уб был странен, как легкий таинственный звук лесной.
     И вдруг Юрий с ужасом спросил себя:
     - Что я делаю?
     Горящего мозга коснулась ледяная ясность, и все разом  опустело,  стало
бледным и светлым, как в зимний день, в котором нет уже ни жизни, ни силы.
     Она полуоткрыла  побелевшие  глаза  и  со  смутным  тревожным  вопросом
потянулась к нему. Но вдруг тоже быстро и широко взглянула, увидела его лицо
и себя, вся вспыхнув нестерпимым стыдом, быстро отбросила платье и села.
     Мучительный сумбур чувств наполнил  Юрия:  невозможным  показалось  ему
остановиться, точно это было бы смешно и противно. Растерянно  и  нелепо  он
попытался продолжать и хотел броситься на нее, но она так  же  растерянно  и
нелепо защищалась, и короткая, бессильная возня,  наполняя  Юрия  ужасным  и
безнадежным  сознанием  позорного  и  смешного,  противного  и  безобразного
положения, была действительно уже смешна и безобразна.  Растерянно  и  опять
как будто в то самое мгновение, когда  силы  ее  упали  и  она  готова  была
подчиниться, он опять оставил ее. Карсавина дышала коротко и прерывисто, как
загнанная.
     Наступило безвыходное тяжкое молчание, а потом он вдруг заговорил.
     - Прости... те меня... я сумасшедший...
     Она задышала скорее, и он понял, что этого не надо было  говорить,  что
это оскорбительно. Пот облил все его ослабевшее  тело,  и  опять  язык  его,
точно против воли, забормотал что-то о том, что он сегодня  видел,  потом  о
своих чувствах к ней, потом о тех своих мыслях и сомнениях, которыми он  был
полон всегда и которыми, увлекаясь сам, так  часто  увлекал  и  ее.  Но  все
казалось теперь неловким, связанным, лишенным жизни, голос звучал  фальшиво,
и наконец Юрий замолчал, внезапно почувствовав одно желание, чтобы она ушла,
и  так  или  иначе  хоть  на  время  прекратилось  это  нестерпимое  смешное
положение.
     Должно быть, она почувствовала это или переживала то же, потому что  на
мгновение задержала дыхание и прошептала робко и  просительно:  Мне  пора...
Пойду...
     "Что делать, что делать?" - весь холодея, спрашивал себя Юрий.
     Они встали и не смотрели друг на друга.  С  последним  усилием  вернуть
прежнее Юрий слабо  обнял  ее.  И  вдруг  в  ней  опять  пробудилось  что-то
материнское. Как будто она почувствовала себя  сильнее  его,  девушка  мягко
прижалась к нему и улыбнулась прямо в глаза ободряющей милой улыбкой.
     - До свиданья... приходи завтра ко мне...
     Она поцеловала его  так  нежно,  так  крепко,  что  у  Юрия  беспомощно
закружилась голова, и что-то, похожее на благоговение перед ней, согрело его
растерянную душу.
     Когда она ушла, Юрий долго  прислушивался  к  шороху  ее  шагов,  потом
отыскал свою фуражку,  полную  листьев  и  земли,  вытряхнул  ее,  надел  и,
спустившись вниз, пошел в гостиницу, далеко обходя ту  дорожку,  по  которой
должна была пройти Карсавина.
     "Ну что ж, - думал он, шагая в темноте, - неужели надо  было  запачкать
эту чистую святую девушку... непременно кончить так, как  сделал  бы  всякий
пошляк на моем месте?.. Бог с ней... Это было бы гадко, и слава Богу, если я
оказался на это неспособен! И как это гадко:  сразу,  почти  без  слов,  как
зверь!" - уже с  брезгливым  чувством  думал  он  о  том,  что  еще  недавно
наполняло его таким счастьем и такой силой.
     Но внутри его все что-то ныло и рвалось  в  бесплодной  тоске,  подымая
глухой и тяжелый стыд. Даже руки и  ноги,  казалось  ему,  болтались  как-то
глупо, ни к чему, и фуражка сидела на голове, как колпак.
     - Разве я способен жить! - спросил он во внезапном отчаянии.

XXXVIII

     В широком коридоре монастырской гостиницы пахло  хлебом,  самоварами  и
ладаном. Проворный здоровый монах мчал куда-то толстый, как арбуз, самовар.
     - Батюшка, - сказал Юрий, невольно конфузясь этого названия  и  ожидая,
что сконфузится и монах.
     - Что прикажете? - спросил тот  учтиво  и  спокойно,  выглядывая  из-за
облаков пара.
     - У вас тут должна быть одна компания из города.
