советами,   и   терялся   в   полном   бессилии   прийти   к   какому-нибудь
удовлетворительному решению.  Как  он  не  мог  отказаться  от  своих  слов,
разубедить Лялю и толкнуть ее обратно к Рязанцеву, так он не мог  и  нанести
решительный удар ее наивному, птичьему счастью.
     - Вот мы решили так, - продолжал Шафров, еще больше придвигаясь к Ляле,
точно дело все усложнялось  и  запутывалось,  -  пригласить  петь  Санину  и
Карсавину... сначала они споют соло, потом дуэтом... У одной  контральто,  у
другой сопрано, это будет красиво... Потом я сыграю на скрипке. Потом  споет
Зарудин, а Танаров будет аккомпанировать...
     -  Разве  офицеры  будут  участвовать  в  таком  концерте?  -  так   же
машинально, думая совсем о другом, спросила Ляля.
     - О, будут! - замахал руками Шафров. - Только бы согласилась Санина,  а
они от нее не отстанут. Притом Зарудин рад петь где угодно, лишь бы петь.  А
это привлечет к нам офицеров, и мы сбор сделаем на славу...
     - Карсавину пригласите, - посоветовала Ляля,  с  печальным  недоумением
глядя на брата. "Не может быть, чтобы он забыл, - думала она, -  как  же  он
может разговаривать об этом дурацком концерте, когда я..."
     - Да ведь я же и говорю! - удивился Шафров.
     - Ах да, - слабо улыбнулась Ляля. - Ну... а Лида Санина... да, впрочем,
вы говорили...
     - Ну да, ну да, - кивал головой Шафров. - Но кого бы еще, а?
     Не знаю, растерянно сказала Ляля, - у меня голова болит что-то.
     Юрий быстро оглянулся на нее и со страданием  отвернулся  к  книгам.  С
бледным  личиком  и  большими  потемневшими  глазами  она   показалась   ему
удивительно слабенькой и печальной.
     "Ах, зачем, зачем я сказал ей это, - подумал он, - и для меня-то самого
это так неясно, и для всех это проклятый вопрос, а для ее маленькой  души...
Зачем я сказал!"
     Он чуть не дернул себя за волосы.
     -  Барышня,  -  позвала  из  дверей  горничная,  -  Анатолий   Павлович
приехали...
     Юрий опять испуганно оглянулся на Лялю и,  встретив  ее  остановившийся
страдальческий взгляд, растерянно сказал Шафрову:
     - Вы читали Чарльза Брэдло?..
     - Читал. Мы вместе с Дубовой и Карсавиной читали. Любопытная вещь.
     - Да... А разве они приехали?
     - Да.
     - Когда? - с тайным волнением спросил Юрий.
     - Еще позавчера.
     - Разве? - переспросил Юрий, прислушиваясь к тому, что делает Ляля. Ему
было мучительно стыдно и страшно, точно он обманул Лялю.
     Ляля постояла, потрогала что-то на столе и нерешительно пошла к двери.
     "Что я наделал!" - с искренним чувством, прислушиваясь к  ее  необычным
неровным шагам, подумал Юрий.
     Ляля  прошла  в  зал,  чувствуя,  что   внутри   ее   все   застыло   в
напряженно-скорбном  недоумении.  Было  похоже,  точно  она  заблудилась   в
туманном лесу. По дороге она взглянула в зеркало и увидела  там  потемневшее
больное лицо.
     "Ну и пусть... пусть видит!" подумала она.
     Посреди столовой стоял  Рязанцев  и  говорил  Николаю  Егоровичу  своим
веселым барски самоуверенным голосом:
     - Явление это, конечно, странное, но оно совершенно безвредно.
     При звуках его голоса что-то вздрогнуло  и  оборвалось  в  груди  Ляли.
Увидев ее, Рязанцев круто оборвал речь, подошел к ней и  так  подал  ей  обе
руки, точно хотел обнять, но чтобы  это  движение  было  заметно  и  понятно
только ей одной.
