему.
     - Что вы тут слоняетесь? -  дружелюбно  спросил  он,  останавливаясь  и
подавая Сварожичу крупную широкую ладонь.
     -  Да  скучно  что-то  и  делать  нечего.  А  вы  куда?  -   лениво   и
пренебрежительно спросил Юрий. Он всегда говорил так с  Шафровым,  которого,
как бывший член комитета, считал наивным студентиком, играющим в революцию.
     Шафров счастливо и самодовольно улыбнулся.
     - У  нас  сегодня  чтение,  -  сказал  он,  показывая  пачку  тоненьких
разноцветных брошюрок.
     Юрий машинально взял у него одну брошюрку и, развернув, прочел  длинное
сухое заглавие популярной социальной статьи, давно им  самим  прочитанной  и
забытой.
     - Где вы читаете? - спросил Юрий с той  же  пренебрежительной  улыбкой,
возвращая брошюрку.
     - В городском училище, - ответил Шафров, называя то училище, в  котором
служили Карсавина и Дубова.
     Юрий вспомнил, что Ляля уже говорила ему об этих чтениях, но  тогда  он
не обратил на них внимания.
     - Можно мне пойти с вами? - спросил он Шафрова.
     - Пожалуйста, - радостно улыбаясь, поспешно согласился Шафров.
     Он считал Юрия настоящим деятелем и, преувеличивая его партийную  роль,
чувствовал к нему почтение, граничащее с влюбленностью.
     - Я очень интересуюсь этим делом,  -  счел  нужным  прибавить  Юрий,  с
радостью думая о том, что вечер будет занят, и  о  том,  что  можно  увидеть
Карсавину.
     - Пожалуйста, пожалуйста, - опять сказал Шафров.
     - Ну, так пойдемте.
     И они быстро пошли по бульвару, свернули на  мост,  по  обеим  сторонам
которого влажно пахло свежестью  и  водой,  и  вошли  в  двухэтажное  здание
училища, где уже собирались люди.
     В большом, еще  темном  зале,  уставленном  ровными  рядами  стульев  и
скамеек,   смутно   белел   экран   для   волшебного   фонаря   и   слышался
сдержанно-веселый смех. Около окна, в которое видны были потемневшее небо  и
верхушки темно-зеленых деревьев, стояли Ляля и Дубова.  Они  встретили  Юрия
радостными восклицаниями.
     - Вот хорошо, что пришел! - сказала Ляля.
     Дубова крепко пожала ему руку.
     - Что же вы не начинаете? - спросил Юрий, украдкой оглядывая темный зал
и не видя Карсавиной. -  А  Зинаида  Павловна  не  участвует?  -  неровно  и
разочарованно прибавил он.
     Но в эту минуту на кафедре, возле  самого  экрана,  чиркнула  спичка  и
осветила Карсавину, зажигавшую свечи. Ее красивое и свежее  лицо  было  ярко
снизу освещено и весело улыбалось.
     - Еще бы я не участвовала, - звонко откликнулась она, сверху протягивая
Юрию руку.
     Юрий обрадованно, но молча подал ей руку, и  она,  слегка  опираясь  на
него, мягко соскочила с кафедры, пахнув  в  лицо  Юрию  запахом  здоровья  и
свежести.
     - Пора начинать, - сказал Шафров, появляясь из другой комнаты.
     Сторож, тяжело ступая большими сапогами, прошел по залу, одну за другой
зажигая большие, светлые лампы, и зал  осветился  ярким  и  веселым  светом.
Шафров отворил дверь в коридор и громко сказал:
     - Пожалуйста, господа!
     Послышалось сначала робкое, а потом торопливое топотанье ног, и в двери
стали входить люди. Юрий смотрел на них  с  любопытством;  привычный  зоркий
интерес пропагандиста пробудился в нем. Это были  и  старые,  и  молодые,  и
дети. В первом  ряду  никто  не  сидел  и  уже  потом  его  заняли  какие-то
неизвестные Юрию дамы,  толстый  смотритель  училища  и  уже  знакомые  Юрию
учителя и учительницы мужской и женской прогимназии. А  весь  остальной  зал
затопили люди в чуйках, пиджаках, солдаты, мужики,  бабы  и  много  детей  в
пестрых рубашках и платьях.