     - Это в седьмом нумере, - тотчас же ответил монах, точно  давно  ожидал
этого вопроса. - Пожалуйте вот сюда, на балкончик...
     Юрий отворил дверь седьмого номера. В большой  комнате  было  темно  и,
должно быть, она вся была полна табачным дымом. За дверью  на  балконе  было
светло, звенели бутылки и двигались, смеясь и крича, люди.
     - Жизнь - неизлечимая болезнь! - услышал Юрий голос Шафрова.
     - Дурень ты неизлечимый! - ответил Иванов  громогласно,  -  эк  тебя...
фразами так и прет!
     Когда Юрий вошел, все встретили его радостными  пьяными  восклицаниями.
Шафров вскочил, чуть не стянув скатерть, вылез из-за стола и, обеими  руками
пожимая руку Юрия, влюбленно забормотал:
     - Вот хорошо,  что  пришли!  Вот  спасибо,  ей-Богу!..  В  самом  деле,
право...
     Юрий сел между Саниным и Петром Ильичом и огляделся.  Балкон  был  ярко
освещен двумя лампами и фонарем, и казалось, что за  пределами  света  стоит
непроницаемая черная стена. Но, отвернувшись от  огней,  Юрий  еще  довольно
ясно  увидел  зеленоватую  полосу  зари,  горбатый  силуэт  горы,   верхушки
ближайших  деревьев  и  далеко  внизу   слабо   поблескивающую,   засыпающую
поверхность реки.
     На огонь летели из лесу бабочки и жучки, кружились, падали,  подымались
и тихо ползали по столу, умирая в бессмысленной огненной смерти.
     Юрий поглядел на них, и ему стало грустно.
     "Так и мы, люди, - подумал он, - мы тоже  летим  на  огонь,  на  всякую
блестящую идею, бьемся вокруг нее и умираем в  страданиях.  Мы  думаем,  что
идея - это выражение мировой воли, а это только горение нашего мозга!.."
     - Ну, выпьем? - спросил Санин, дружелюбно наклоняя к нему бутылку.
     - Можно, - печально согласился Юрий и сейчас же подумал, что,  пожалуй,
не одно ли это только и осталось ему.
     Они выпили, чокнувшись. Водка показалась Юрию  противной,  как  горячий
горький яд, и с брезгливой дрожью во всем теле он потянулся к закуске. Но  и
закуска долго сохраняла противный вкус и не шла в горло.
     "Нет, что бы то ни было... смерть, каторга... а надо бежать  отсюда,  -
сказал он себе. - А впрочем, куда и бежать?.. Везде то  же,  а  от  себя  не
убежишь. Когда человек становится выше жизни, она не удовлетворит его  нигде
и ни в какой форме!.. В этом ли городишке, в Петербурге ли... все равно!"
     - А по-моему, человек сам по себе - ничто!.. - громко кричал Шафров.
     Юрий посмотрел на его неумное и скучное лицо,  в  очках,  с  маленькими
неяркими глазками, и подумал, что такой человек, действительно, сам по  себе
- ничто.
     - Индивидуум - нуль!.. Только индивидуумы, являющиеся созданием массы и
не теряющие связь с нею, не противопоставляющие себя толпе, как любят делать
буржуазные "герои", имеют действительную силу...
     -  Да  сила-то  их  в  чем?  -  озлобленно  спрашивал  Иванов,   грузно
наваливаясь на стол обоими локтями скрещенных рук, - в борьбе с существующим
правительством? да!.. А в  борьбе  за  свое  собственное  счастье,  что,  им
поможет масса?
     - Ну да... вы "сверхчеловек"! Вам  нужно  какое-то  особенное  счастье!
Свое! А мы, люди толпы, думаем, что  именно  в  борьбе  за  общее  благо  мы
обретем и свое счастье... Торжество идеи  -  вот  и  счастье!  А  если  идея
ошибочна?
     - Это все равно, - безапелляционно мотнул головой Шафров, - надо только
верить...
     - Плюнь, - презрительно посоветовал Иванов, - каждый человек верит, что
то, чем он занимается, и есть самое важное  и  необходимое...  Это  полагает
даже дамский портной... Ты это знал, но, вероятно,  забыл...  дело  друга  -
напомнить!
     Юрий с беспричинной ненавистью посмотрел в его лицо, бледное от выпитой
водки, потное, с большими серыми и без блеска глазами.
     - А по-вашему, в чем же счастье? - скривив губы, спросил он.
     - Да уж, конечно, не в том, чтобы всю жизнь хныкать и  на  каждом  шагу
спрашивать себя: вот я чихнул... ах, хорошо ли я сделал?.. Нет ли  от  этого
кому-нибудь вреда?.. Исполнил ли я чиханьем сим свое предназначение?..