     Ляля снизу взглянула ему в лицо, и губы у нее вздрогнули. Она молча и с
усилием высвободила свою руку и, пройдя в зал, отворила стеклянную дверь  на
балкон. Рязанцев со спокойным удивлением посмотрел ей вслед.
     - Моя Людмила Николаевна изволят  сердиться,  -  с  шутливой  нежностью
сказал он Николаю Егоровичу.
     Николай Егорович захохотал.
     - Ну что ж, идите мириться!
     - Ничего не поделаешь! - комически вздохнул Рязанцев и вышел  за  Лялей
на балкон.
     Дождь все шел, и его тонкий водяной звук непрестанно стоял  в  воздухе.
Но тучи, светлея и редея, уже расплывались вверху.
     Прижавшись щекой к мокрому  холодному  дереву  столба,  Ляля  выставила
голову на дождь, и ее волосы сразу намокли.
     - Моя принцесса гневается... Лялечка! - сказал Рязанцев и потянул ее  к
себе, прижимаясь губами к мокрым пахучим волосам.
     И от этого прикосновения, такою знакомою и счастливого, все растаяло  в
груди Ляли и, прежде чем она успела сообразить что-нибудь,  руки  ее,  почти
против  воли,  обвились  вокруг  крепкой  шеи  Рязанцева  и  между   долгими
дурманящими поцелуями Ляля сказала:
     - Я на тебя страшно сердита... ты гадкий!
     И ей самой было странно, что ничего нет ни страшного, ни  тяжелого,  ни
непоправимого, в конце концов, какое ей дело! Лишь бы любить и быть  любимой
этим большим, красивым, с такой широкой грудью человеком.
     Но  за  обедом  ей  было  стыдно  смотреть  на  Юрия,   с   недоумением
поглядывавшею на сестру, и, улучив мгновение, Ляля умоляюще прошептала ему:
     - Я гадкая...
     Юрий криво улыбнулся. В глубине души он был рад, что все кончилось  так
благополучно,  но  старался  развить  в  себе  презрение  к  этой  мещанской
терпимости и мещанскому счастью. Он ушел к себе в комнату и почти до  вечера
просидел один, а когда к сумеркам посветлело и прояснилось небо, взял  ружье
и пошел на охоту, на то же место, где был вчера с  Рязанцевым.  О  том,  что
произошло, Юрий старался не думать.
     После дождя все болото ожило.  Послышалась  масса  новых  разнообразных
звуков, и то там, то тут трава шевелилась,  как  живая,  от  скрытой  в  ней
таинственной жизни. Лягушки дружно изо всех сил заливались  на  все  голоса,
какая-то птица выводила несложные скрипучие ноты, похожие на тррр... тррр...
утки бойко крякали где-то близко, в мокрой осоке, но на выстрел  не  летели.
Юрию и не хотелось стрелять. Он  вскинул  ружье  на  плечо  и  пошел  домой,
прислушиваясь и приглядываясь к хрустальным звукам и глубоким, то темным, то
ярким краскам вечера.
     "Хорошо, думал он, все хорошо, только человек безобразен".
     Издали он увидел огонек на бахче и освещенные фигуры Кузьмы и  того  же
Санина, сидевших возле самого огня.
     "Что он, тут живет, что ли?" -  с  удивлением  и  любопытством  подумал
Юрий.
     Кузьма что-то говорил и смеялся, размахивая  рукой.  Смеялся  и  Санин.
Огонек, еще розовый, а не красный, как  ночью,  горел,  как  свечка,  вверху
мирно и мягко вызвездило небо.  Пахло  свежей  землей  и  обрызнутой  влагой
травой.