     Юрий сел рядом  с  Карсавиной  за  стол  и  стал  слушать,  как  Шафров
спокойно, но дурно читал о всеобщем избирательном праве. Голос  у  него  был
глухой и не гибкий, и все, что он читал, приобретало характер статистической
таблицы, но слушали его со  вниманием,  и  только  сидевшие  в  первом  ряду
интеллигентные люди скоро начали шептаться и шевелиться. Юрию стало  досадно
на них и жаль, что Шафров дурно читает. И когда  студент  устал,  Юрий  тихо
сказал Карсавиной:
     - Давайте я дочитаю.
     Карсавина ласково, как-то сквозь ресницы, взглянула на него.
     - Вот и хорошо... Читайте.
     - А не неловко? - улыбаясь ей, как заговорщик, спросил Юрий.
     - Где же неловко! Все будут рады.
     И, воспользовавшись перерывом, она сказала Шафрову. Шафров устал и  сам
тяготился  тем,  что  читает  плохо,  он  не  только  согласился,  но   даже
обрадовался.
     - Пожалуйста, пожалуйста, - по своей привычке  повторил  он  и  уступил
место.
     Юрий умел и любил читать. Не глядя ни на кого, он прошел на  кафедру  и
начал сильным, звучным голосом. Раза два он оглянулся  на  Карсавину  и  оба
раза встретил ее блестящий  и  выразительный  взгляд.  Смущенно  и  радостно
улыбаясь ей, он  поворачивался  к  книге  и  начинал  читать  еще  громче  и
выразительнее и ему казалось, что он для  нее  делает  какое-то  непостижимо
хорошее и интересное дело.
     Когда он кончил, из первого  ряда  ему  зааплодировали.  Юрий  серьезно
поклонился и, сходя с кафедры,  широко  улыбнулся  Карсавиной,  точно  хотел
сказать ей: "Это для тебя!"
     Публика,  топоча  ногами,  переговариваясь  и  двигая  стульями,  стала
расходиться, а  Юрий  познакомился  с  двумя  дамами,  которые  сказали  ему
несколько приятных слов по поводу его чтения.
     Потом начали тушить огни, и в комнате стало еще темнее, чем прежде.
     - Спасибо вам, - тепло сказал Шафров, пожимая руку Юрию. -  Если  бы  у
нас всегда так читали!
     Чтение было его делом, и потому он считал себя обязанным Юрию как бы за
личное одолжение, хотя и  говорил,  что  благодарит  его  за  народ.  Шафров
выговаривал это слово твердо и уверенно.
     - Мало у нас делают для народа, -  говорил  он  с  таким  видом,  точно
посвящал Юрия в большую тайну, - а если и делают что, так кое-как...  спустя
рукава. Странно мне  это,  право:  для  увеселения  скучающих  бар  нанимают
дюжинами первоклассных актеров, певиц, чтецов, а для народа сядет читать вот
такой чтец, как я... - Шафров с добродушной иронией махнул рукой,  -  и  все
довольны... Чего же им, мол, еще!
     - Это правда, - сказала Дубова, -  противно  читать:  целые  столбцы  в
газетах посвящены тому, как чудно играют артисты, а тут...
     - А ведь какое хорошее дело! - задушевно сказал Шафров и  любовно  стал
собирать свои книжечки.
     "Святая  наивность!"  -  подумал  Юрий,  но  присутствие  Карсавиной  и
собственный успех сделали его добрым и мягким и его даже немного умилила эта
простота.
     - Куда же вы теперь? - спросила Дубова, когда они вышли на улицу.
     На дворе было гораздо  светлее,  чем  в  комнатах,  хотя  на  небе  уже
затеплились звезды.
     - Мы с Шафровым пойдем к Ратовым, - сказала Дубова, -  а  вы  проводите
Зину.
     - С удовольствием, - искренне сказал Юрий.
     И они разошлись.
     Всю дорогу до квартиры Карсавиной, которая  вместе  с  Дубовой  снимала
маленький флшель в большом, но негустом саду, Юрий и Карсавина проговорили о
впечатлении, вынесенном из чтения, и Юрию все больше и больше казалось,  что
он сделал что-то очень большое и хорошее.
     У калитки Карсавина сказала:
     - Зайдите к нам.
     Могу, - весело согласился Юрий. Карсавина отворила калитку, и они вошли
в маленький, заросший травой двор, за которым темнел сад.
     - Идите в сад, - сказала Карсавина, смеясь, - я  бы  пригласила  вас  в
комнаты, да боюсь: я дома с утра не была  и  не  знаю,  прибрано  ли  у  нас
достаточно для приема!
     Она ушла во флигель, а Юрий медленно прошел в пахучий  и  зеленый  сад.