     Юрий ясно увидел в холодных глазах ненависть к себе  и  весь  задрожал,
подумав, что Иванов, кажется, считает себя умнее его и  хочет  смеяться  над
ним.
     "Ну, это еще посмотрим!" - мысленно сказал Юрий.
     - Это не программа, - еще  больше  кривясь  и  стараясь,  чтобы  каждая
черточка лица его выражала неохоту спорить и полное презрение, заявил он.
     А вам нужно непременно программу?.. Что хочу, что могу, то и делаю! Вот
вам программа.
     Нечего сказать, хорошая программа! возмутился Шафров,  но  Юрий  только
презрительно повел плечом и намеренно промолчал.
     Некоторое время пили молча, а потом Юрий повернулся  к  Санину  и  стал
говорить, не глядя на Иванова, но  для  Иванова  о  том,  что  считал  самым
лучшим.  Ему  казалось,  что  теперь,  когда  он   скажет   несколько   слов
последовательно и выскажет свою мысль всю, то никто  не  будет  в  состоянии
опровергнуть ее. Но, к его раздражению, на  первых  же  словах  о  том,  что
человек не может жить без Бога и, повергнув одного,  должен  найти  другого,
чтобы жизнь не была бессмысленным существованием, Иванов через плечо сказал:
     - Про Катерину?.. Слыхали!
     Юрий промолчал и продолжал развивать свою мысль. Увлекшись  спором,  он
не замечал, что энергично защищает то, что для него самого  было  источником
сомнения. Еще сегодня утром он задавал себе вопросы о своей вере, а  теперь,
в споре, оказывалось,  что  все  у  него  продумано  и  все  это  он  твердо
установил.
     Шафров слушал его с благоговением и умильной радостью. Санин  улыбался,
а Иванов смотрел вполоборота и на каждую  мысль,  казавшуюся  Юрию  новой  и
собственной, кидал презрительно:
     - И это - слыхали!
     Юрий вспылил.
     - Ну, знаете, и мы это "слыхали"!.. Нет ничего легче, как,  не  находя,
что возразить, сказать "слыхали" и успокоиться!.. Если вы только и говорите,
что "слыхали", я имею право тоже сказать: ничего вы не слыхали!
     Иванов побледнел, и глаза у него стали совершенно злыми.
     - Может быть, - с нескрываемой насмешкой и желанием  оскорбить,  сказал
он, - мы ничего не слыхали: ни о трагических раздумьях, ни  о  невозможности
жить без Бога, ни о голом человеке на оголенной земле...
     Иванов произносил каждую фразу напыщенным тоном и вдруг зыкнул злобно и
коротко:
     - Поновей что-нибудь придумайте!
     Юрий почувствовал, что в  глумлении  Иванова  есть  правда.  Ему  вдруг
припомнилось, какую массу  книг  и  об  анархизме,  и  об  марксизме,  и  об
индивидуализме, и о  сверхчеловеке,  и  о  преображенном  христианине,  и  о
мистическом анархизме, и еще о многом  прочел  он.  Действительно,  все  это
"слыхали" все, а оставалось по-прежнему, и у него  самого  было  уже  тяжкое
ощущение томления духа. Но тем не менее ни на одну секунду ему не  пришло  в
голову уступить и замолчать.  Он  заговорил  резко,  сам  видя,  что  больше
оскорбляет Иванова, чем доказывает свою мысль.
     Иванов рассвирепел и стал просто страшен. Лицо его стало более бледным,
глаза вылупились из орбит и голос загремел дико и грубо.
     Тогда Санин вмешался с досадливым и скучающим видом.
     - Оставьте, господа... Как вам не скучно! Нельзя же ненавидеть человека
за то, что он думает по-своему...
     - Тут не дума, а фальшь! - огрызнулся Иванов. - Тут  хочется  показать,
что он думает тоньше и глубже, чем мы все, а не...
     - Какое же вы имеете право это говорить? Почему  именно  я,  а  не  вы,
хотите...
     - Слушайте! - громко и властно крикнул Санин, если вам хочется  драться
- ступайте оба вон и деритесь, где хотите... Вы  не  имеете  никакого  права
заставлять нас слушать вашу бессмысленную ссору!
     Иванов и Юрий замолчали. Оба были красны и взволнованны и старались  не
смотреть друг на друга. Довольно долго было тихо и неловко. Потом Петр Ильич
тихо запел:

         Быть может, на холме немом поставят тихий гроб Руслана...