     Юрий почему-то боялся, чтобы его не заметили, и ему было  грустно,  что
он не может пойти к ним, что между ними и им стоит  что-то  непонятное,  как
будто  даже  несуществующее,   пустое,   но   совершенно   неодолимое,   как
пространство, лишенное воздуха.
     Он  почувствовал  себя  совершенно  одиноким.  Мир,  с  его   вечерними
красками, огоньками, звездами, людьми и звуками, воздушный и  светлый,  стал
отдельно от Юрия, маленького и темного внутри, как темная комната, в которой
что-то томится и плачет. И чувство одинокой тоски  так  охватило  его,  что,
когда  он  проходил  вдоль  бахчи,  сотни  арбузов,  белевших  в   сумерках,
напоминали ему человеческие черепа, разбросанные по полю.

XVI

     Лето развернулось, переполняясь теплом и светом, и казалось, что  между
сверкающим голубым небом.
     И истомленной от зноя  зземлей  дрожит  и  струится  золотая  дымка.  В
горячем мареве, разомлев от жары и опустив неподвижные листья, сонно  стояли
деревья и короткие жидкие тени беспомощно лежали в пыльной нагретой траве.
     Но в комнатах было прохладно. Отсветы сада мягко зеленели на  потолках,
и, странно живые, когда все застыло в знойном  покое,  легко  колыхались  на
окнах гардины.
     Распахнув белый китель. Зарудин медленно расхаживал из угла в угол, и с
особой, тщательно им выработанной, ленивой небрежностью,  показывая  крупные
белые зубы, дымил папиросой. А Танаров,  весь  взмокший  от  поту,  в  одной
рубахе и рейтузах, лежал на диване  и  украдкой  озабоченно  следил  за  ним
маленькими черными глазками. Ему до зарезу нужны были пятьдесят  рублей,  но
он уже два раза просил их у Зарудина и, не решаясь  просить  в  третий  раз,
тоскливо ждал, когда Зарудин сам вспомнит.
     Зарудин помнил, но в течение  последнего  месяца  он  проиграл  семьсот
рублей и ему было жаль денег.
     "За ним уже и так двести пятьдесят, - думал он, не глядя на Танарова  и
понемногу раздражаясь от жары и  обиды,  -  странно,  честное  слово!..  Мы,
конечно, в хороших отношениях, но как ему  не  стыдно  все-таки...  Хоть  бы
извинился, что много должен  и  тому  подобное!..  Не  дам!"  -  с  жестокой
радостью прибавил он мысленно.
     Вошел денщик, маленький и веснушчатый, вывалянный в пуху.  Он  криво  и
вяло остановился во фронт и, не глядя на Зарудина, сказал:
     - Вашбродь, дозвольте доложить, что как их благородие  требовали  пива,
так пиво все вышедши.
     Зарудин со вспыхнувшим раздражением невольно взглянул на Танарова.
     "Ну вот! - подумал  он,  -  черт  его  знает,  это  становится  наконец
невыносимо!.. Знает, что  у  меня  свободного  гроша  нет,  а  выдувает  еще
пиво!.."
     - Водка опять же кончается, - прибавил солдат.
     - Да ну, пошел к черту... Там у тебя два рубля  остались  и  купи,  что
нужно, - с возрастающей досадой отмахнулся Зарудин.
     - Никак нет. Ничего не осталось.
     - Как так, что ты врешь! - останавливаясь, возразил Зарудин.
     - Так что их благородие приказали  прачке  отдать,  так  я  рубль  семь
гривен отдал, а тридцать копеек на стол в кабинете положил, вашбродь...
     - Ах да... - притворно небрежно, краснея и волнуясь, отозвался Танаров,
- я вчера сказал... неловко, знаешь... Целую неделю баба ходит...
     Красные пятна появились на твердо выбритых  щеках  Зарудина  и  под  их
тонкой кожей недобро задвигались скулы. Он молча прошелся по комнате и вдруг
остановился против Танарова.