Далеко он не пошел, а остановился на дорожке и с жадным любопытством смотрел
на открытые темные окна флигеля, и ему казалось, что там  происходит  что-то
особенное, красивое и таинственное.
     На крыльце показалась Карсавина, и Юрий едва узнал ее. она  сняла  свое
черное платье и оделась в тонкую, с широким  вырезом  и  короткими  рукавами
малороссийскую рубашку с синей юбкой.
     - Вот и я... - сказала она, почему-то конфузливо улыбаясь.
     - Вижу... - с таинственным и понятным ей выражением ответил Юрий.
     Она улыбнулась и слегка отвернулась,  и  они  пошли  по  дорожке  между
зеленых, низких кустов сирени и высокой травы.
     Деревья были маленькие и большие вишневые,  с  крепко  пахнущими  клеем
молодыми  листьями.  За  садом  была  левада,  покрытая  цветами  и  высокой
некошеной травой.
     - Сядем здесь, - сказала Карсавина.
     Они сели на полуразвалившийся плетень и стали смотреть  на  леваду,  на
прозрачную погасавшую зарю.
     Юрий притянул к себе гибкую ветку сирени,  и  с  нее  брызнуло  мелкими
капельками росы.
     - Хотите, я вам спою? - сказала Карсавина.
     - Конечно, хочу! - ответил Юрий.
     Карсавина,  как  и  тогда   на   реке,   выпрямила   грудь,   отчетливо
обозначившуюся под тонкой рубашкой, и запела:

                           Любви роскошная звезда

     Голос ее легко, чисто и страстно звенел в вечернем воздухе. Юрий затих,
едва дыша и не спуская с нее глаз. Она  чувствовала  его  взгляд,  закрывала
глаза, выше подымала грудь и пела все лучше и громче. Казалось, все  затихло
и слушало, и Юрию припомнилась та  кажущаяся,  внимательная  и  таинственная
тишина, которая воцаряется, когда поет в лесу весной соловей.
     Когда она замолчала после высокой серебристой ноты, стало как будто еще
тише. Заря совсем погасла, и небо затемнело и углубилось. Чуть видно и  чуть
слышно заколебались листья, шевельнулась трава, и, плывя в  воздухе,  что-то
нежное и пахучее, как  вздох,  налетело  с  левады  и  расплылось  по  саду.
Карсавина блестящими в сумраке глазами оглянулась на Юрия.
     - Что же вы молчите? - спросила она.
     - Уж очень тут хорошо! - прошептал  Юрий  и  опять  потянул  брызгающую
росой ветку.
     - Да, хорошо! - мечтательно отозвалась Карсавина.
     - Хорошо вообще жить на свете! - прибавила она, помолчав.
     В голове Юрия шевельнулось что-то привычное, неискренне грустное, но не
оформилось и исчезло.
     За левадой кто-то пронзительно свистнул два раза, и опять все затихло.
     -  Нравится  вам  Шафров?  -  неожиданно  спросила  Карсавина  и   сама
засмеялась этой неожиданности.
     Ревнивое чувство шевельнулось в груди Юрия,  но  он  серьезно  ответил,
немного принуждая себя:
     - Он - славный парень.
     - С каким он увлечением отдается своему делу! Юрий промолчал.
     На леваде стал подыматься легкий беловатый туман, и трава  побелела  от
росы.
     - Сыро становится, - сказала Карсавина, пожимая плечами.
     Юрий невольно посмотрел на ее круглые, мягкие  плечи  и  смутился,  она
поймала его взгляд и тоже смутилась, но ей было приятно и весело.
     - Пойдемте.
     И они с сожалением пошли назад по узкой  дорожке,  слегка  толкая  друг
друга. Сад опустел, потемнел, и, когда Юрий оглянулся, ему показалось,  что,
должно быть, теперь в саду начнется своя, никому  не  ведомая,  таинственная
жизнь: между низкими деревьями, по росистой траве  заходят  тени,  сдвинется
сумрак и заговорит тишина каким-то неслышным зеленым голосом. Он  сказал  об
этом  Карсавиной.  Девушка  оглянулась  и  долго  смотрела  в   темный   сад
задумчивыми потемневшими глазами. И Юрий подумал,  что  если  бы  она  вдруг
сбросила одежды и, нагая,  белая,  веселая,  убежала  по  росистой  траве  в
зеленую  таинственную  чащу,  это  не  было  бы  странно,  а   прекрасно   и
естественно, и не нарушило бы, а дополнило зеленую жизнь темного сада.. Юрию
хотелось сказать ей и это, но он не посмел, а заговорил опять о чтениях и  о
народе. Но разговор не вязался и умолк, как будто они говорили совсем не то,
что было нужно. Так, молча, дошли они до  калитки,  улыбаясь  друг  другу  и
задевая плечами  мокрые,  брызгающие  росою  кусты.  Им  казалось,  что  все
притихло и все так задумчиво и счастливо, как они.