     - Будь спокоен... своевременно поставят... - буркнул Иванов.
     - Пусть... - покорно сказал Петр Ильич, но петь перестал и  налил  Юрию
стакан водки.
     - Будет думать, - пробурчал он, - выпей-ка лучше!
     "Эх, махнуть на все рукой!" - подумал Юрий, взял стакан и залпом выпил.
     И странно, в это мгновение он почувствовал жгучее желание, чтобы Иванов
заметил его подвиг и возымел к нему уважение. Если  бы  Иванов  это  сделал,
Юрий почувствовал бы к нему дружелюбие и даже нежность, но Иванов не обратил
никакого внимания, и, мгновенно подавив в себе  унизительное  желание,  Юрий
насупился и весь залился одним голым, омерзительным ощущением  массы  водки,
обдавшей все внутренности и наполнившей даже нос.
     - Молодец, Юрий Николаевич, ей-Богу! - закричал Шафров, но  Юрию  стало
стыдно, что Шафров похвалил его.
     Едва преодолев волну водки, хлынувшую к носу и рту, и  весь  содрогаясь
от физического отвращения, Юрий долго не мог прийти в себя и шарил по столу,
отыскивая и оставляя закуску. Все казалось отвратительным, как яд.
     - Да. Таких людей я  остерегаюсь  называть  людьми,  -  важной  октавой
говорил Петр Ильич, когда Юрий опять стал видеть и слышать.
     - Остерегаешься? Браво, дядько! - злорадно  отозвался  Иванов,  и  хотя
Юрий не слышал начала разговора, но по голосу догадался, что речь шла о нем,
о таких людях, как он.
     - Да. Остерегаюсь... Человек должен  быть...  генерал!  -  отчетливо  и
веско провозгласил Петр Ильич.
     - Не всегда это возможно... А вы сами! - со злобной дрожью уязвленности
возразил Юрий не глядя.
     - Я?.. Я - генерал в душе!
     - Браво! - заорал Иванов так неистово, что какая-то ночная птица, ломая
ветки, камнем шарахнулась в ближайшей чаще.
     - Разве  что  в  душе!  -  усиливаясь  сохранить  иронию  и  болезненно
воображая, что все против него и хотят  его  оскорбить  и  унизить,  заметил
Юрий.
     Петр Ильич важно посмотрел на него сверху и вбок.
     - Как могу... Что ж, хоть в душе и то хорошо. Один стар, пьян и  беден,
как я, тот генерал в душе, а кто молод и силен, тот  генерал  и  в  жизни...
Всякому свое. А таких людей, которые хнычут, трусы...  таких  я  остерегаюсь
называть людьми!
     Юрий что-то возразил, но случилось как-то так, что за смехом и  говором
его не услышали, а возражение казалось Юрию уничтожающим.  Он  повторил  его
громче и опять его не услышали. Ядовитая обида  отравила  Юрия  до  слез,  и
вдруг ему почудилось, что все его презирают.
     "А впрочем, я просто пьян!" - неожиданно подумал  он  и  в  эту  минуту
понял, что действительно пьян и не надо больше пить.
     Голова тихо и противно плавала, огни лампы и фонаря  стояли  как  будто
перед самыми глазами, а круг зрения странно сузился. Все,  что  попадало  на
глаза, было отчетливо ярко, а  кругом  стояла  тьма.  И  голоса  раздавались
как-то необычно: и оглушительно-громко говорили, и нельзя было расслышать  о
чем.
     - Ты говоришь - сон? - важно спрашивал Петр Ильич.
     - Сон любопытный, - отвечал Иванов.
     - В них "есть"... в снах, - веско произнес певчий.
     - Видишь... лег я вчера спать... Да... На сон  грядущий  взял  почитать
одну книжку, думал чем-нибудь прочистить голову,  сполна  набитую  всяческой
суетой и томлением... Попадается мне статейка о том, как, где, когда и  кого
проклинали. Смотрю - вещь умственная и душевная. Читал я ее, читал... читаю,
читаю... что ни дальше, то  страшнее.  Добираюсь  до  того  пункта,  который
гласит, кто и за  что  предастся  анафеме.  Тут  я,  правда,  не  удивляясь,
усмотрел, что как раз именно меня всегда и  проанафематствуют...  Узнавши  с
достоверностью о проклятии всеми существующими  церквами,  я  бросил  книгу,
покурил и стал дремать, вполне успокоенный насчет места своего во вселенной.
Сквозь сон я задался было вопросом, что если миллионы людей жили и с  полной
верой меня прокляли, то... но тут я заснул и вопрос остался  в  зародыше.  И
стал я чувствовать, что мой правый глаз не глаз,  а  папа  Пий  X,  а  левый
что-то вроде вселенского патриарха... и оба друг друга проклинают. От  столь
странного превращения вещей я проснулся.