     -  Послушай,  -  странно   задрожавшим,   острооскорбительным   голосом
проговорил он, - я попросил бы тебя не распоряжаться моими деньгами...
     Танаров весь вспыхнул и пришел в движение.
     - Гм, странно... такие пустяки... - оскорбленно пробормотал он, пожимая
плечами.
     - Дело не в пустяках, - с жестоким удовольствием,  точно  мстя  ему  за
что-то,  возразил  Зарудин,  -  а  в  принципе...  С  какой  стати,   скажи,
пожалуйста!
     - Я... - начал было Танаров.
     - Нет, уж я тебя попрошу! - настойчиво, тем же угнетающим тоном перебил
Зарудин. - Наконец, ты мог бы мне сказать... А это крайне неудобно!
     Танаров беспомощно пошевелил губами и потупился, перебирая задрожавшими
пальцами перламутровый мундштучок.  Зарудин  еще  немного  подождал  ответа,
потом круто повернулся и, звеня ключом, полез в стол.
     - На, купи, что нужно... - сердито, но уже спокойнее сказал он солдату,
подавая сто рублей.
     - Слушаю, - ответил солдат и, повернувшись налево кругом, вышел.
     Зарудин медленно, с чувством щелкнул ключами шкатулки и задвинул  ящик.
Танаров мельком взглянул на эту шкатулку, где лежали  нужные  ему  пятьдесят
рублей, проводил их робкими грустными  глазами  и,  вздохнув,  скромно  стал
закуривать папиросу. Ему было страшно обидно, и в  то  же  время  он  боялся
выразить эту обиду, чтобы Зарудин не рассердился еще больше.
     "Ну что ему два рубля... - думал  он,  -  ведь  знает,  как  мне  нужны
деньги..."
     Зарудин ходил по комнате, и сердце еще дрожало у него  от  раздражения,
но понемногу он стал успокаиваться, а когда денщик принес пиво, Зарудин  сам
с наслаждением выпил стакан ледяной  пенистой  влаги  и,  обсасывая  кончики
усов, заговорил, как будто ничего не случилось:
     - А вчера  у  меня  опять  Лидка  была...  интересная,  брат,  девка!..
Огонь!..
     Танаров обиженно молчал.
     Зарудин, не замечая, медленно прошелся  по  комнате,  и  глаза  у  него
оживленно смеялись каким-то воспоминаниям. Здоровое, сильное тело  млело  от
жары, и горячие, возбуждающие мысли подмывали его. Вдруг  он  громко,  точно
коротко заржав, засмеялся и остановился.
     - Ты знаешь... вчера я хотел... - выговорил он  специальное,  грубое  и
страшно унизительное для женщины слово, - так она сначала на дыбы  встала...
знаешь, у нее такой гордый огонек в глазах иногда появляется...
     Танаров, чувствуя, как быстро и жадно напрягается  его  тело,  невольно
распустил лицо в липкую возбужденную улыбку.
     - А  потом  так...  что  меня  самого  чуть  судороги  не  схватили!  -
вздрагивая от невыносимо острого воспоминания, докончил Зарудин.
     - Везет тебе, черт возьми! - завистливо вскрикнул Танаров.
     - Зарудин, дома? - закричал с улицы громогласный голос Иванова. - Можно
к вам?
     Зарудин вздрогнул от неожиданности и, как всегда, испугался, не  слышал
ли кто-нибудь его рассказа о Лиде Саниной. Но Иванов кричал через  забор  из
переулка и его даже не было видно.
     - Дома, дома! - крикнул Зарудин в окно.
     В передней послышались голоса и смех, точно туда ввалилась целая  толпа
народу. Пришли Иванов, Новиков, ротмистр  Малиновский,  еще  два  офицера  и
Санин.
     - Ур-ра! - оглушительно закричал Малиновский, косо переступая  порог  и
блеснув багрово-красным лицом, с вздрагивающими налитыми щеками и  пушистыми
усами, похожими на два снопа ржи. Здорово, ребята!..