     На дворе по-прежнему было тихо и пусто, и чернел открытыми окнами белый
флигелек. Но  калитка  на  улицу  была  отворена,  и  в  комнатах  слышались
торопливые шаги и стук отодвигаемых ящиков комода.
     - Оля пришла, - сказала Карсавина.
     - Зина, это ты? - спросила ее из комнаты Дубова,  и  по  голосу  слышно
было, что произошло что-то скверное.
     Она вышла на крыльцо растерянная и бледная.
     - Где ты пропадала... Я тебя ищу...  Семенов  умирает,  -  запыхавшись,
торопливо проговорила она.
     - Что? - с ужасом переспросила Карсавина и шагнула к ней.
     - Да, умирает... У  него  кровь  хлынула  горлом...  Анатолий  Павлович
говорит, что конец... В больницу его повезли... И как странно, неожиданно...
сидели мы у Ратовых и пили чай, он был такой  веселый,  о  чем-то  спорил  с
Новиковым, а потом вдруг  закашлялся,  встал,  пошатнулся,  и  кровь  так  и
хлынула... прямо на скатерть, в блюдечко с вареньем... густая, черная!..
     - Что же он... знает? - с жутким любопытством спросил  Юрий,  мгновенно
вспоминая лунную ночь, черную тень и раздраженно-грустный, слабый голос: "Вы
еще  будете  живы,  пройдете  мимо  моей  могилы,  остановитесь   по   своей
надобности, а я..."
     - Кажется, знает, - нервно шевеля руками, ответила Дубова, -  посмотрел
на нас всех и спросил: "Что это?..", а потом весь затрясся и проговорил еще:
"Уже?.." Ах, как это гадко и страшно!
     И все замолчали.
     Уже вовсе стемнело, и хотя по-прежнему все было прозрачно и красиво, но
им казалось, будто сразу стало темно и уныло.
     - Ужасная штука смерть! - сказал Юрий и побледнел.
     Дубова вздохнула и потупилась. У Карсавиной задрожал подбородок, и  она
жалобно и виновато улыбнулась. У ней не могло быть такого гнетущего чувства,
как у других, потому что  жизнь  наполняла  все  ее  тело  и  не  давала  ей
сосредоточиться на смерти. Она как-то не могла поверить и представить  себе,
что теперь, когда стоит такой ясный летний вечер  и  в  ней  самой  все  так
счастливо и полно светом и радостью, может кто-нибудь  страдать  и  умирать.
Это было естественно, но ей  почему-то  казалось,  что  это  дурно.  И  она,
стыдясь своих ощущений,  бессознательно  старалась  подавить  их  и  вызвать
другие, а потому больше всех выразила участия и испуга.
     - Ах, бедный... что же он?
     Карсавина хотела спросить: скоро ли он  умрет,  но  поперхнулась  этими
словами и, цепляясь за Дубову, задавала бессмысленные и бесполезные вопросы.
     - Анатолий Павлович сказал, что  он  умрет  сегодня  ночью  или  завтра
утром, - глухо сказала Дубова.
     Карсавина робко и тихо заговорила:
     - Пойдемте к нему... или, может быть, не надо?.. Я не знаю...
     И у всех явился один и тот  же  вопрос:  надо  ли  идти  смотреть,  как
умирает Семенов, и хорошо или дурно это будет. И всем хотелось пойти, и было
страшно увидеть, и как будто это было очень хорошо, и как будто очень дурно.
     Юрий нерешительно пожал плечами.
     - Пойдемте... Там можно и не входить, а может быть...
     - Может быть, он захочет кого-нибудь увидеть, - облегченно  согласилась
Дубова.
     - Пойдем, - решительно сказала Карсавина.
     - Шафров и Новиков там, - как бы оправдываясь, прибавила Дубова.
     Карсавина забежала в дом  за  шляпой  и  кофточкой,  и  все,  хмурые  и
грустные, пошли через город к  большому  трехэтажному  дому,  серо  и  плохо
оштукатуренному, в котором помещалась больница и где умирал теперь Семенов.
     В коридорах, с низкими и гулкими сводами,  было  темно