     - Только и всего? - спросил Санин.
     - Зачем, я опять заснул.
     - Ну?
     - Ну, а опосля того уже не было спокойствия  духа.  Чудился  мне  некий
дом, не то наш, не то не знаемый никем, и по самой большой комнате  ходил  я
из угла в угол. И был тут где-то близко ты, дядько Петр Ильич. Он говорил, я
слушал, но как будто его не видел. "Замечал я, говорит  Петр  Ильич,  -  как
молится кухарка", и я  соображаю,  что  в  кухне  на  печке,  точно,  должна
молиться кухарка... Живет там и  молится...  "Нам  неясно  представляется  и
понять мы не можем, но человек,  простой  сердцем,  понимаешь,  просто-ой...
Когда она молилась и поминала всех, то так ничего и не было,  но  когда  она
помянула вас, меня то есть и  Санина,  то..."  -  когда  он  сказал  это,  я
почувствовал, что должно произойти  нечто  необыкновенное...  "Ведь  не  зря
молились все простые люди со дня сотворения!" И сообразить,  весьма  кстати,
что не иначе как явился кухарке Бог. А Петр Ильич совсем сошел  на  нет,  но
все-таки говорил: "Явился ей будто образ..." - Я продолжал чувствовать  себя
недурно, потому хотя и не Бог, но все  же  что-то  такое,  все-таки  лестно!
"Явился ей образ, но только не образом!.."  После  этого  дядька  совсем  не
стало. Я встревожился:  это  другое,  а  не  образ,  совсем  уничтожало  мое
спокойствие. Чтобы восстановить его, следовало бы немедленно уничтожить  то,
что очутилось в углу комнаты и запищало. Ясно, что это была  просто  мышь...
она что-то грызла и перегрызала... мышь себе грызла  и  грызла,  мерно  и  в
такт... Тут я и проснулся!
     - Чтоб тебе еще немного не просыпаться, - заметил Санин.
     - Я сам опосля сообразил!
     Несмотря на шутливый тон Иванова, почувствовалось,  что  сон  почему-то
произвел на него сильное впечатление и оно сидело в глубине души  непонятным
страхом. Он криво усмехнулся и потянулся к пиву. Все молчали, и  в  молчании
как будто придвинулась тьма за балконом, и стало совсем не весело, а жутко и
скучно, и  непонятный  сон,  сквозь  насмешку  и  безверие,  тоненькое  жало
тоскливого ужаса запустил в сердца.
     - Да, торжественно проговорил Петр Ильич, - вы все умны, вы  умны,  как
черти, а есть что-то... есть!.. И вы не знаете его, а оно говорит вам...
     В голосе ли певчею, в тьме ли, обступившей  кругом,  в  подавленных  ли
водкой мозгах или в мгновенно сверкнувшей близости  тайны  жизни  и  смерти,
непонятной и безобразной, но было нечто, что отозвалось в душе каждого:
     - А вдруг... а вдруг "есть!.."
     Санин встал, и на его спокойном, как всегда, лице отразилась скука.  Он
зевнул и махнул рукой.
     - Все страхи, все страхи! - сказал он, - как бы вам еще чего-нибудь  не
испугаться. Умрем увидим...
     Он медленно закурил папиросу и пошел в двери.
     А на балконе опять зашумели и  заспорили,  и  под  шум  громких  пьяных
голосов по-прежнему ползали по столу и кружились  в  муках  огненной  смерти
безмолвные бабочки, налетевшие на огонь.
     Санин вышел во двор гостиницы, и синяя ночь мягко и  свежо  обняла  его
разгоревшееся тело. Месяц золотым  яичком  вышел  из-за  леса,  и  чуть-чуть
скользил по черной земле его  полусказочный  свет.  За  садом,  из  которого
тягуче и сладко  пахло  сливами  и  грушами,  смутно  белело  здание  другой
гостиницы, и одно окно сквозь зеленые листья ярко смотрело на Санина.
     В темноте послышалось шлепанье босых ног, похожее на шлепанье  звериных
лапок, и еще не привыкшими к темноте глазами Санин смутно  разглядел  силуэт
мальчика.
     - Тебе чего? - спросил Санин.
     - Барышню  Карсавину,  учительшу,  тоненьким  голосом  отозвался  босой
мальчик.
     - Зачем? - спросил Санин, при имени Карсавиной вспоминая  ее,  как  она
стояла на берегу, нагая, вся пронизанная  светом  не