     "Эх, черт... опять четвертной выскочит!" - с досадой, от которой у него
мигнули глаза, подумал Зарудин. Но он больше всего на свете боялся,  как  бы
кто-нибудь не подумал, что  он  не  самый  щедрый,  компанейский  и  богатый
человек, и потому, широко улыбаясь, крикнул:
     - Откуда вы такой компанией? Здорово!.. Эй, Черепанов!.. Тащи  водки  и
еще там!.. Сбегай в клуб, скажи, чтобы прислали ящик  пива...  Пива  хотите,
господа?.. Жарко!
     Когда появились водка  и  пиво,  шум  усилился.  Хохотали  и  гоготали,
охваченные буйным весельем, пили и кричали все. Только Новиков был мрачен, и
на его всегда мягком и ленивом лице вспыхивало что-то недоброе.
     Вчера он узнал то, что до сих пор оставалось для него неизвестным, хотя
уже весь город говорил об  этом,  и  чувство  невыносимой  обиды  и  острого
ревнивого унижения в первую минуту ошеломило его.
     "Не может быть! Вздор, сплетни!" -  подумал  он  сначала,  и  его  мозг
отказывался представить себе гордую, недоступно прекрасную Лиду,  в  которую
он был так чисто,  с  таким  благоговением  влюблен,  в  безобразно  грязной
близости к Зарудину, которого он всегда  считал  бесконечно  ниже  и  глупее
себя. Но потом дикая животная ревность поднялась со  дна  души  и  заслонила
все. Была минута  горького  отчаяния,  а  потом  страшной,  почти  стихийной
ненависти и к Лиде, и, главным образом, к Зарудину.  Это  чувство  было  так
непривычно для его мягкой, вялой души, что  оно  оказалось  непереносимым  и
требовало исхода. Всю ночь он  пробыл  на  болезненной  границе  мучительной
жалости к себе и темной мысли о самоубийстве,  а  к  утру  как-то  застыл  и
странное, зловещее желание увидеть Зарудина одно осталось в нем.
     Теперь, под выкрики шумных  и  пьяных  голосов,  он  сидел  в  стороне,
машинально и много пил пиво и каждым  атомом  своего  напряженного  существа
следил за всяким движением Зарудина, точно зверь,  встретившийся  в  лесу  с
другим зверем, уже присевший для прыжка, но притворяющийся,  что  ничего  не
видит.
     Все, и улыбка с показыванием белых зубов, и красота, и  смех,  и  голос
Зарудина, било острыми  толчками  во  что-то  болезненное,  что  составляло,
казалось, все существо Новикова.
     - Зарудин, - сказал длинный  и  худой  офицер,  с  непомерно  длинными,
болтающимися перед корпусом руками, - я тебе книгу принес...
     И сквозь шум и гвалт Новиков сейчас  же  услышал  имя  Зарудина  и  его
голос, точно все молчали, а он один говорил.
     - Какую?
     - Толстого "О женщинах", -  с  гордостью,  но,  как  рапорт,  отчетливо
ответил длинный офицер, и по его бесцветному длинному лицу было  видно,  что
он рад, что читает Толстого и говорит о нем.
     - А вы Толстого почитываете? -спросил Иванов,  подметив  это  гордое  и
наивное выражение.
     - Фон Дейц - толстовец! - пояснил пьяный Малиновский и захохотал.
     Зарудин взял тонкую красную брошюрку, перевернул  несколько  страниц  и
спросил:
     - Интересно?
     - А вот увидишь! - захлебываясь от восторга, ответил фон Дейц, - это, я
тебе доложу, голова!.. Кажется, что сам все знаешь...
     - А зачем... Виктору Сергеевичу читать Толстого, когда его  собственные
взгляды на женщин вполне определенны... - негромко  проговорил  Новиков,  не
подымая глаз от стакана.
     - Из чего вы это заключаете? - осторожно спросил Зарудин,  инстинктивно
почувствовав нападение, но еще не догадываясь о нем.
     Новиков помолчал. Все в  нем  рвалось  закричать,  ударить  в  лицо,  в
красивое, самодовольное лицо Зарудина, сбить его с ног  и  топтать  в  диком
порыве жестокой, выпущенной на волю злобы. Но слова не шли у него  с  языка,
и, сам чувствуя, что говорит не то что надо, и еще больше страдая и  безумея
от этого сознания, Новиков криво усмехнулся и сказал:
     - Достаточно на вас посмотреть, чтобы заключить!
     Странный зловещий звук его  голоса  прорезал  общий  шум  и  сразу  все
стихло, как перед убийством. Иванов догадался в чем дело.
     - Мне кажется... - слегка изменяясь в лице, но сразу  овладевая  собой,
точно сев на знакомого коня, холодно начал Зарудин.
     - Ну, господа, господа... Что там еще? - закричал Иванов.
     - Оставь их, пускай подерутся! - улыбаясь, возразил Санин.
     - Мне не кажется, а это так и  есть...  -  все  не  подымая  головы  от
стакана и все тем же тоном, продолжал Новиков.
     Но живая стена криков, махания руками, неестественно  широко  смеющихся
лиц и уговоров встала между ними. Зарудина оттеснили фон Дейц и Малиновский,
Новикова - Иванов и другой офицер. Танаров начал наливать стаканы  и  что-то
кричать, ни к кому не  обращаясь.  Поднялась  фальшивая,  притворно  веселая
суета, и вдруг Новиков почувствовал, что у него уже нет силы продолжать.  Он
нелепо кривил губы в  улыбку,  оглядывался  на  занимающих  его  разговорами
Иванова и офицера и растерянно думал:
     "Что же это я... надо  бить!..  Прямо  подойти  и  ударить!..  Иначе  я
останусь в глупом положении, все уже догадались, что я искал ссоры...
     Но вместо того он с  притворным  интересом  уже  слушал,  что  говорили
Иванов и фон Дейц.
     - Во взгляде на женщину я, знаете, с Толстым не  совсем  согласен...  -
самодовольно говорил офицер.
     - Женщина - самка, и это прежде всего! - отвечал Иванов. - Среди мужчин
хоть одного на тысячу еще можно  найти  такого,  который  заслужил  название
человека, а женщины...  ни  одной  между  ними!..  Голые,  розовые,  жирные,
безволосые обезьяны, вот и все!
     - Оригинально сказано! - с удовольствием заметил фон Дейц.
     "И правда!" - горько подумал Новиков.
     - Э, милый мой! - возразил Иванов, махнув рукой перед самым  носом  фон
Дейца. - Скажите людям так: а я говорю вам, что всякая, которая посмотрит на
мужчину с вожделением, уже прелюбодействует с ним в сердце своем... и весьма
многие подумают, что слышат очень оригинальную вещь!..
     Фон Дейц хрипло засмеялся, точно  залаял  легавый  пес,  и  с  завистью
посмотрел на Иванова. Насмешки он не понял, и ему было только  завидно,  что
не он сказал так красиво.
     Новиков неожиданно протянул ему руку.
     - Что? - удивленно спросил фон Дейц, с любопытством и ожиданием глядя в
протянутую ладонь.
     Новиков не отвечал.
     - Куда? - спросил и Санин.
     Новиков опять промолчал. Он  чувствовал,  что  еще  минута  и  рыдания,
стеснявшиеся в груди, хлынут через край.
     - Знаю я, что с тобой, плюнь! - сказал Санин.
     Новиков взглянул на него жалкими глазами,  губы  у  него  задрожали  и,
махнув рукой, он  ушел  не  попрощавшись.  В  нем  ныло  чувство  тягостного
бессилия, как у человека, не п